***
Мяч как-то лениво ударялся о стену и катился обратно к нему. Мяч, кажется, был волейбольным, если Тобио не изменяла память, что она после занятий с фортепиано делала крайне редко. Пестрый, желто-синий, упругий. Он остался ещё с начальной школы, но вот чего Кагеяма не помнил, так откуда же он взялся. В волейбольном клубе он никогда не состоял, да и спортом не увлекался, всё предпочтение ещё с пяти лет отдавая музыке. Может, в детстве пинал во дворе; только чего именно такой? Может, когда-то мельком ему и думалось начать играть в волейбол?.. Или ему расцветка мяча нравилась? Кагеяма поморщился. От раздумий в памяти ни детали не всплывало, как и причин не появлялось. Он не помнил, откуда взялся этот мяч, но знал, что он был у него давно: взглядом он всё время, так или иначе натыкался на него. Иногда разминал с его помощью руки, уставшие от долгой игры. Иногда в такой же злобе пинал, легко, чтобы не устроить погрома в комнате, но хоть немного отомстить за потрепанные нервы. Но кое-что было интересным: никогда у него и мысли не возникало этот мяч выбросить или отдать. Он был своим. Каким-то таким особенным, подобным талисману, было правильным спотыкаться об него взглядом, время от времени вертеть в руках и даже пытаться вспомнить, откуда же он взялся. Привычка, наверное. Это было хотя бы логично. Дальше утруждать себя мыслями, Тобио не стал, просто продолжил методично бить мячом об стену, пока в дверь не постучали. Отчего-то внутри всё неприятно перевернулось, Кагеяма подумал, что это уж точно конец. Он отозвался и позволили матери зайти в комнату. Она заглянула в комнату, оставаясь на пороге, не закрывая двери, но и не распахивая её до конца. Даже не отпуская ручки. Перевела дыхание, начиная разговор не сразу, но как-то правильно. Будто так это и долго было быть. — Всё хорошо? — поинтересовалась она осторожно, даже не думая давить. Вся мягкая и легкая, такая с самого детства для Кагеямы. Но Кагеяма занервничал: сжал мяч напряженными пальцами, больше и не думая отпускать; упёрся взглядом в единую точку, не смея перевести его на обеспокоенное лицо матери; и внутренне злостно ругаясь, не имевший достаточного спокойствия, чтобы не заставлять её волноваться. А ведь столько раз себя обещал, что больше не позволит матери переживать! Что приведёт нервы в порядок и сделает-таки что-то со скверным характером. Бесполезно, как оказалось. Голос полностью подчинялся ему, что уже радовало, поэтому он смог отозваться нормально, тихо и устало. — Да. Что-то не так? Прозвучало, наверное, слишком безразлично. И это нервировало. Почему он не может ничего сделать нормально в последнее время? Разве так сложно успокоить мать, отозвавшись мягко и нежно? Почему сразу отзываться именно так, а не нормально? Своё мнение насчёт этого пришлось засунуть глубоко и на лице не отобразить ни единой из злостных эмоций. Только голову задрать и посмотреть на мать, пытаясь при этом не скривить губы в досаде и не уткнуться ей в колени или живот, как в детстве, чтобы поискать поддержки и слов любви. Это уже не могло решить всех его проблем, как бы он не хотел убедить себя в обратном. Мать отрицательно замычала. — Нет, просто мне показалось, что ты расстроен. — Она прошла в комнату, не трогая более двери, но на него не глядя, скованная или неловкая?.. Кагеяма не мог решить какое описание будет более точным. Но то, что мать что-то не говорила, было ясно как день. — Так… мне показалось? Она перевела взгляд на него, слегка пытливая, но всё ещё не давящая. Понимающая, — понял Кагеяма. И захотелось рассказать всё-всё: о неудачах и их череде, о советах и о ярком рыжем мальчишке, с которым им явно не по пути. Но которого, наверное, не стоило прогонять так грубо, когда по первой просьбе бросился помогать наставнику и неизвестному парню. Щёки едва ли