#слежка

— Тэхён же дал посмотреть тебе снимки! Почему ты не можешь сказать, понравились ли тебе фотографии или нет? Юнги, скрестив руки на груди, совершенно не понимает, почему Чонгук, решивший, что молчание будет лучше, чем ответ на все заданные вопросы старшего, продолжал игнорировать желающего, чтобы на него обратили хоть малейшее внимание, журналиста. — Я не смотрел твои фотографии. — Что? — Юн не понимает, потому что он лично видел, как Тэхён отправился ответить на телефонный звонок, оставив Чонгука вместе с фотографиями. — Нашёл кое-что интереснее твоего намазанного какой-то ерундой лица, — Гук останавливается возле маленького и незнакомого Юну кафе, определить предназначение которого можно было, пожалуй, только по огромной вывеске над парадным входом; Мин хочет возмутиться и прокричать что-то вроде «ты вообще знаешь, что такое тональный крем?», но молчит, решив, что прозвучавшее из уст младшего «нашёл кое-что интереснее» звучит достаточно интригующе, чтобы выслушать всё то, что он скажет. — Пойдем, я хочу есть. Чон быстро закрывает автомобиль после того, как Юн, не проронив ни слова, выходит вслед за сохраняющим молчание младшим; казалось, что у последнего в голове происходило самое настоящее торнадо, где мысли мешались между собой, выстраивались в ряд и порождали логическую цепочку. Здание кафе встретило их теплой атмосферой и ароматом выпечки, на что Чонгук только окинул взглядом ближайшие столики и выбрал первый попавшийся; он словно упал на свободный стул и, глянув на севшего напротив Юна серьезным взглядом, с трудом подавил желание смыть нанесенный на чужое лицо макияж. Ему определенно нравился здоровый блеск, обеспеченный с помощью хайлайтера и умелой руки мастера, но куда больше ему нравился тот самый Мин Юнги, которого он знал — со своей черной подводкой, бело-серой кожей, что на фоне темных волос казалась ещё более снежной, с этим порой идиотским выражением лица и карими глазами, где, казалось, плавали остатки холодного кофе. — Что ты будешь? — уткнувшись в принесенное официантом меню, Чонгук не планировал говорить о том, чем так заинтриговал и заставил заткнуться желающего продолжить ныть старшего; сам же Юн еле сдерживался, чтобы не наброситься на голодного парня с допросом. — Возможно, кофе и шикарную, взрывающую мозг историю, которую ты обязан мне рассказать, ведь она, чёрт возьми, оказалась интереснее меня, — Мин попытался перевести сказанное в шутку, но нотки обиды, проскочившие чуть ли не в каждом слоге, помешали ему с осуществлением уже заранее провального плана. — Всё в этом мире интереснее тебя, — Чонгук спокойно переворачивает страницу меню и тяжело вздыхает, пробегаясь голодным взглядом по не интересующим, но всё равно заставляющим выделять желудочный сок блюдам. — Ты представитель обыденности, ничего удивительного. Тебе не говорили? — Нет, но это максимально хуевый комплимент. Даже «твои родители случайно не кондитеры» звучало бы лучше, — Юн чувствует, как ненавидит продолжающего смотреть на список блюд младшего, что, кажется, вновь включил свой ненавистный образ холодного принца. — Многое интереснее тебя в этом мире, но нравишься мне именно ты, — Чонгук прячет взгляд на страницах меню, потому что сгорает от смущения и неловкости произнесенной фразы; его былой образ холодного принца, легко управляющегося с иронией и дружащего с сарказмом, летит к чертям со скоростью того, как краснеют кончики его ушей. И этот парень, сказать для которого даже дружелюбное «привет», лишенное иронии и привычного сарказма, было самой настоящей проблемой, сейчас смущенно улыбался, уткнувшись в меню, и заставлял сердце Мина то останавливаться на некоторое мгновение, то, словно получив второе дыхание, вновь биться в темпе «аллегро». — Чёрт, это… — Юну кажется, что он впервые осознал смысл и значимость понятия «катарсис», хотя отчетливо понимал, что в