От кого: Чонгук
«Чёрт, это просто шикарно. Хотя я ещё не придумал, что с этим делать, поэтому просто допью свой кофе.»
Юнги готов поклясться, что убьет чертового, не способного думать сейчас продуктивно Чон Чонгука, как только встретит его, несмотря на то, насколько до сих пор сильны его воспоминания о прозвучавших тогда словах. Впервые за всё это время такая мелочь смогла смутить взрослого тридцатилетнего, имеющего уже некоторые отношения мужчину, заставляя не спать по ночам и ворочаться из стороны в сторону, ощущая легкие покалывание во всём, поддающимся этим странным и необъяснимым, ранее неизведанным эмоциям теле. Кому: Чонгук «Ты же знаешь, что люди умирают от ножа намного мучительнее, чем от пистолета?»От кого: Чонгук «Я уже допил свой кофе. Но я всё ещё не знаю, что делать. Мы ничего не сможем сейчас сделать, потому что я даже не представляю, насколько эта просто прекрасная информация нам может помочь. Над этим надо подумать, чем ты и займешься.»
От кого: Чонгук «Тебе всё равно больше нечем заняться, а так сделаешь хоть что-то полезное :)»
Гук и сам не знает, чего хочет добиться подобной провокацией, но его забавляет это ситуация и некоторая интрига, заставляющая его даже немного ерзать на офисном диване от желания поскорее увидеть напечатанный наверняка с не самыми добрыми мыслями ответ своего своенравного, вряд ли походящего на белый и пушистый одуванчик напарника. Кому: Чонгук «Извини, но я тоже сегодня занят. Поэтому я, пожалуй, пойду выбирать рубашку для вечеринки.» Юнги почему-то становится даже как-то немного обидно, что порождает последующую за этим ужасным чувством злость и желание показать, что он всё ещё в состоянии быть с ним на одной волне и не является старым, забитым где-то в углу и забытым обществом стариком; что он всё ещё способен быть молодым, дарящим, как и Чонгук, ощущение первого свидания и чего-то неописуемого лишь от одной простой, дающей почему-то надежду фразы.Мин ненавидит себя за то, что придает этому так много значения.
От кого: Чонгук «Какой-то фонд помощи больным и старым организовал для вас вечеринку?»
Юнги решает, что достаточно силен духом, чтобы не поддаться на провокацию, полностью осуществленную в чонгуковской манере, и выключить мобильник, оставаясь наедине с всё ещё стоящей посередине салона незнакомкой и желанием хоть как-то ответить заносчивому, слишком уверенному в себе парню в реальности.Хорошо, Юнги признаёт, что ему (не)много² обидно.
***
Чимин слишком расслабленно улыбается, чувствуя сподвигнувшую его на эту игру легкость, появившуюся внутри из-за очередного бокала выпитого алкоголя. Он непроизвольно тянется за ещё одной железной неоткрытой и стоящей рядом банкой, но получает в свою сторону настороженный, направленный на него взгляд думающей, что её другу уже хватит, и являющейся полностью объективной в этом вопросе Гаи. Она внимательно скользит взглядом по его лицу ещё несколько секунд, прежде чем переключить внимание на медленно и лениво делающего только второй глоток из своей открытой ещё два часа назад банки пива брата. Его худые, совсем костлявые ноги поджаты к такой же впору груди, а подбородок всё чаще и чаще лежит на выпирающих даже сквозь ткань облегающих джинс коленках, пока глаза беспокойно бегают вслед за крутящейся по кругу стеклянной бутылкой. Идея играть в подобные игры на молодежной вечеринке была не нова, пока желание журналиста участвовать во всём этом постепенно сводилось с нуля на минусовые заморозки. В нём всё ещё оставался юношеский интерес к подобным затеям, но он был уже совсем иным с другим взглядом на существующие вещи. Радовало лишь одно: они играли только в рамках разумного желания, загаданного крутившим человеку, на которого впоследствии указывала та самая, приходящая в движение бутылка. Пак перевел своё уже потихоньку рассевшееся внимание на всё ещё ведущего себя довольно скованно и как-то чересчур неестественно Юна, довольно хмыкая, когда пошедшая по кругу бутылка остановилась напротив тяжело вздыхающего из-за такого расклада вещей журналиста. — О-о-о! Как круто! Теперь, наконец, очередь Юнги! Девушка, новая знакомая Юна, взявшаяся словно из ниоткуда на этой самой вечеринке, широко-широко улыбается неровно накрашенными губами, пока её разум наполовину заполняется долей алкогольной дымки. — Юнги, ты выглядишь сейчас таким злым, — Гаи по-милому, что присуще ей с самого детства, непринужденно хихикает в ладошку. — Только не сердись, хорошо? Ведь Чимин не собирается заставлять тебя целовать кактус… Как, например, придурок Сиэль сделал это со мной. Гаи зло косится в сторону давящегося собственным, словно специально лезущим наружу смехом парня, что отвечает ей поднятыми вверх руками в откровенной попытке сдаться. Юнги же только удручающе вздыхает, искренне надеясь, что в его возрасте, который он уже в какой-то степени считал непригодным для подобного, ему не придется совершать что-то за гранью его привычного к банальности понимания. — Если честно, то я так рад тому, что спустя столько лет рассказов Гаи о тебе наше знакомство всё-таки состоялось, — Чимин как-то развязанно хмыкает, будучи чересчур довольным. — И в честь нашего знакомства я хочу, чтобы ты наконец выпил эту несчастную банку пива, отпраздновав мой День Рождения. «Это лучше, чем