не запылали. Ох, это было вне всяких мер приличия, и теперь как объяснить матери, почему он так поступил, почему не послушал спокойно и не отказался, как стоило бы? Почему нагрубил на пустом месте? И пусть было мучительно стыдно перед этой светлой, во всех смыслах, женщиной, которую он гордо с детства звал матерью, ему никакой смелости уже не хватит, чтобы найти в себе силы для извинений. Он даже не сможет начать поиски мальчишки, и скорее будет опасаться встречи с ним в училище. Это был провал, по всем, как говорится, фронтам. Подняв глаза, посмотрев в такие же, как у себя синие, Кагеяма уже не смог сдержать последующих слов. Не смог более держать это один. И пусть он не прятал мокрого лица в складках маминого платья — потому что слёз не было, а она дома предпочитала свободные бриджи — ощущения были именно такими. Может от вывернутой души и искренних слов переживаний, пусть и не полных — он не стал говорить о стычках с преподавателями и рыжим мальчишкой, — а может от того, что он впервые за долгое время сказал вслух о том, что его беспокоит. И она поняла, даже по не полной картине происходящего, поняла; опустилась на колени рядом, заглянув прямо в глаза, сощурила свои в недоверие, притворном и достойном лучших детективных комедий, а после ухватила его за нос. Сама же засмеялась и, не давая опомниться, взъерошила волосы, притягивая к себе, крепко смыкая руки на плечах. Дыхание касалось макушки; тепло расходилось по всему телу от тех мест, где они соприкасались; Кагеяме было хорошо как в детстве и также уютно. В маминых объятиях казалось, что в мире нет проблем и везде также тепло, а также, что он всегда может в них укрыться, как за самым надежным щитом и что никто-никто не посмеет тронуть его; что мама прогонит всех плохих людей и не отдаст его холодному миру взрослых. Мама не отдавала, но Кагеяма сам как-то попал в него и понимал, что так просто уже ничего не будет. Что со своими проблемами нужно разбираться самому и лучше не тревожить ту, в чьих объятиях хотелось скрыться больше всего. В этот раз было можно, ненадолго, но забыться, обхватить такие узкие уже плечи или тонкую, совсем несравнимую с его руками, талию; позволить сжать свои ладони в родных маленьких, кожа на которых пусть и слегка уже постаревшая, но самая мягкая и теплая в мире. Получить поцелуй в висок и макушку; лицо скрыть в изгибе плеча и шеи. И вновь взглянуть на мир глазами мальчика пяти лет. Которому мама только что разрешила попробовать себя в новом деле. Кагеяма снова был в том зимнем дне, когда снега было совсем мало, а настроение новогоднее, совсем несравнимое с погодой, поднималось в детской душе. Когда впервые зарождалась его любовь к фортепиано и музыке, в общем. Когда всё было просто и не сложно, достаточно было ткнуть пальчиком в желаемое, и спросить у мамы: «Можно?» А потом или радостно засверкать улыбкой, или отвернуться, скрывая надутые щёки. Воспоминания были тёплыми и ободряющими, только лёгкое сожаление омрачало их, ведь в те дни не вернуться. Не улыбнуться просто так небу, не сощурить глаза на нелюбимую еду, не бросить дела, которое не получается — оно-то в него вросло, стало не то, что второй кожей, частью сердца, важно жизненной деталью, и как его бросишь? Как вышвырнешь сердце из груди? Вскроешь тупым ножом неудач грудную клетку, а ребра проломаешь несвершившимися надеждами и сломанными мечтами? А потом? Вырвешь сердце ни на что не способными руками и затопчешь, плача о жалком себе? Не получится, Кагеяма знал. Потому что в важный — да, тот самый ответственный миг в саморазрушении — момент, рука не поднимется себя убить да разломать на глазах дорогого человека. А мать всегда перед ним или рядом, по руку и соприкасаясь. «Ещё одни раз, — думал он. — Последняя попытка, если не получится, я брошу. Найду другое