такой ситуации вряд ли сможет выговорить хоть что-то, отдаленно напоминающее данное слово. — Тупо? — сейчас Чон напоминает самого настоящего котенка, забившегося в угол и боящегося выйти из него; парень не понимал, как, просто-напросто решив запутать старшего, выбить его из колеи и тем самым увести от темы, которую он должен был ещё сам переварить и обдумать, он смог победить лишь самого себя. — Ну… Я не знаю… — Юнги нравится видеть вот такого младшего; в такие моменты он чувствует себя доминирующим звеном чуточку больше. — Это было… мило?.. Чону было чертовски сложно говорить что-то, что могло выдать его истинные чувства, мысли и желания; решив применить отвлекающий прием к Юну, что, кажется, хоть и мысленно бился в конвульсиях, еле-еле удерживая пену изо рта, но всё ещё оставался победителем в данной схватке, Гук и сам не заметил, как одной-единственной фразой вогнал себя в краску. — Забудь, — Чонгук ненавидит мысль о том, что Мин будет припоминать эту фразу ему на протяжении нескольких столетий и ещё два миллиона лет после. — Что конкретно я должен забыть? — на лице журналиста появляется довольная лисья улыбка, когда нога совершенно случайно и в такой же мере кокетливо задевает ногу младшего. — Ты понял. — Что я понял? — улыбка становится ещё шире, пока довольство старшего своей выходкой оказывается всё больше. — Что нужно забыть ту фразу, — Чонгук не понимает, зачем эти игры, в которые Мин решил играть с возможным вредом для своего же морального здоровья, но всё же это лучше, чем если бы он вернулся к обсуждению найденных Чоном зацепок. — Какую фразу? — журналист снова слегка толкает ногу младшего и довольно улыбается, пока Чон тщетно пытается перевести взгляд с чужого лица на страницы меню. — Которую я сказал, — парень постепенно начинает закипать, словно включенный давным-давно чайник и постепенно сгорающий, ибо воды в нём не было. — А что ты сказал? — Мину так нравится доводить Чонгука, заставлять его чувствовать некоторую злость, которую в одно мгновение можно обернуть в полыхающую словно алым огнём страсть; лисья улыбочка заставляет Чона хотеть убить сидящего напротив парня. — Ты понял. — А что я понял? — старший даже хихикает, понимая всю абсурдность ситуации. — Не заставляй меня начинать сначала. — Ты отвратно флиртуешь. — Но всё же это лучше фразы, которую ты сказал и которую я никогда не забуду, потому что я отчаянный мудак и идиот. — Хочу тебя убить, — Чонгук говорит эту такую бесцветную по интонации фразу, что Мину даже не кажется, что это могло бы хоть в каком-то контексте прозвучать как угроза. — Прекрати быть идиотом, Юнги-придурок. — Что будете заказывать? С мыслью «кто его вообще звал?» Чонгук поворачивает голову в сторону стоящего рядом официанта и тяжело вздыхает, вновь бросая гневный взгляд в сторону сидящего напротив парня, что лишь слабо улыбается пришедшему и пытается быстро выбрать хотя бы напиток. На самом деле Мину совершенно не хочется есть, и лишь когда он в спешке пробегается глазами по строчкам меню, то наконец вспоминает для чего он вообще затеял этот разговор. — Кофе, холодный, без сахара, без сливок, без кофе. В общем, воды, — решив, что теперь он не хочет даже пить, Юнги переводит взгляд на жалующегося на голод совсем недавно Гука и ждёт, пока тот закажет всё, что только сможет. — Кофе. Просто кофе. Не воды, — уточняет, передразнивая старшего, парень; официант же со странным интересом окидывает взглядом этих двоих и, бросив на последок вопросительное «всё» и увидев согласные кивки головой в ответ, уходит. — Ты же хотел есть, — Мин недовольно скрещивает руки на груди и сканирует Гука подозрительным взглядом. — Говорил, что умираешь с голоду и точно упадешь в обморок, если не съешь даже кусок хлеба. — Я такого не говорил. — Говорил. Чонгук только тяжело вздыхает в ответ и пожимает плечами, чем прерывает разговор и рушит