целовать кактус. Определенно» — в данный момент это единственное, о чём успевает подумать Юнги, смотря на слегка пораненные губы своей сестры, что лишь пожимает плечами и скрывает рвущееся наружу беспокойство. Ему ничего не остаётся, как только согласно кивнуть на четко поставленное условие ожидающего его последующих действий Чимина. Мин крепко сжимает в руках уже ставшую более теплой банку с пивом и залпом осушает находящуюся там пару секунд назад жидкость. Поставив уже пустой сосуд на пол, на котором, образовав почти ровный круг и плотно прислонившись к друг другу плечами, сидели все присутствующие, старший непроизвольно чувствует на себе проскользнувший взгляд знающей, чем это может закончиться в итоге Гаи, которая, несмотря на бушующее в ней недовольство и буквально душащую тревогу, только рвано выдыхает накопившийся в лёгких воздух. — Теперь можешь и ты крутить, Юнги-я, — у Чимина, как и у Гаи, это выходит как-то совершенно по-лисьи. Если бы Юнги был в состоянии понимать почти прозрачные, направленные в его сторону намеки, то уже давно понял, насколько его присутствие здесь заинтересовало начавшего говорить всё медленнее именинника. Старший, при этом не ощущающий ничего, кроме пустого безразличия на произнесенное Чимином и прозвучавшее с особой нежностью «Юнги-я» только заново крутит ранее повернувшуюся в его сторону бутылку и отодвигается назад, обнимая руками всё ещё прижатые к груди ноги. Игра для Мина тянется чересчур долго, начиная становиться всё более скучной. Не решаясь терпеть подобное и дальше, пытаясь сдержать зев и сонное состояние, журналист покидает комнату и возвращается в набитую закусками, но теперь опустевшую кухню под предлогом невыносимой жажды и скрытого, несказанного вслух желания убежать как можно скорее. Стремясь быстрее оказаться в приятном для него одиночестве, Юн даже не замечает словно тенью следующего за ним Чимина с его растрепанным в разные стороны нежно-розовыми, выкрашенными совсем недавно волосами, раскрасневшимися от алкоголя щеками и буквально залитыми флёром выпитого пива глазами. Облокотившись на высокую спинку деревянного, стоящего неподалеку от кухонного стола стула, Юн только сейчас замечает стоявшего теперь слишком близко и нахально отрывающего ещё одну банку пива парня. Чимин только ухмыляется в ответную. — Тебе тут не нравится. Почему? — Пак, будучи уже достаточно пьяным, чтобы задать подобные вопросы без всякого смущения, говорит интересующую его уже несколько часов миновской отстраненности вещь. — Что? Нет. С чего ты это взял? — Не знаю… Просто ты выглядишь так, будто недоволен всем и всеми. Юнги хочется громко согласится, но он лишь качает головой из стороны в сторону, вспоминая про подаренное матерью воспитание. — Я знаю, что ты журналист и старше нас, тебе вряд ли интересно то, чем мы занимаемся. Не спрашивай, Гаи не умеет держать язык за зубами, — видя чужое недоумение, Чимин спешит объясниться. — У меня то-о-оже был бывший парень журналист. Может, у меня какой-то подозрительный фетиш? Мин пытается оттолкнуть резко вставшего почти впритык Пака, что из обычного, выглядевшего как милый белый кролик парня, в момент превратился в похотливое, думающее только о лице Юнги и не желающее знать что-то ещё животное. В такие моменты Чимином движут зверские, не поддающиеся контролю инстинкты, и он просто-напросто ничего не может с этим поделать, лишь жалея обо всём случившимся наутро. — Юнги-я… Парень не успевает договорить, омерзительно для Юна шепча ему его собственное имя на ухо, как Мин, недолго думая, ударяет неудавшемуся соблазнителю между ног, метко попадая в намеченную цель коленом. Чимин кривится лишь через секунду, когда осознание постепенно приобретает статус пробежавшей по всему телу боли, скручиваясь чуть ли не напополам из-за жгучего желания утихомирить неприятное, отдающее в паху ощущение. — А ему нравилось, когда я так делал, — с какой-то детской обидой и всё ещё сонно, уже напоминая не умеющего говорить младенца, тянет Чим в надежде объясниться. — Твою мать, тебе надо проспаться! Именно сейчас парень не в состоянии удержать порыв струящихся в реальность эмоций. Придя сюда лишь из-за глупого, даже немного детского желания доказать в первую очередь самому себе то, что уже, кажется, давно стояло под вопросом, Юн и подумать не мог, что в итоге окажется прижатым к столу королем этой сюрприз-вечеринки; и никак не ожидал, что почувствует настолько сильное отвращение лишь от одной несчастной, промелькнувшей на мгновение мысли о том, что стоящий напротив парень — не чертов спровоцировавший Мина на поход сюда Чонгук. — Стоп, — только сейчас, постепенно складывая воедино фрагменты сказанных Паком слов, смысл которых медленно, но верно прояснялся, отрезает Юн. — Хватит. Прекрати немедленно. Ты хоть понимаешь, что сейчас делаешь? — Типа того, — решая, что в данный момент это совершенно не важно, не играет никакой роли в его оказавшемся тщетным соблазнении, подтверждает Чимин, запуская пальцы в сухие от постоянных перекрасок розовые, цвета цветущей в Японии сакуры, волосы. — Подожди, — силой поворачивая обратно уже собирающего уходить именинника, при этом хватая его за тонкое смуглое запястье, Юн возвращает виновника торжества на место. — Это несмешно.«Боже, просто успокойся.»