занятие». Думал, но не упоминал при этом, что занятия по душе настолько как это, может уже не найти; только руки крепче сжимал в объятиях. Ведь в этот самый миг всё хорошо, и прекрасно как ни разу до этого. На следующий день он засиделся в музыкальной школе до последнего. На улице рано темнело из-за приближения зимы, а потому залы быстро опустели, учащиеся разбредались по домам до полного наступления ночи. Его преподавательница просила не засиживаться и осторожно желала удачи, всё ещё верящая, что у него получится задуманное. Вот только у Кагеямы из «задуманного» неясные желания и ощущения, которые хочется привести в реальность, но для исполнения которых нет путей и нужных знаний. Кагеяма знал, что хочет играть хорошо, чтобы ощущалась так называемая душа. Но это слова, даже не теория, так о какой тогда практике говорить? Крышку он прикрыл как всегда тихо и мягко. С всё той же неземной любовью к инструменту. Поднялся со стула, с затекшими плечами и болящей спиной, просидевший вот так, за игрой не один час, но всё так же ничего не добившийся. Последняя попытка таяла как сахарный леденец под дождём — быстро и неумолимо; у него из результатов только увеличившаяся раздражительность и никакого продвижения в игре. Кагеяма вздохнул и глубоко выдохнул; привёл дыхание в норму и себя заодно; прошёлся по залу несколько раз, не думая более о неудачах, вообще, не думая. Немного помогало. Посмотрел в окно, где пейзаж скрывался в синевато-мутных тенях и на зал, где всё точно также окутывалось ими; было ещё возможным рассмотреть всё, а потому Кагеяма решился сыграть ещё раз. Последний на сегодня, но пока ещё не навсегда. Инструмент мягко отозвался на движения, как живой и понимающий происходящее. Будто чувствующий всё напряжение, вложенное в этот момент, знающий, что от этого многое зависит. На выдохе Кагеяма коснулся клавиш, начиная. Музыка лилась легко, плавная и без ошибок в нотах, но всё не такая как нужно — того самого важного в ней всё ещё не было. Душа живущая в каждом теле в неё так и не проникала. Тогда музыка зазвучала агрессивнее; всё более срывающаяся, отчаянная!.. Но так и не находящая отклика изнутри. Это было близко — Кагеяма как никогда чутко ощущал это — чувства таки слышались в ней, пусть ещё блеклые и едва заметные, но ведь они были! Ниточка казалась нашлась, вела его по нужному пути, но стоило восхищению и неуместному нынче удовлетворению коснуться мыслей, как она рассыпалась, осыпаясь. Преподнесения больше не было, а пальцы, наученные опытом, продолжали бегать по клавишам и извлекать музыку. Пустую и безликую, но звучащую. Захотелось тут же бросить; оставить попытки, не приносящие успеха; но только он решил прекратить, оборвать едва ли не впервые за жизнь мелодию на уродливо резком звуке, как его коснулась ещё одна. Не своя, чужая, далёкая и оттого глухо звучащая, но… живая?.. Или задорная? Ничего не зависело от правильной формулировки описания, оно было лишним, просто трактовало правильно услышанное. Но Кагеяме было не до правильности определений, он слышал то, к чему стремился. И пусть играли не по музыкально идеальному образцу, и пусть срывалась мелодия временами в отнюдь не те ноты, она была с душой, она была чувственной. И Кагеяме захотелось простить мелкие огрехи и просто слушать. Но, не смотря на увлеченность, он продолжил играть, неосознанно подстроившись под чужой ритм, под чужую игру. Когда осознание пришло, он уже играл с кем-то в одну руку. И как играл! В его игре, в отличие от незнакомца, ошибок не было, он правильно уловил ритм, и поэтому казалось, будто они изначально задумали играть вместе. Вначале, правда, было не очень, слышалась не гармоничность и попытка подстроиться, но Кагеяма бы не получил звания гения, если бы не сумел быстро этого исправить. Незнакомец тоже услышал его игру, не