план Мина по доведению младшего до состояния бешенства, когда эмоции и желания говорят за тебя, отключая разум, а информация льется сквозь агрессию и крики. Юнги просто хотел добиться ответа, но в итоге, как и Гук, проиграл самому себе. — Так ты не хочешь мне рассказать?.. — замечая в свою сторону любимое отсутствие реакции, Мин вновь дотрагивается ногой до Гука и слабо улыбается, когда тот непроизвольно дергается и поднимает голову; на его лице, словно невидимыми красками, было написано «опасно, не подходить, не гладить, кусается и очень шумно осуждающе молчит». — Серьезно? Я так много прошу? — Ты не понимаешь, — холодно бросает Чонгук, пока лицо старшего словно и говорило за него «а как много понимаешь ты?». — Да, я сам тоже не всё понимаю в данный момент. Я должен подумать. Юнги молча начинает пить наконец-то принесенную ему воду; на его лице не отображается ни одна эмоция, которую на данный момент он был в состоянии испытывать: коктейль из обиды, непонимания и интереса становился бурей, осевшей в груди. Он с силой сжимал выданный ему стакан с водой и не осознавал, почему Чонгук стал доверять ему ещё меньше, чем тогда, когда встретил его впервые; что такого можно было увидеть в ленте фотографий Тэхёна, из-за чего приходилось делать тайну. — Ты обиделся? — Гук рвано выдыхает накопленный в лёгких воздух и смиряет серьезным, одновременно извиняющимся и говорящим все возможные «прости» за него взглядом; Мин отводит взгляд и слегка опускает голову, останавливаясь глазами на собственной обуви, словно та была самой интересной вещью во всей вселенной. — Нет. В сказанное с раздражением и надрывом «нет» умещалось «я так сильно обиделся, что тебе пиздец, молись всем богам и кустам в радиусе сотни метров, и, возможно, я не отрежу тебе голову и член, когда возьму в руки нож для сливочного масла». — Чёрт, ты заебал, — Чонгуку хотелось сказать что-то вроде «солнышко, ну не злись» ядовито-приторным голосом, обнять сидящего напротив парня и никогда не отпускать, согревая его в своих руках, но пока выходило не очень. — Отлично, я заебал, — саркастично протягивает Мин с ноткой обиды, что буквально рвет его сердце пополам; в какой-то момент Юну начало казаться, что они могут перестать скрывать всё друг от друга и что поездка на кладбище к Ёнджэ стало переломным моментом в их отношениях, но в реальности всё оказалось как-то совсем иначе. — Но не беспокойся, это взаимно. Что такого в том, что ты нашёл? Каким образом моё знание об этом может на что-то повлиять? — Я не знаю, — больше, чем само незнание в чем-либо, Чонгук ненавидел в этом признаваться, и сейчас, будучи словно одним сплошным оголенным нервным окончанием, он действительно впервые задумался о том, чего он боится. Он боялся, словно художник, нарисовавший шедевр и боящийся дать холст в руки ребенку, у которого была парочка цветных карандашей. — Но если ты так хочешь… Чон не осознает, когда он начал так легко сдаваться: когда он запретил старшему продолжать расследование и уже спустя несколько минут передумал, когда дал понять, что никуда не поедет, а потом уже был в студии Тэхёна, и когда «сейчас». — Хочу, — в последнее время Юнги стал более напористым. Он уже не боялся Чонгука просить поцеловать его, с удовольствием целовал сам и вообще-то был не против игристых, будто вино, домогательств; казалось, что для него всё это игра, которая уже давно переросла в прямую зависимость. Гук стал для него воздухом, снова и снова заполняющим легкие; чем-то, без чего он уже не мог представить свою обычную — да и необычную, впрочем, тоже — жизнь; пропитался сквозь кожу, проник в вены, протекая по ним будто морфием. Чон Чонгук стал для Мин Юнги самым настоящим заядлым мотивом, засевшим в голове и не планирующим покидать просторы разума; мелодия повторялась снова и снова, порождая желание прослушать её полностью и ставить на повтор