— А должно быть смешным? — подражая поведению многих миловидных, но в то же время невыносимо стервозных девушек из любого американского сериала, тянет Чимин, пытаясь высвободить заключенное в пальцах журналиста подобно браслету запястье. Пак с особой, пропитанной грустью обидой хмыкает, словно наконец найдя так необходимую всё это время «жилетку». Ту самую «жилетку для слёз» в роли готового выслушать его Мина, на чьём лице всё ещё мешался присутствующий во всём теле шок от происходящего и проблескивающее тонким, почти эфемерным лучиком отвращение. — Я неинтересен тебе. Как и ему. Понимаешь? Я думал, что ему просто нужно немного свободы и меньше контроля, а от этого стало только хуже, — парень вынуждает Юнги сесть на ранее стоявший за его спиной стул и выслушать тот пьяный, не поддающийся контролю поток сгустившейся в груди печали и ненависти к самому себе за совершенную из-за глупой неопытности ошибку. — Я знал его ещё со средней школы. Да он всегда был как чертов Бог, не давая другим парням, ухаживающим за той же девушкой, что и он, ни малейшего шанса. Юн даже может услышать, как льющиеся по чужим, всё ещё алым щекам слезы словно сжимают издающее странные, надрывные гортанные звуки горло. У Чимина дрожит голос вкупе с трясущимся по многим причинам тело. Он встаёт на колени, ощущая дискомфорт от твердого холодного пола, и пытается взять за руку почти неизвестного, но кажущегося последней инстанцией его боли человека. Паку просто хочется хотя бы ничтожно маленькой поддержки или человека, что сможет понять его без всяких неприемлемых здесь осуждений. Он впивается смуглыми пальцами в чужое запястье и не хочет отпускать, словно надеясь впитаться в остатки здравого смысла, что есть у Юнги и нет у него. Чимин не выглядит красиво или мило, когда плачет, — напоминает лишь синоним отчаяния, когда размазанная от слёз подводка огромными кругами, словно чёрная-чёрная пропасть остается под глазами. Юнги знает: люди не осенние листья, поэтому Чим непрелестный, когда срывается и падает вниз. — Каждый раз я прощал ему буквально всё, — виновник торжества, кажется, больше не осознает находящуюся вокруг реальность. — Каждый раз, словно по расписанию: этот флирт с официанткой, работающей в кафе, где он устраивал наше свидание или эти счастливые улыбки, адресованные коллегам по работе… Невыносимо. Пак потихоньку успокаивается, легко обмякая на чужих ногах, когда колено Юнги неприятно давит на пухлую щеку, всё ещё мокрую от бесконтрольно струившихся слёз от обычного юношеского «накипело»; слёзы прозрачной пеленой застилают затуманенные сном и алкогольной дымкой глаза. Юн рвано вздыхает со всей имевшейся тяжестью, затаившейся в груди и запускает длинные, немного подрагивающие пальцы в розовые, словно сахарная вата, волосы. Перебирая сухие, жесткие, но на удивление приятно пахнущие пряди, Мину кажется, что он попадает в какое-то цветочное, богатое нежно-розовыми бутонами поле и вдыхает запах горячего шоколада, растекающегося вокруг яблочного, пропитанного сливками дома. Всё это — лишь фантазия какого-нибудь сказочника, но Чимин и правда чертовски похож на сказку; сказку, недоработанную Диснеем, там, где Русалочка разбивается о волны и превращается в потерявшуюся по океану пену, а Белоснежка так и не просыпается от поцелуя изнасиловавшего её принца. Пак постепенно успокаивается, и его сбитое, надрывное до этого дыхание становится лёгким и умеренным; парень унимается, вдыхая аромат чужого парфюма, оставшегося на белых, украшенных фиолетово-синими венами запястьях. — Прости. На этом Чимин заканчивает, уходя в наполненный алкоголем и, возможно, неприятными кошмарами мир снов; его голова больше не вертится на неудобных костлявых ногах, пока пальцы слабеют, освобождая покрасневшее запястье Юнги. Юн и сам достаточно пьян, чтобы иметь странное желание уложиться рядом с уже мирно сопящим и лишь что-то изредка бормотавшим себе под нос именинником. Эти мысли уходят из-за звука резко открывшейся двери. В приглушенном свете, что озарял кухню, её кожа казалась более смуглой, чем на самом деле, а светло-русые волосы, видимо, в очередной раз сожженные краской совсем недавно, стали чуточку темнее. По улыбке новой знакомой Мина можно было понять, что она не до конца осознает происходящее между вяло сидящим на стуле журналистом и парнем, чьё лицо уже упиралось в пах только что заметившего это Юнги.Юнги вновь думает о том, что Чимин жалкий. И он определенно не хочет быть таким же; не хочет, чтобы ему делали больно; не хочет потом напиваться и реветь на собственном Дне Рождении из-за какого-то там хрена с горы, из-за какого чертового Чон Чонгука.