было бы возможным, чтобы Кагеяма его слышал, а он его нет. Но этот некто тоже не подумал обрывать игру, позволил плыть за собой в этой игре. И Кагеяма понял, что у него получается играть также; музыка обретала что-то новое… Были вопросы, ведь не может же душа передаваться вот так вот. Но, наверное, чувства разделить так можно было, иначе бы так слажено вряд ли бы получилось. Окончательные аккорды Кагеяма уловил заранее. Упустить этого кого-то теперь было нельзя, хотелось, если не душу выпытать у него, так элементарно спросить, как у него это всё получается. Чем так сильно отличается их игра? Всего лишь наличием или отсутствием эмоций? Тогда как это слышно? Как люди вообще это различают? Возможно, половину вопросов не стоило и озвучивать, но главный задать таки хотелось. Поэтому стоило мелодии плавно подойти к концу — Кагеяма даже уловил, как незнакомец почти перестал делать ошибки в игре — Кагеяма вскочил на ноги, впервые за жизнь невежественно громко захлопнув крышку фортепиано. Инструмент за столько лет мог простить ему вольность, а вот незнакомец может, и не стоят на месте, дожидаясь неизвестно кого! Из залы он выскочил без сумки и даже без мысли её подобрать, забрать всегда успеет, а вот застать кого-то с кем смог так сыграть, не точно! Скрипка затихла чуть позже него; топота не слышалось, как и других звуков, означающих поспешный побег. Может, Кагеяма был параноиком, и никто не думал сбегать после случайной удачной игры с незнакомым человеком, потому что это была не чертова сказка о Золушке и в тыкву никто превращаться, намерен не был. Но он всё же спешил. Распознал на слух зал, в котором играли, неуверенный до конца и готовый в случае чего искать ещё. И ворвался в него в прямом смысле слова, едва не выбив дверь из петель. Удача была на его стороне, играющий был здесь. Помещение было освещено как раз для времени суток, и стоящий у окна мальчика как раз опускал с плеча скрипку. То, что он был здесь не один, Кагеяма не заметил, потому что голову занимали совершенно другие мысли. К примеру, что этот парень был ему подозрительно знаком и перепутать невозможно: таких рыжих волос он не видел до этого. Перед ним стоял чертов Хината, фамилию которого он запомнил случайно и не забыл только потому, что узнал её недавно. Да и как забудешь неудавшегося партнера по игре, с которым тебя познакомили в этом месяце? Мальчишка стоял такой же удивленный. Хотя Кагеяма был скорее шокированным. Он где-то в голове примерно понимал, что раз он подопечный Сугавары, то его профиль скрипка, что он играет, но мыслей, что он умеет так это делать, не возникало. Но отступаться было поздно, а убегать уделом труса. Поэтому оставалось только выяснить все нужные детали и прояснить ситуацию, ведь ничего и не было особо ясно. — Ты?! — Кагеяма правда хотел спросить вежливо и спокойно, но вырвалось оно раньше и более грубо. Мальчишка зеркально подобрался, подобно птице нахохлился, не в сравнение с днями ранее, и нахмурил брови. Видно было, что это совсем ему не идёт, наверное, ему лучше было улыбаться. Дурную мысль из головы Кагеяма выбросил. А мальчишка заговорил: — И что с того? — огрызнулся он. Девчонка, которую Кагеяма заметил мигом позже, чем заговорил рыжий знакомый, пискнула, сжавшись. — Хината, может не надо? — попытались было одернуть его, но голос звучал уж больно неуверенно. Казалось, она вот-вот потеряет сознание, так быстро бледнела её и без того светлая кожа. Словно очнувшись, мальчишка повернулся к ней, заразительно улыбнувшись. — Не переживай, Ячи-сан, все хорошо. — Он обернулся к Кагеяме, теряя улыбку, и глаза его словно бы потемнели. — Нам просто нужно поговорить, да? Не ответить на такой заискивающий вопрос было нельзя, да и пугать девушку пуще прежнего не хотелось. Не её же вина, что у Кагеямы такая хмурая физиономия, и