до тех пор, пока не станет дурно. Гук роется в кармане своих джинсов и, словно одним волшебным движением, в мгновение извлекает оттуда карту памяти; он крутит её в руках, перебирает между узловатыми длинными смуглыми пальцами и, будто ставя на кон свою судьбу, наконец кладёт её на стол. Юнги замирает всего на миг, пока Чонгук наконец-то обхватывает на удивление всё ещё горячий кофе и отпивает горькую жидкость, что приятно обволакивает горло и обжигает потрескавшиеся сухие губы. — Что это? — Мин взглядом словно обволакивает чужое лицо в собственном непонимании и с интересом, поддавшись сплошному любопытству, рассматривает маленькую черную деталь без возможности узнать, что там могло быть. — Накопитель, — Гук делает ещё один глоток, прежде чем увидеть на чужом лице немой, направленный к нему вопрос «ты же не хочешь сказать, что?..» — Да, это вещица твоего любимого друга, — последнее слово звучит настолько язвительно и пренебрежительно, что всё недоверие к намерениям Тэхёна и нелюбовь к нему со стороны Гука выливается наружу будто слоем помоев. — Он просто друг. В чем твоя проблема? — Юнги не понимает, приятна ли ему эта ревность, но на всякий случай делает лицо, полное раздражения, что мешается с осуждением и вынуждает Чона поджать губы. — Ты взял его карту? Черт, подожди, серьезно?! Блять, где твои мозги?! Что он о нас подумает? — Не думаю, что в его голову придет мысль о том, что её взял кто-то из нас. — Да, потому что это чертовски странно и кажется нереальным, но всё-таки ты это сделал. Поздравляю, — пытаясь быть как можно тише и не привлекать к себе внимание других посетителей, будто мысленно прикладывая ладонь к лицу каждую секунду, проговаривает старший. — Мне попросить официанта принести мозги для тебя? — Ты не понимаешь, о чем говоришь, — Чонгук устало, будто объясняя очень тупому и при этом не желающему ничего понимать старику, что такое микроволновка, прикладывает ладонь к лицу и прикрывает глаза. — Ты не видел содержимое, поэтому не можешь обвинять меня в том, что… В общем, ты просто не можешь обвинять меня. — Что там такое? — Юн скептично осматривает карту памяти, словно та могла ему что-то сказать; его голос становится тише, пока по коже словно пробегают нотки интриги и тайны. — Посмотрим дома. Это «посмотрим» было настолько уютным и одновременно милым, что Мину на некоторое мгновение стало не по себе; несмотря на их совсем недавно произнесенное «встречаемся», они успели пройти огромный путь до чего-то домашнего, общего, того, что принадлежало им двоим и никому больше. — Можем же заехать в офис, тут ближе, — Юнги замечает, как губы Чонгука непроизвольно кривятся в гримасе отвращения, как он с неохотой вздыхает и тяжелым взглядом словно сканирует человека напротив; во всех его немых действиях чувствуется нежелание, заставляющее Юнги только пожать плечами. — Разве ты сегодня не работаешь? Стоп… Ты же сегодня работаешь. Оу, черт, я же тоже… — Мои поздравления, — вид младшего становится по-особенному печальным, отдает осенними дождями и упавшими в грязь пожелтевшими листьями; один сплошной сплин и сигаретный дым, осевший в чужих лёгких, но Юн совершенно не понимает причину. Раньше живущий в офисе Чонгук, у которого наблюдались родственные отношения со стоящим неподалеку от рабочих столов диваном, готовый проводить там всё своё свободное время, сейчас с отвращением проглатывал любое предложение, связанное с издательством; казалось, у него выработался рвотный рефлекс, словно он был ещё одним подопытным ученого Павлова. — Выговор? — Юнги тяжело вздыхает, примерно представляя, какую сумму он потеряет за сегодня; впрочем, приходить на работу после двенадцати дня было сродни тому, что не приходить вообще — эффект от этого и нотация начальника были совершенно одинаковы. — Тебе не плевать? — казалось, Чонгука раздражало всё, что было связано с издательством; в