— Эм… Мы вас там заждались, — по прозвучавшей с хитринкой, словно реплика очень коварного и продуманного злодея, фразе, Юн, несмотря на своё уже явно нетрезвое состояние, смог понять в насколько щекотливой ситуации он оказался в очередной раз. — Я не помешала? — Я, наверное, пойду… — Юн попытается как можно аккуратнее и осторожнее сдвинуть Чимина на пол, но вместо этого лишь с грохотом роняет его вниз. — Мне, видимо, пора… Чим что-то недовольно, с долей боли бурчит в ответ, на некоторое мгновение замерев в тщетной попытке открыть глаза, но очень скоро замолкает вновь. Юнги же спешит выйти, попутно придерживаясь за предоставленные ему стены и стараясь идти как можно аккуратнее, медленно перебирая немного затекшими после Чимина ногами. Дальше всё проходит как в тумане и некоторой приглушённости, когда Гаи, уставшая ругаться с даже не пытающимся выслушать её братом, укладывает его в расположенную на втором этаже комнату. Девушка знает: так будем лучше всем. Особенно для наконец переставшего буйствовать на пустом месте брата. В тот вечер девушка забывает про собственное веселье, уже более-менее тихо продолжающееся на первом этаже также без участия лежащего в соседней комнате именинника. Сидя с тазиком, прохладной водой и первыми попавшимися под руку таблетками возле кровати заснувшего брата, Гаи искренне ненавидит комплекс слишком заботливой сестрёнки. ... Около часа ночи, спустя больше трех часов, Гаи просыпается от настойчиво вибрирующего на прикроватной тумбочке мобильника, где огромными буквами то высвечивалось, то вновь потухало, снова укрывая комнату мраком, «Новые сообщения (6): Чонгук». В эту же секунду Юнги беспокойно дергается, продолжая вертеться на кровати и собирать уже помятую простынь руками, постепенно открывая будто налитые свинцом глаза и пытаясь как можно тщательнее рассмотреть наполовину освещенный горящим экраном телефона силуэт сидящей с таблетками в руках сестры. Последняя же подносит к краю кровати пустой маленький, изрисованный какими-то кружочками-квадратиками тазик как раз в тот момент, когда журналист скрючивается от распространившейся по его телу боли и наклоняет голову вниз, очищая бунтующий против малейшего наличия алкоголя желудок. В непривычной для Гаи спешке, пытаясь одновременно напоить полуживого брата подручными, кое-как найденными в чиминовской аптечке лекарствами и вызвать по телефону «скорую помощь», девушка понимает, что у неё не остается ничего, как только ждать приезда докторов, не позволяя парню испачкать кровать и лежащий на полу ковер. Тело студентки, словно не успевая за мыслями хозяйки, движется более медленно и неуклюже, чем обычно. Телефон, продолжающий вибрировать от количества приходящих на него сообщений, вынуждает выведенную из себя подобным девушку набрать абонента, беспокоящего её и так натянутые тонкой, хлипкой струной нервы. — Алло, Чонгук? — Гаи не шутит и не собирается жаловаться на пустом месте, когда отвечает на удивленное вопросительное чонгуковское «да» фразой, говорящей всё за себя; в воздухе застывает её вымученное, выкрашенное оттенками безысходности и раздражения «я устала». — Пожалуйста, хватит писать ему. Он всё равно не может тебе ответить, потому что сейчас этот идиот не в том положении, чтобы бежать к мобильнику, а не к тазику с последствием выпитого им пива. — Что? Последствия чего?.. — Его тошнит, а ещё он вряд ли понимает, что с ним происходит. Поэтому, Гук, не мешайся, — Гаи прикладывает ладонь к горящей от жары в комнате щеке и тяжело вздыхает, только сейчас понимая, насколько быстро и громко она говорила до этого. — Он выпил на банку пива больше своей нормы, то есть выпил одну банку пива. И теперь я сижу с ним в надежде, что он не выплюнет внутренности. А даже если и выплюнет, то хотя бы пусть, пожалуйста, в тазик, — даже сейчас девушка не могла обойтись от присущего ей сарказма и некоторой наигранности в голосе, который, несмотря на это, всё ещё был сонным и уставшим. Чонгук в момент замолкает, ничего не говоря в ответ, пока Гаи краем глаза замечает показавшиеся через окно в комнате сине-красные огни приехавшей «скорой». Она и сама не помнит, что говорит Гуку на прощание, наверное, бросая что-то короткое лишь для банального «отвязаться» и спускается вниз, собирая все возможные шишки на оказавшейся достаточно скользкой лестнице. Врачи уже подходят к двери дома, когда Гаи, запыхавшись и чувствуя себя не так хорошо, как могла бы в любой другой ситуации, из последних сил открывает им и встречает измученной, натянутой полуулыбкой.***
Юнги ненавидел пиво, вечеринки, свой — как он уже сделал вывод — преклонный возраст и жалующегося на жизнь с перебоями на пьяную возню Чимина. Последний же остался в голове терпким сгустком печальных воспоминаний и поводом для многочасовых, не дающих покоя размышлений. Мин, несмотря на второй час пустого лежания на жёстком диване, знал лишь одно: никогда в своей и без того окрашенной в не самые яркие цвета жизни он не хочет быть брошенным, униженным с выклеванной, выкорчеванной дырой в сердце; со всем тем, что без особого зазрения совести и холодной, всё той же юношеской полуулыбкой мог обеспечить ему Чонгук. Чон Чонгук не веял надежностью и не давал поводов для фантазий про собак, детей и посаженное дерево перед домом; был чертовски резким с такими же перепадами настроения. И главной его проблемой было то, что тот же самый чёртов Чонгук вряд ли разбирался в своих чувствах чуть больше, чем пытающийся привести бешеное сердцебиение в норму Юнги. И если младшему хоть что-то из перечисленного было свойственно в силу возраста, то Мин же выглядел оставленным в колодце котёнком без права выбора. Гаи уже неделю после того случая редко говорила с братом, обычно просто просиживая время на кухне в поисках новоиспеченных новостей или слухов вкупе с включенными на полную громкость наушниками. Юн отвечал ей примерно тем же, избегая сообщения Намджуна, не отвечая на звонки пытающегося докопаться до истины начальника и полностью