сейчас он ворвался в зал, как человек, что при случае не упустит шанса набить кому-нибудь морду. — Да, — хмуро пришлось согласиться. — Простите за вторжение. Слова он, конечно, больше адресовал девушке, уж очень напугана она была. А мама учила девочек не обижать, пусть она говорила не трогать людей вообще, для себя Кагеяма вычленил из её речи лишь кусочки, что устраивали его самого. Так вот, девочек не стоило обижать, они были слабее, меньше и мстили при случае жестче. Это Кагеяма выяснил ещё в младшей школе, когда отказавшись сидеть с Аяко-тян, а в ответ получил порцию слёз и жалобных слов о том, как он её обижал. В ситуации разобрались, и обвинять просто так никого не стали, но осадок-то остался. И потому, пусть он и не считал эту маленькую девушку грозным противником — она и правда была такой крошечной по сравнению с ним — лучше было не нарываться. Потому что первым рисковал получить по лицу, как раз таки он сам: рыжий явно не намерен был оставлять подругу, или девушку, кто их знает, на его растерзание. Об этом говорило его выражение лица и общая напряженность, но, кажется, извинения Кагеямы его слегка смягчили. Он уже не казался готовым ринуться в драку в любой момент. Или Кагеяме таки казалось. Ему, вообще, в последнее время многое чудилось. Ошибаться при этом не хотелось, как и ложное посчитать за действительное. — Ячи-сан, можешь пойти домой, если хочешь. — Девушка на это покачала головой. — Разговор может затянуться, — предупредил Хината, но настроя блондинки это не сбило. — Я подожду, — пролепетал она, вцепляясь пальцами в подол юбки. И пыталась не смотреть на Кагеяму, но попытки были неудачные, взгляды она украдкой, то и дело бросала. — Хорошо. — Хината спорить с ней не стал, только указал Кагеяма на дверь и сам засобирался за ним, вещей, впрочем, не забирая. Но перед самым выходом повременил, через плечо оглядываясь на девушку. — Тогда потом я провожу тебя домой. Что сказала или сделала девушка, Кагеяма уже не увидел, оказался в коридоре, поэтому лицезреть мог только спину будущего собеседника. Только тогда он осознал, что понятия не имеет, о чём им говорить, и чего собственно сам хотел сказать. Импульсивность действий его плюсом не была и жизни не упрощала, нужно было выкручиваться, но мыслей, как это сделать в голове тоже не водилось. А время на месте не стояло, рыжий парень повернулся к нему лицом, довольным не выглядя. Будто бы Кагеяме нравилось это. Но, кажется, это был последний шанс, осуществить задуманное. Пришлось сдержаться и не фыркнуть на выражение чужих эмоций. Это бы им вряд ли помогло; он и так едва избежал возможного выяснения отношений прямо в зале, которое могло бы просто закончиться дракой. Кагеяма так и представлял визг девчонки, её судорожное лепетание над ними, а позже зов о помощи. Их бы разняли, возможно бы, позвали Сугавару, как человека хорошо их знающего, а позже выговор, звонки родителям, наказания и извечные вопросы с единственной сутью «почему». Почему сунулись в драку, почему её начали, что не поделили и почему именно в стенах этого здания. От одного воображения уже было тошно. Кагеяма отвлекся от размышлений или скорее представления возможных последствий, возможной драки, и встретился с недовольным взглядом рыжего мальчишки. Почему-то казалось невозможным даже мысленно называть его по-другому. Хотелось резко бросить нечто подобное "чего", но это было в корне неверным — разговор спровоцировал как раз таки он сам. Поэтому когда рыжий отлип от стены, плавно от неё отделяясь, будто бы, правда был её частью, и с наездом протянул: «Ну и?» — Кагеяма завис. — Чего «ну и»? — спросил он. Непроизвольно он снова нахмурился; со стороны мальчишки донесся усталый вздох. — Ну и что дальше? Кажется, поговорить хотелось именно тебе или не ты чуть ли дверь не выбил? — Как