Нарисуй мне август

      Мать, как и обещала, покупает Димке успокоительные — он исправно пьёт их, помогает плохо, но до экзаменов ещё есть время, и он надеется, что рано или поздно лекарство подействует.       Банда Громова больше не попадается ему на глаза: то ли разъехались на лето, то ли заняты поступлением — неважно, главное, что он может вздохнуть хоть ненадолго.       Руки всё так же трясутся, и Димка боится, что в самый важный момент они подведут его.       В день вступительных испытаний он приезжает в институт раньше всех, за два часа до начала. Ему надо настроиться, чтобы не сильно нервничать, надо постараться убедить себя, что всё у него будет хорошо, потому что способности есть, а руки… руки просто обязаны понять, насколько это для него важно.       Коридоры университета пустынны, и только возле окна назначенной для экзаменов аудитории стоит какой-то парень. Он оборачивается на звук приближающихся шагов, и Димка с неудовольствием смотрит в лицо Гриши Сурикова, своего бывшего одноклассника, того самого, который так подло дезертировал в день позора своего соседа по парте.       Эмоции на лице Гриши меняются с быстротой кадров немого кино: с узнавания —через удивление — к замешательству и стыду.       Димка уже хочет пройти мимо, чтобы найти себе место где-нибудь подальше от Сурикова, как тот смущённо говорит ему:       — Привет.       Димка молчит некоторое время, но всё же отвечает:       — Привет.       — Ты тоже на экзамен?       — Да.       — Вместе, значит, поступать будем.       — Выходит так.       Они стоят молча некоторое время друг напротив друга, потом Гриша, словно решившись, произносит:       — Ты прости меня, что тогда я пересел от тебя, ну, и всё такое. Мне сейчас так стыдно, что я струсил. Но я реально тогда испугался, что про меня тоже могут что-нибудь такое подумать, раз я с тобой сижу. А Громову хрен докажешь, если он себе что в голову вбил.       Димка горько усмехается.       — Что уж теперь вспоминать. Проехали.       А Гриша продолжает:       — Я так зассал тогда, что в тот же день побежал и записался в «Коловрат». Ну, знаешь же, весь город знает, в школу единоборств.       Димка кивает:       — Слышал что-то, они на нацизме повернуты. Типа за чистоту нации?       Гриша смеётся и отрицательно качает головой:       — Да не за чистоту, а за возрождение. Люди болтают, потому что не знают ничего. Халк говорит, что коловрат — это символ бесконечности жизни и непрерывности движения, несёт добро и энергию солнца. А фашисты этот наш славянский знак заимствовали и наградили его своим смыслом.       — Халк? — в памяти всплывает чёрный шлем с яркими языками пламени.       — Ну да. Он создал эту школу со своими друзьями. Ты знаешь, там целая идеология. Это не просто люди, которые пришли, отзанимались и ушли. Это семья, Димка. Я теперь по улицам ходить не боюсь, мне теперь на любого Громова чихать с колокольни. Потому что все знают, что в «Коловрате» своих не бросают. Я знаешь, когда это понял? Когда через неделю шёл с тренировки, а ко мне местные гопники привязались. Ну, и началась эта байда, да кто я такой, да по каким понятиям живу. Ну, я и сказал. Знаешь, какие у них лица были, когда имя Халка услышали? Как будто они говна съели, а их заставляют сказать, что им понравилось. И они ушли, просто ушли, представляешь? Я охренел тогда просто.       — Круто, — Димка опирается на подоконник, массирует занывший висок кончиками пальцев.       Суриков, подумав немного, предлагает:       — А ты не хочешь тоже записаться?       Димка хмыкает:       — Моя мать, конечно же, будет просто счастлива узнать, что я записался к нацистам.       — Да не нацисты они.       — Ты ей это объясни сначала.       Постепенно народу возле аудитории становится всё больше, начинают зачитывать списки, Гриша шёпотом спрашивает:       — Ты как, готов к экзамену?       Димка морщится:       — Да вроде готов, но не уверен, что сдам.       — Я тоже, но если что, я подавал доки ещё на градостроительство и на строительство. Там я по баллам ЕГЭ пройду, у меня физика на девяносто баллов сдана.       Димка кивает:       — Там и я пройду. У меня с баллами тоже порядок.       — Ну, удачи.       — Удачи.