игнорируя все, пусть и малые, попытки Чонгука достучаться до прятавшегося у себя дома Мина. Ссылаясь на проблемы с желудком после того пьяного, пропитанного не самым приятным запахом случая, Юнги пролежал в больнице чуть больше дня и взял отгул на неопределенное количество времени с выглядевшем плачевно лицом. Никто не мог ему отказать — бедный студент, постепенно наживая себе опыт в издании, не брал ни дополнительные выходные, ни отпуск на протяжении всего времени работы, посвященной тортам мадам Чаи и кошечкам уже покрывающихся пылью старушек. Только в последнее время начало происходить что-то странное: казалось, что все болезни, не проявляющиеся на протяжении всей жизни, решили собраться и напасть на бедное хрупкое тело верно работающего с момента окончания университета журналиста; многие находили это странным, но всё равно не могли отказать в подобной просьбе. Недовольным же оставалось только тяжело вздохнуть и смириться с происходящим. — Ещё немного, и овощное рагу я начну делать из тебя. — Очень смешно. Прямо автомат Хахашникова, — прикрывшись накинутым на него одеялом, со всей оставшейся в нём силой парирует Юнги с осознанием, что его положение вряд ли напоминает хоть один повод для веселья. Гаи недовольно хмыкает, скрещивая руки на груди и постукивая пальцами по локтям. Её начинает напрягать поведение её тридцатилетнего, сейчас больше напоминающего обиженного, находящегося на грани депрессии подростка брата, который укрывается от реальных, скорее всего, решаемых проблем одеялом и выпитыми один за другим безалкогольными напитками. — Ты же понимаешь, что уже неделю валяешься в прекрасном расположении духа и вполне в состоянии идти на работу и выполнять то, что от тебя потребуют. Хватит строить из себя ребёнка и валять дурака. — Прекрати меня учить, — Юнги не считает нужным выскальзывать из-под одеяла, бормоча слова сквозь толстую ткань. — И если бы мне действительно было намного лучше, то я обязательно вышел с больничного. А пока — я всё ещё… Журналист не успевает закончить, пытаясь придумать очередную, хоть как-то внушающую доверие отговорку в то время, как девушка со всей имеющейся в ней строгостью смеряет взглядом лежащий на диване кокон. Даже кончиками пальцев она непроизвольно чувствует что-то неладное. — А ещё — температура 36.7 не является смертельной! Как и то, что у тебя ровно десять минут за все эти дни болела голова. Или живот, когда ты съел вместо одной порции рагу сразу три в надежде заесть какую-то, видимо, невыносимую горечь и утрату, — она прерывается лишь на мгновение, с некими нотками победы сдергивая бесившее её одеяло с недовольного и бурчащего что-то непонятное парня. — Сколько можно лежать дома, ничего не делать и бесить меня устроенным беспорядком? Гаи, несмотря на возраст, действительно была его второй матерью: все её выходки, большинство умозаключений, да и само мировоззрение словно являлось отголоском материнских нравоучений, пришедших из детства. Это всегда заставляло Мина непроизвольно, сквозь всю свою неохоту, подняться с кровати. Парень и сам понимал, что его больничный сегодня уже подошёл к концу, но всё ещё лелеял тщетную надежду продолжить скучное, подкрепленное лишь «ничем» пребывание на диване в гостиной; надежду, которая разбилась об острые, резкие слова возмущения Гаи. ... В мгновение найдя выглаженные сестрою вещи, расческу и чистую обувь, Юнги в тот же час покинул границы своей квартиры, впитавшей в себя его размышления, тяжелые вздохи и терпкий аромат несладкого кофе, так и оставшегося стынуть на кухонном столе. Офис издания встретил его своей серой краской, толпой тихих вздохов за каждым ноутбуком и невыносимой, уже переставшей быть привычной для изнуренного тела духотой. Парень бросил взгляд на свой пустующий стол, где уже около недели, не являясь нужным, стоял выключенный, покрывшийся тонким слоем пыли ноутбук и бокал, окрашенный в неприятно-коричневый остаток недельного кофе. Намджун, видимо, опять дремал за экраном своего компьютера, лишь изредка разминая затекшие мышцы спины и болящие пальцы рук. — Привет. Джун непроизвольно вздрогнул, так и замерев с откинутой назад головой в попытке размять уставшую от сидячей работы шею. Его лицо приобрело оттенок истинной боли вкупе с отчаянием, так и оставаясь с немым криком, отпечатавшимся на приоткрытых полных губах. Юнги имел самое настоящее в этом мире везение с великой и чертовски редкой способностью напугать друга так, чтобы у него свело шею. Мину уже хотелось нервно хихикать от своей везучести и успеха как в личной, так и в обычной жизни, при этом искренне сочувствуя постепенно возвращающемуся в себя другу. У последнего же одна из его рук застыла на включенной мышке ноутбука, пока лицо — в культурном шоке с тихими выражениями всех известных этому миру ругательств. — Наверное, поэтому Чонгук с тобой больше и не работает, — Нам снова покрутил головой из стороны в сторону, ещё чувствуя лёгкие отголоски былой боли. Юнги снова ошарашенно хмыкнул с лёгкостью непонимания сказанного, лишь спустя некоторое количество прошедших секунд застывая с ярко читающимся в глазах вопросом. Его губы дрогнули, возвращая кривую линию былой улыбки в тонкую, привычную всем ровную струну; из лёгких вырвался рваный вздох осознания. — В смысле не работает? Каждой клеточкой своего тела Юн понимал, что должен испытывать невероятное освобождение и облегчение; ощущение, будто камень наконец-то покинул границы его шеи и сердца, но вместо этого пребывал в непонимании, что мешалось с акварелью разочарования и желания услышать брошенное затем Намджуном «да ладно тебе, это всего лишь шутка». Но как бы он не хотел это услышать, это так и не прозвучало. — Оу, чёрт. Точно. Ты же не знаешь, — потирая помятое от недосыпа лицо сухой ладонью, Намджун без особого напряга протянул последнее предложение. — Из-за твоего отсутствия к Чонгуку приставили какого-то новенького студента, пришедшего на стажировку. Теперь они работают вместе.Юнги в порядке. Честно.