тщетной попытке избавиться от этого разговора, словно от прилипшей к его коже пиявки, он непроизвольно сжимал пальцы под столом каждый раз, когда Юнги вновь решался открыть рот. — Потому что мне — да. — Как так?.. — Ты слишком паришься, — Чонгук знал, что вряд ли протянет так ещё долго, но отложенные деньги на новенький ноутбук он использовать тоже не планировал; он справится, он что-нибудь сделает со всем этим и вновь обыграет в карты судьбы собственную жизнь. — Поехали. — Подожди, я… — чуть ли не крича эти слова тревоги уже вслед вставшему с места и собирающемуся уходить из кафе младшему, проговаривает журналист. — Что? Не допил свой кофе без кофе? Или что на этот-то раз? Чонгук действительно был раздражен: его бесил этот чертов слишком приторный мальчик с идеальным лицом по имени Ким Тэхён; то, как он относился к Юнги и как часто трогал старшего за пальцы, плечи и руки, порой даже без какой-либо видимой причины; раздражали эти разговоры об издательстве, об офисе; обо всем том, о чем Чон не желал думать ещё несколько дней, заполненных Мином, его смехом, улыбками и солнечными мимическими морщинками возле глаз. Он не мог признаться и сказать, насколько сильно старший стал для него физической и духовной необходимостью, и каждый раз с огромным трудом делал хоть что-то, чтобы намекнуть об этих чувствах, которые уже почти не умещались в его теле. — Нет, ничего. Юнги безусловно хотелось закричать «Какого черта! Что с тобой происходит? Почему у тебя такое лицо, твою мать?! Из-за чего ты так зол и раздражен, но не хочешь говорить даже мне? Я вообще хоть что-то для тебя значу, потому что я начинаю сомневаться, хорошо?», а затем обнять его и пробормотать куда-то в футболку «если ты не в порядке, то я тоже», но вместо этого прозвучало лишь одно бесцветное «нет, ничего», а затем — Чонгук просто-напросто кивнул. После того как Юнги наконец-то уселся на переднее пассажирское сидение, Чонгук слегка наклонился и потянулся в сторону находящегося напротив ног старшего бардачка; за несколько секунд он успел задеть — и далеко не случайно — чужие костлявые коленки, открыть ящик и наконец извлечь оттуда картонную, украшенную какими-то нарисованными оленятами в стиле мультфильма «Бэмби» коробку с шоколадно-мятными конфетами. — Мы едем в офис? — на самом деле Юнги всё ещё помнил, насколько данная тема задевала всевозможные нервные окончания младшего, но почему-то данное предложение на автомате вылетело с его поганого рта; Мину хотелось лечь на рельсы и умереть под стройным рядом вагонов, после того как он увидел направленный в его стороны усталый, замученный, смешанный с раздражением взгляд. — Чёрт, в смысле… Куда мы идем? Зачем тебе конфеты? Ты всё-таки хочешь есть? Тогда почему не поел в кафе? Если у тебя нет денег, то я мог бы заплатить, хорошо?.. Это было просто бесконтрольный поток вопросов, которым журналист пытался перебить воспоминания о ранее произнесенных словах; он ещё не понимал, что изменилось с тех пор и что так сильно могло повлиять на отношение Чонгука к его любимой работе и издательству, в котором он проводил больше времени, чем где-либо ещё, но пытался выяснить это как можно менее безболезненно. — У меня достаточно денег, — у старшего было четкое ощущение того, что Чон в какой-то момент превратился в разъяренную и уже выведенную из себя злую овчарку, что сейчас огрызалась и гавкала вместо привычных человеческих ответов, — поэтому замолчи. Юн всё ещё наблюдал за тем, как Гук ловко распечатывал конфеты — аромат которых приятно распространялся по всему периметру салона и словно обволакивал лёгкие — одной рукой и закидывал их в рот, при этом совершенно не сбавляя скорость и рискуя не только потерей денег на выписанный штраф, не только водительскими правами, но также и их жизнями. Но попросить его остановиться было сродни мгновенной смерти, и именно это останавливало