* * * *

      Как и предполагал Димка, экзамены не задались с самого начала. На испытании по композиции руки тряслись как у запойного алкоголика, в голове был туман и ни одной идеи на предложенную тему. Через день на экзамене по рисунку злополучная голова какого-то древнегреческого мыслителя никак не хотела переноситься на бумагу в правильном ракурсе — контуры размывались перед глазами, а пропорции были такими противоестественными, что Димке хотелось плюнуть в центр листа, а потом и в гипсовую наглую морду самого философа.       Мать, узнав о провале, обречённо махнула рукой, а Димка поехал подписывать зачисление на факультет градостроительства, куда вполне ожидаемо оказался зачисленным и Гриша Суриков, тоже не проявивший на творческих испытаниях особых талантов.       Самым трудным было убедить мать разрешить ему переехать в общежитие. Решающим аргументом послужило то, что университет находился от Димкиного дома в полутора часах езды на автобусе с пересадкой, и Димка убедительно доказывал матери, что будет терять каждый день по три часа, которые мог бы потратить на подготовку к занятиям.       В итоге мать, взяв с него клятвенное обещание, что он не будет делать глупостей, а будет только учиться, дала своё материнское благословение. Звонила она ему, тем не менее, до десяти раз в сутки, проверяя, где её ненаглядное солнышко находится в данный момент.       Как и обещал, Димка нашёл себе девушку, такую же тихую и незаметную, как и он сам, Свету Михайлову, воспитанную и интеллигентную, которую не смущал рост парня, потому что сама она была ещё ниже его. Света очень понравилась Нине Васильевне, которая радостно улыбалась, когда Димка привёл девушку на смотрины, гладила сына по голове и довольно шуршала его детскими фотографиями.       Жизнь вроде бы налаживалась, но почему-то не проходили мышечные боли, по-прежнему было тяжело уснуть ночью, и не менее тяжело проснуться утром. Очень часто Димка не мог заставить себя встать к первой паре, потому что тело просто отказывалось слушаться его, и, казалось, что если он попытается подняться, то просто упадёт в обморок.       Света обеспокоенно спрашивала, почему он не обратится к врачам, Димка отмахивался, и всё шло своим чередом. Отношения с Михайловой были спокойными и ненапряжными, девушка, воспитанная строгими родителями, не заговаривала с ним о сексе, считая само собой разумеющимся, что такое должно происходить только после свадьбы, а Димку это вполне устраивало.       Только при одной мысли об интимных отношениях между двумя людьми его охватывало оцепенение, граничащее с параличом, руки начинали трястись, а сам он был на грани истерики.       Поэтому то, что Свете в их отношениях хватало лишь поцелуев, Димке было только на руку, ему бы как-нибудь разобраться со старыми стрессами, а не пытаться заработать новые. Со временем, думал он, всё как-нибудь устаканится, всё забудется, и он сможет собрать себя после всех тех неприятностей, что с ним случились.       Первый год пролетел быстро, учиться было интересно, и это отвлекало от собственного самочувствия. Димка привык, что он спит мало или почти не спит, он даже смирился с тем, что не может долго находиться в одной позе, но тяжелее всего было игнорировать головную боль, возникающую всегда неожиданно и независимо от его эмоционального состояния.       А потом, через неделю после летней сессии, случилась беда.       Димка возвращался домой из университета, общежитие на лето закрывали на ремонт, и студенты разъезжались по родовым имениям. Как только он входит в подъезд, где по обыкновению не горит свет, его резко кто-то толкает к тёмной стене под лестницей, и, зажав рот широкой ладонью, шепчет громко и горячо в самое ухо:       — Ты что думал, я забыл про тебя? Я пока своё не получу — не успокоюсь. А я всегда получаю то, что хочу. Усёк?       Димка узнаёт в хриплом шёпоте голос Серёги Громова, и липкий страх лишает его возможности что-то ответить, хоть как-то сопротивляться.       Громов отнимает руку от его рта:       — Заорёшь, я тебя тут же придушу. Понял?       Димка кивает.       Серёга наклоняется над ним, приподнимает его лицо кверху, всасывается в его губы, кусает их, дышит так, будто только что пробежал стометровку. Руки уже под футболкой, тянут её сразу во все стороны, а Димка сам того не замечая, как это произошло, поднимает вверх руки, чтобы удобнее было стянуть мешающую одежду. Как и тогда, на выпускном, его накрывает острое удовольствие, он выгибается под уверенными движениями Громова, а тот удовлетворённо шепчет:       — Хочешь же, я же вижу, что хочешь. Ты же просто шлюха, Новиков, мечтающая, чтобы её загнули раком и трахали как течную суку. Скажи, ты же хочешь?       Эти слова словно отрезвляют Димку, он отшатывается от Громова, толкает его с неизвестно откуда взявшейся силой к противоположной стене, бежит что есть мочи по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, трясущимися руками открывает замок в свою квартиру, почти падает через порог и захлопывает за собой дверь.       Сердце готово выпрыгнуть из груди, реальность размазывается перед глазами, губы дрожат так, что не получается их закусить, слёзы, застрявшие где-то в середине горла, пытаются пробраться наружу, с каждым вздохом рыдания, вырывающиеся из груди становятся громче. На шум выходит мать из своей комнаты, смотрит на Димку, на его взъерошенные волосы, голые плечи, непонимающе хмурит брови и спрашивает:       — Что за вид, Дима?       И тут Димка начинает кричать.       Он кричит, когда мать, пытаясь привести в чувство, бьёт его по щекам.       Он кричит, когда она пытается успокоить его, просто прижав к своей груди.       Он кричит, когда приезжают врачи «скорой помощи», и быстро, со знанием дела вкалывают ему успокоительное.       Он пытается кричать, когда лекарство начинает действовать, и он проваливается в глубокий и тяжёлый сон.       В себя он приходит уже в психиатрической больнице, где рассмотрев все его показания в совокупности с бессонницей и непрекращающимися болями, ему назначают курс терапии.