Он слабо улыбается, пытаясь заставить себя радоваться сквозь оставшийся в горле комок, царапающий изнутри обнаженные чувства и проскользнувшую на язык горечь; «конечно, черт возьми, разве ему есть хоть какая-то выгода ждать ничего не смыслящего в своей работе человека?». Мин ещё раз как-то жалобно хмыкает, пытаясь показать равнодушие к сказанному, но не получается от слова «совсем»; не получается быть счастливым и свободным, осознавая, что он больше не сядет в эту чертову машину с грязными запотевшими окнами, чувствуя уют уже ставшего привычным пассажирского кресла; не получается осознавать, что то, что якобы бесило его всё это время, в один момент закончилось навсегда. — Наконец-то, теперь не придется с ним возиться, — вместо «как же, блять, мне невыносимо». — Что там, кстати, с твоей мадам из модельного агентства? — Я думал, что будет другая реакция. Всё же, ты потратил на ту работу достаточно времени, чтобы вот так просто отдавать её кому-то. — Да, конечно, — Юнги слабо улыбается, найдя хоть одну причину для того, чтобы вернуться в «слежку». — Я и не планировал отдавать эту работу. Юнги не знает — скучает ли он по своей работе, «слежке» или по чертовому Чон Чонгуку, который спрашивает дурные вещи и прогоняет через некоторое время из собственной машины; Мин вообще, если честно, уже ничего не знает. Ему хочется закутаться в одеяло, чувствовать аромат овощного рагу своей сестры и притворяться, будто ничего не произошло. Он понимает, что им трудно обоим, но также и осознает, что нет смысла бороться со всем этими ради последующего «извини, но у нас ничего не выйдет». — Они сейчас должны быть в офисе Ким, — Намджун слабо улыбается, пытаясь сделать вид, что не замечает витающую вокруг Юнги аура огорчения, отдающую слабой, натянутой полуулыбкой на лице. — Поговори. Может, чего-нибудь добьешься. Мин Юнги — самое настоящее разбитое корыто, медленно тонущее в потоке собственных проблем; он чувствует себя сорбитом, что наконец-то заменили на сахар. Просто чёртовым «никем», в котором никогда и не нуждались. И искренне ненавидит эти чувства, пытаясь делать вид, что всё и правда нормально. Открывая дверь всегда находящегося в порядке и размеренности офиса, парень встречает тихие переговоры, льющиеся подобно чаю сплетни юных сотрудниц, щелчки мышкой и напоминающий рой пчел звук работающего принтера, быстро поглощающего стопки чистой бумаги. За одним из столов — Чонгук, его слабая улыбка, играющая на губах диезами спокойствия и сидящий рядом, что-то ищущий в ноутбуке парень с ярко-красными волосами. — А ты смотрел на том фанатском аккаунте? — Ещё нет, — губы незнакомца искривляются в лёгкой улыбке, и журналист готов поклясться, что уже ненавидит этого человека. Мин не ревнует, нет, — просто, если этого парня сегодня собьёт машина, то Юн мечтает быть за рулём того автомобиля. Журналист и сам не понимает, почему вообще мучается от избытка этих эмоций и почему не может просто сказать себе «хватит», перестав испытывать подобное тому, что сейчас отравляет его изнутри, принуждая чувствовать себе лишь каким-то несуразным чехлом для органов. — Мы сегодня будем караулить нашу мадам или нет? — Не знаю. Я всё ещё думаю, есть ли в этом смысл. Чонгук косится в сторону стоящего на входе Юнги и тяжело выдыхает, осознавая, насколько сейчас всё это выглядит чуть больше, чем просто нелепо. Его взгляд цепляется за бледное лицо, натянутую и уже обросшую печалью полуулыбку вкупе с разочарованным взглядом будто выброшенного в колодец котёнка. — Чонгук, ты чего? — стажёр поворачивает голову, смиряя взглядом рассеянного и одновременно наполненного злостью Юнги, который ощущает себя самым настоящим ревнивым, не знающим, как вести себя с объектом своей симпатии, подростком. — Нет, ничего. «Нет, ничего» становится поводом для закрытой двери. Юнги не знает, почему ему так сильно хочется кричать и почему он вновь чувствует себя подростком, осознавая, что Чонгук пахнет для него первым свиданием, радугой и девственными лёгкими поцелуями вкупе с желанием укрыться в его объятиях; почему, чёрт возьми, складывается ощущение, что всё происходит как будто впервые и сносит крышу противоречиями. Стремясь как можно скорее покинуть это черно-белое, пропитанное статьями и журнальными страницами здание, Юнги останавливается только на втором этаже, внимательно прислушиваясь к ударам собственного сердца в кромешной тишине. За стенами офисные планктоны, бьющиеся над идеалом очередной статьи, какие-нибудь стажёры, умирающие над клавиатурой и чайные наркоманы, столпившиеся возле электрического чайника в самом дальнем углу отдела. Холод стены проносится по его