бы вежливо удивленное выражение лица лишь прибавило уверенности в том, что над ним издеваются. Казалось, будто бы за этой грубостью и резкостью скрывается что-то ещё, но Кагеяме до чутких людей было слишком далеко, поэтому он понятия не имел, о чем думает этот Хината. — Думаю, нам… — Кагеяма неловко замялся, потому что никаких «нас» ещё и в помине не было, но через силу продолжил, — стоит попробовать. Хината только насмешливо засверкал глазами, но когда заговорил, то Кагеяма послышалась горечь в его словах. — О чём ты вообще? Себя пересилить пришлось ещё раз. Даже дыхание Кагеяма привёл в порядок, чтобы ненароком не сорваться. — Я предлагаю сыграть дуэтом на концерте. — Глаза и рот мальчишки округлились, он издал звук, напоминающий мягкое «о», и притих. Только глаз с него не сводил, словно бы пораженный магией и ей же обездвиженный. Громкое предложение само нашло выход. Кагеяма подумывал об этом, пока играл с ним в унисон. Он сам мог музыкой указывать на то, где ошибки и поправлять Хинату во время игры, тот же одергивал его и словно показывал, как оно должно звучать. Как чувствам найти выход в мелодии. Это было невероятно и очень неожиданно, но не невозможно — если и был лучший выход из ситуации, то именно этот. Как, оказывается, был прав Сугавара, предложив им сыграть вместе!.. Однако мальчишка оттаял, пришел в себя, и в глазах у него буря эмоций, а их сдавленное проявление уже виделось в сжатых кулаках и невозможности устоять на месте. Он возмущенно выдохнул. — Да ты дурак! Кто нас на него пустит? — И этого Хинату ему уже видеть приходилось. Признавать не хотелось, но Кагеяме становилось легче находиться с ним рядом. — Приём участников ещё не закончен, — выпалил Кагеяма, и увидел то, чего обычно не мог. Как мальчишка понял, что дал слабину в нарочной резкости, как возмущение и желание оспорить, так и осталось где-то в зародыше, как на место оживленности пришла обида. Она мигом проскользнула по поджатым губам и скрылась в тени глаз; не трогая ни единого слова, но проявляя себя отчетливо. Он был обижен на него, Кагеяму? Известие не то, чтобы внезапное: свои слова с прошлой встречи он как раз таки отлично помнил, просто не думал, что это может проявить себя… так. Это размыто и никак не уточнено, но и не нужно того в самом-то деле. Здесь нужны слова извинений, которые у Кагеямы застревают в глотке и царапают её изнутри. Но и сейчас их не было нужды произносить: мальчишка поглядывал настороженно, но внимательно. — А один пройти не пробовал? — в итоге спросил он. Кагеяма поджал губы и не смог заставить себя посмотреть в слишком проницательные, по птичье острые, глаза. Отвечать не хотелось. Конечно, у него было это право, посмотрел бы он, как пытаются его заставить заговорить о том, о чем он не хочет. Но суть была не в желании и ни в чьем-то порыве издевательств — это могло как связать их, так и рассоединить окончательно. Это было делом доверия, которое не могло существовать между незнакомцами, но которое имело место быть между напарниками. А он изъявил именно такое желание. Речь шла именно о возможности им стать дуэтом в ближайшем будущем. И, как бы прискорбно это не звучало, Кагеяма уцепился в эту возможность, как в спасательную соломинку. — Пробовал, — с горечью пришлось признаться. Этот факт больно колол сердце и самолюбие. Вопросительный взгляд так и просил продолжить. Сглотнув Кагеяма это и сделал. — Я не прошел. Это удивило Хинату: он осоловело захлопал глазами и от переизбытка эмоций едва ли пальцем в него не тыкал. — Да быть не может! — воскликнул-таки переборов шок. — Чтобы ты и не прошел? Что тогда мне там делать? — А ты разве не пытался… — Нет, — оборвал его, прежде чем он закончил. — Только думал… — признался неловко, по-смешному дуя щеки. Но теперь вместо веселья слышалось разочарование: неужели из-за его слов этот мальчишка потерял всякую уверенность в своих силах? — Поэтому я и говорю, что нам нужно выступать дуэтом. Хината покосился на него почти неприязно; «почти», потому что во взгляде было и раздражение и скептицизм, будто он так и говорил: «И ты уверен, что так мы пройдём? Точно?» И что-то в этом отдавало сарказмом. Но сам Хината не был им полон; Кагеяма задавался вопросом, был ли вообще этот мальчишка способен на такое? Вынужденно он признавал, что вряд ли. Чертова светлая душа. — И мы пройдём? — задал он вопрос, которого Кагеяма ждал и отчего-то не опасался. Ответ был один, и трактовки у него однозначной не было — это шанс с успехом пятьдесят на пятьдесят. — Не знаю, но у нас точно будет шанс. Этого оказалось достаточно. Всего лишь шанса, на который ставил не только Кагеяма, на который теперь ставили они оба. Кагеяма понятия не имел, как дела с игрой на скрипке обстояли у Хинаты — хотя кое-что он уже мог сказать по услышанному ранее — а потому прежде чем начать играть вместе, предстояло решить, или же прояснить, некоторые моменты. Они ведь даже до этого ни с кем не играли в паре. Это могло стать проблемой, а могло помочь выйти на такой желанный новый уровень. — Ладно, — согласился Хината, — давай попробуем. Хуже стать от этого не может. Он переступил с пятки на носок и, качнувшись, развернулся, скрываясь в зале, в которой и занимался. Странно как для прощания, но не Кагеяме было его судить, он тоже поспешил в свой зал, пока его не закрыли и там не остались его вещи. В конце концов, он всегда мог найти этого Хинату, спросив о нём Сугавару, а потому проблем не было. Он ошибался. На лестнице Хината настиг его, едва ли клещом не вцепился в саму душу, и в силу собственного голоса, громкость которого он и не пробовал контролировать, объяснил: — Мы ведь теперь будем играть вместе, а я тебя вижу только во второй раз — это не странно? — Он понятливо покивал, видимо, своим мыслям, и обратил взгляд сияющих глаз к Кагеяме. — Поэтому пошли домой вместе! Это же могло быть шуткой? Но когда его не отпустили — пальцы крепко вцепились в куртку — Кагеяме захотелось сказать, что на такое он точно не подписывался. И может это всего лишь не те слова, которые Хината хотел произнести? Кагеяма понял, что пропал, когда встретился взглядом с подругой рыжего мальчишки. Улыбка была у неё нервная, уголки губ то и дело подрагивали, казалось, она как подкошенная рухнет прямо на ступенях и полетит по ним вниз. Это не было шуткой. Хотелось возразить, но слова вставить ему не дали. Домой идти пришлось под назойливое щебетание нового напарника, и с опасениями за девчонку: мало ли, а вдруг и правда упадёт?***
На следующий день пришлось долго ждать окончания уроков, чтобы после сразу же отправиться в музыкальную школу. Из-за ожидания время тянулось, казалось вечно, и обычно не замечающий как пролетают уроки Кагеяма, был напряжён. Им всё ещё могли отказать. Они как раз подошли к нужной двери, Хината беспокойно крутился рядом; ему было нехорошо, и Кагеяма предпочел бы прийти сам, но парень был назойлив. Несмотря на переживания, он тоже хотел присутствовать и просить вместе с ним. Они замялись на пару секунд; Хината нетерпеливо подтолкнул его: «Давай же!», — и Кагеяма постучал. Им сразу же разрешили войти. Увидев их, Сугавара улыбнулся, но не успел произнести даже слов приветствий, как оба парня склонились в низком поклоне. — Простите, что не прислушались к вам ранее! — Ошеломленный мужчина попытался их остановить, успокоить и сказать, что ничего подобного делать им не нужно было, но парни продолжили: — И, пожалуйста, помогите нам с репетициями! Они оба вскинули головы, смотря на Сугавару. Это были блестящие, полные задора взгляды. Мужчина рассмеялся и, подперев ладонью голову, ответил: — И как мне теперь вам отказать?