Мина каждый раз, когда тот открывал рот с желанием кинуть что-то вроде «не хочу, чтобы меня завтра хоронили, веди двумя руками». — Эм, хорошо. Не хочешь ответить на другие заданные вопросы? — Нет. Впрочем, для Чонгука такое поведение было обыденным, в порядке вещей: когда он не хотел разговаривать, на это были определенные причины. В детстве он всё ещё был таким же неразговорчивым, подходящим ко всем людям и их действиям с опаской и скептицизмом, пока психологи фальшиво улыбались, предлагали сладости и задавали тупые вопросы, смысл которых Чон не понимает до сих пор. Из-за этого он ненавидел их ещё больше, чем если бы те просто продолжали быть лицемерными взрослыми. «Почему если кто-то не хочет играть на скрипке, то все лишь понимающе пожимают плечами и согласно кивают головами, но когда я заявляю, что не имею желания говорить с этими идиотами, которых все почему-то называют моими одноклассниками, это называют отклонением?!» — после этих слов его мать обычно тяжело вздыхала, прикрывала глаза с немой усталостью, что осела на её лицо в виде морщин и с надеждой слушала советы психологов (за те два года их было достаточное количество). Чуть ли не с самого рождения Чон улыбался людям лишь ради своей выгоды; он редко с кем-то сближался и в такой же мере кому-то доверял; был скрытным, чаще всего не рассказывал ничего родителям и старался справляться со всеми своими проблемами самостоятельно. Не считая себя интровертом, он искренне ненавидел эти глупые, ничего не доказывающие и составленные идиотами тесты на определение личности; всё, что могла показать эта проверка, — так это способность ученика правильно писать своё имя и номер класса. Юнги тяжело вздыхает, смотря на экран своего телефона и понимая, что прошло уже больше тридцати минут, а они до сих пор не доехали до места назначения, о котором он совершенно ничего не знал; возможно, они опять ехали на кладбище, ведь именно там, казалось, Чонгук только был в состоянии найти успокоение и душевное равновесие, но дорога отличалась от той, что предстала перед глазами старшего совсем недавно. — Я могу задать вопрос? — это было сказано с такой осторожностью, что Мину на какое-то мгновение самому показалось, что он действительно боится трогать Чонгука тогда, когда на его лице отражается смесь ненависти ко всему миру, раздражение и что-то ещё, чему он до сих пор не мог найти объяснение. — Уже задал. — Ещё можно? — Уже нет. Журналист рвано выдыхает накопленный в лёгких воздух и откидывается на спинку пассажирского сидения, окидывает взглядом полупустую коробку с оленятами, где в какой-то момент наконец замечает виновника торжества — Бэмби, что расположился в самом центре. Юн непроизвольно хмыкает, сравнивая мультипликационного персонажа с Чонгуком, что кладёт голову на его плечо и предлагает горячий кофе, и находит это достаточно забавным. — Ты похож на него, — прикрывая глаза и чувствуя, как сонливость постепенно обнимает его за плечи, тянет Юнги без какой-либо надежды на то, что Чонгук ответит; и тот даже не поворачивает голову в его сторону, хотя в какой-то момент появляется ощутимое желание бросить пропитанное любопытством «кого именно?». Осеннее солнце сильно отличалось от летнего, но всё ещё приятно грело сквозь стекла автомобиля; в салоне постепенно становилось душно, вынуждая Юна лениво, действуя лишь одной рукой, скинуть с себя черную легкую куртку и нетеплый, служащий лишь аксессуаром шарф. Совсем недавно лили дожди, по веткам деревьев перебежками проходил ставший более холодным ветер, но сейчас погода была по-настоящему августовской, напоминающей о былом лете и днях, когда Чонгук впервые стал для Юнги не просто «неизвестным из соседнего отдела миссис Ким». Мин не хотел спать, всеми силами борясь с обволакивающей его — словно теплым мягким пледом — сонливостью, постепенно оседающей на еле-еле открывающиеся