разгоряченной коже, когда спина наконец-то касается гладкой, выкрашенной в светло-серый поверхности. Из огромного окна, освещающего этот коридор с лестницей в самом конце, струится эфемерный поток будто грушевого света, остающегося на щеках раскрасневшегося от быстрой ходьбы журналиста. Дыхание сбито то ли от непривычной беготни, то ли от желания кричать от несправедливости этого чёртового мира, где даже для любви, к сожалению, сумели выстроить определенные — по законам правильные — границы. Чонгук появляется спустя несколько минут, выдыхая в окно остатки сигаретного дыма. В его руках, подобно Мину, постепенно сгорает-тушится сигарета; пальцы напряжены вместе с серьезным, устремленным против света лицом. Гук молчит, и старший предпочитает отвечать ему лишь постепенно восстанавливающимся дыханием. Чон — самая настоящая, созданная специально для Юнги «таблетка от сердцебиения». — Рад, что ты выздоровел, — голос у Чонгука бесцветный, лишенный хоть каких-либо эмоций; он быстро тушит сигарету о собственное запястье, пытаясь отвлечься хоть на секунду от бесящих мыслей. — Надеюсь, отдых пошёл тебе на пользу. Журналист молчит, даже не решаясь найти что-то, что могло бы стать ответом. Единственное, о чем они действительно должны поговорить, застревает у них в глотке, становится неким «приступом рвоты» или «тошнотой». У Мина складывается ощущение, что его обмороженный язык окончательно прирос к нёбу. — Если хочешь знать, то дело не сдвинулось особо с места. — Ясно. Юнги — самый настоящий влюбленный подросток и просто идиот. Он ждёт первого шага от того, кто говорит с ним так, будто они никогда и не были знакомы, и ощущает себя истинным придурком, устав играть в игру, где нет ни Розы, ни Джека, ни адекватности. — Смотрю, тебе не особо интересно. Чонгук грустно хмыкает, смотря на брошенную на пол сигарету; он впервые показывает что-то искреннее, кроме радости и сарказма; что-то личное, постепенно ощущая, как словно оголяются его плечи, грудь и ноги. — Странно проявлять интерес к тому, к чему ты теперь не имеешь никакого отношения. Губы Чонгука кривятся в грустной ухмылке. Журналист поднимает голову, тяжело выдыхает остатки теплого воздуха из сжимающихся лёгких в попытке избавиться от странного, тянущего вниз чувства. — Странно винить в чем-то кого-то, если виноват сам, — Гук делает шаг вперёд, принимая параллельное положение по отношению к прислонившемуся спиной к стене Мину. — Ты же взрослый человек, зачем делаешь из этого клоунаду? Делу нужно продвижение, а одна «практическая сторона» вряд ли вытянет это, и поэтому… — И поэтому на моё место поставили стажёра, который только-только закончил университет? — с сарказмом заканчивает вместо Гука Юнги, понимая, что не в состоянии посмотреть в глаза слегка наклонившемуся к нему напарнику; рука последнего же сейчас покоилась на холодной, выкрашенной в светло-серой стене здания, предоставляя младшему опору. — Если хочешь поскандалить, то можешь полаять на бездомную собачонку перед офисом, — Чонгук тяжело вздыхает, чуть ли не доставая своим прокуренным дыханием до лица опустившего взгляд на свои ноги парня. — Единственное, что я могу для тебя сделать, если тебе это действительно нужно, так это поговорить с начальником. Юнги и сам не помнит, как ударяет Чонгука; как звук шлепка по чужой щеке становится подобен взрыву атомной бомбы в сложившейся вокруг тишине, укрывающей их обоих. Поднимая наполненные какой-то непонятной, но ядерной смесью глаза, Юнги получает ответный удар вкупе с горящей от щелчка щекой. — Умереть хочешь? — Чонгук словно задыхается, пытаясь схватить ртом как можно больше свежего воздуха. Вместо ответа — вновь удар. Юн упирается в одно мгновение ослабшими руками в чужую грудь в попытке оттолкнуть крепко стоявшего на ногах парня в то время, когда Гук перехватывает его запястье. Пальцы младшего сворачиваются кольцом вокруг, будто застегнутым живым браслетом. — Если хочешь дотронуться до меня, то необязательно ради этого устраивать драку. В безрезультатной попытке высвободить сжатое крепкой хваткой запястье, Юнги лишь жалобно и как-то слишком стыдливо, моментально покрываясь румянцем то ли от усердия, то ли от смущения, всхлипывает. Он вновь опускает взгляд, словно пытаясь найти на полу что-то поинтереснее, чем выражающий лишь один синоним злости Чонгук. Гук злится, потому что ему просто-напросто надоело; он устал от попыток понять эти чертовы непривычные ему чувства, устал делать первые шаги, когда ему и так тяжело примириться со всем этим. Раз — он делает шаг вперёд, два — Юнги отступает на два назад. И так каждый чёртов раз. — В нашем случае — обязательно. Чонгук улыбается сквозь навалившуюся на его плечи злость, потому что и правда в их случае это — прямая необходимость. Хватка становится слабее, и Юнги впервые за всё это время может позволить себе освободиться. Вместе с рукой и взглядом опускаются его последние эмоции — он чувствует себя каким-то пустым, безжизненным, словно проработал несколько суток без малейшего отдыха и воды. Холодные, пахнущие табаком и свежей краской из принтера руки Гука оставляют отпечаток на горящих от смущения щеках журналиста. Ледяные кончики пальцев касаются ушей, и Мин даже слегка дергается от щекотливого, заигравшего в нём легкого, подобно бабочке, чувства облегчения. В такие моменты напряжение мешается с небывалой простотой происходящего, составляя невыносимый контраст бурлящих внутри эмоций. Всё идёт именно так, будто происходит впервые. А так и есть. То, что заставляет их сейчас злиться, нервничать и при этом улыбаться, ударяя друг друга, построено не на короткой юбке, красивом бюсте или коктейле, выпитым в баре, а на чем-то другом, отличном от всего того, что было раньше. Юнги не знает, как объяснить это самому себе, и именно поэтому, не находя привычного порядка в жизни, сходит с ума. Чонгук же всё ещё пытается смириться, борясь со своими внутренними, служащими фундаментом всей жизни «правильно» и «неправильно», и пытается понять, подыскать верное название всему этому. — Я всё ещё хочу тебя ударить. Несмотря на возраст, Юнги всё ещё напоминает обиженного подростка, когда как-то совсем потерянно смотрит себе под ноги и пытается унять бешено бьющееся сердце. Чонгук прикрывает рот рукой, пытаясь скрыть рвущуюся наружу теплую полуулыбку. — Я тоже, — и этот тон больше похож на яркое летнее солнце или горячий-горячий сладкий чай морозным утром — так же тепло и невыносимо, до покрывшейся мурашками кожи приятно. Но вместо удара следуют мягкие, словно плюшевые объятия. Чон всё ещё боится прикоснуться, медленно, только дрожащими ладонями касаясь хрупкой спины пока стесняющегося сделать хоть шаг навстречу Юнги. Пальцы Гука так и повисают в воздухе, подрагивая подобно листу, что предоставлен резким, терзающим его порывам ветра. Старший чувствует аромат чужих духов и глубоко вдыхает, наслаждаясь нотками, что проникают в его лёгкие и в него самого; ощущает мягкость чужой одежды и непроизвольно улыбается ещё шире, пропитываясь нежностью и неуверенностью. Это действительно похоже на самое первое подростковое свидание, где каждый ещё стесняется сделать что-то, что считается более взрослым: например, показывать свои чувства более открыто. Парень вздрагивает, когда слышит приближающиеся шаги. Чонгук отстраняется, быстро отпуская уже успевшего впитать чужое тепло старшего, пытаясь отвернуться в строну идущего. Его привычно не знавшие румянца щеки покрываются еле заметным розовым оттенком, что, словно по щелчку пальцев, пропадает уже через пару секунд. — Чонгук! Вот ты где! — Хосок счастливо улыбается и машет рукой, оставаясь в метре от стоящего возле окна Чонгука. — Я думал, что уже что-то случилось. Рад, что всё нормально. Пойдём, нам ещё нужно закончить с тем фанатским аккаунтом. Ярко-красная макушка вскоре пропадает из виду, расплываясь непонятным, словно плохо нарисованным силуэтом в гуще блеклого света коридора. Младший вновь одаривает своего напарника холодным и слегка насмешливым, свойственным ему взглядом, даруя ощущение того, что всё, как и всегда, вновь оказалось на своих местах. — Значит, этой «теоретической стороне» ты помогаешь с его обязанностями. — Собака всё ещё на улице. Вместо менее саркастичного «если хочешь поругаться», с ухмылкой бросает Чонгук, прежде чем его всё ещё холодные пальцы на мгновение касаются идеально уложенных волос. Испачканные в лаке волосы словно липнут к рукам, превращая фирменную укладку в непонятное, больше напоминающее последствия шторма или прошедшегося по домам урагана нечто. И Юнги, если честно, это впервые не бесит. Хотя хотелось бы. Он только непроизвольно прикрывает глаза и думает о том, что им делать со всем этим дальше, как бороться с мнением общественности и собственными устоями-фундаментами, что заложены в них с самого детства. Да, они были взрослыми людьми, и именно это мешало им быть по-настоящему счастливыми. Уже через мгновение Гук оказывается тем самым, пропадающим пятнами силуэтом в тени длинного, ведущего к отделам коридора. И Мин не протестует, лишь находя взглядом валяющуюся на полу сигарету. «По крайней мере, он обещал поговорить с начальником, — Мин мысленно кивает самому себе в надежде, что очень скоро вернется к начатой работе. — А ещё, наверное, нам стоит разобраться».