веки. Он смотрел то в окно, где за стеклом мелькали стройные ряды посаженных деревьев, которые потихоньку желтели и теряли листву, сбрасывая её на примыкающую к ним уже полусухую траву и проезжую дорогу, то на младшего, чьи руки с силой сжимали водительский руль. — Чего смотришь? Такой красивый? Юнги так соскучился по этой фразе, что на некоторое мгновение остолбенел, потеряв былую сонливость и хоть какие-то намеки на желание откинуться назад, накрыться теплым пледом и наслаждаться снами; он слабо улыбнулся уголками губ, чувствуя, как ностальгия накрывает его с головой. Казалось, что это было совсем недавно — а так оно и есть, — но при этом многое поменялось с тех пор. Журналист всё ещё отчетливо помнил, как ответил «да», даже не задумываясь, а потом страдал, словно малолетняя школьница, боящаяся влюбиться и открыться тому, кто ей впервые понравился; как рассказывал всё это Намджуну и не понимал, почему злится каждый раз, когда тот кидал что-то, что по смыслу было равно фразе «это всё несерьезно, ты не мог влюбиться в этого придурка, просто поверь». Но Мин Юнги влюбился, и настолько сильно, что уже и сам не знает, когда Гук стал для него кем-то, без кого он совершенно не может представить свою жизнь. Но говорить об этом определенно не входило список дел их «встречаться». — Нет, отвратно на самом деле. Твоё лицо похоже на сморщенный подсолнух. — Такие есть? — Чонгук смеётся, и так искренне, что Юнги хочется приписать ему биполярное расстройство; казалось, что младшему действительно показался его сарказм слишком забавным. — Я ни разу не видел. — Просто посмотрись в зеркало, чувак. — Чува-а-ак? С каких пор ты называешь меня «чуваком»? Или вообще с каких пор ты хоть кого-то называешь «чуваком»? Ты не выглядишь как рэпер. Успокойся, — Чонгук был настолько удивлен, что вовсе позабыл и о Тэхёне и даже о ненавистном издании, теперь переместив всё своё внимание на (не)много недовольного такими выходками младшего Юна; немного подумав над своим последним словом, он решил добавить обращение, — чувак. Хорошо, чува-а-ак? — Чёрт, просто заткнись. Юнги напоминает огорченного и потерявшего свою сладость бурундука; он обиженно скрещивает руки на груди и тяжело вздыхает, вынуждая Чонгука слабо и по-доброму хмыкнуть. Мину хочется закричать «что смешного?», пнуть младшего и выкинуть его из машины, взяв водительский руль в свои руки, но вместо этого он только отворачивается к окну и продолжает смотреть на уплывающие от него пейзажи и, кажется, нескончаемую серую дорогу. Последняя же и правда начала превращаться в знак бесконечности. — Как скоро мы приедем? — журналисту надоело пытаться ухватиться взглядом за деревья, что буквально исчезали его вида меньше, чем за секунду; всё это уже напоминало одну сплошную зелено-желтую пелену. — Не очень много осталось, чува-а-ак, — протянув последнее слово с американским акцентом в стиле тех стереотипных тупоголовых футболистов из местной школьный команды любого фильма про подростков, довольно улыбается Чонгук, которого до сих пор веселит произнесенное ранее старшим слово. — Надеюсь, ты потерпишь, чува-а-ак? — Видимо, мне придется потерпеть. — Ты же сейчас про дорогу, чува-а-ак? — Чонгуку настолько нравилось дразнить бывшего напарника, что он не исключал свою скорую смерть от его руки; его поведение было достаточно раздражающим, и он это понимал, но как только произносил так и рвущееся наружу «чувак», то сразу забывал обо всём. — Про дорогу, твои тупые шутки и тебя самого, не иначе. — Я такой раздражительный? — Чон, применяя все свои актерские способности, с удивленным и обиженным лицом поворачивается в сторону всё ещё сидящего со скрещенными на груди руками парня и жалобно протягивает свой вопрос; Юнги хотелось дать ему «Оскар» и пинка под зад. — Оу, что ты, совсем нет. — Это радует. — Но если тебя кто-нибудь ударит на улице вечером ножом, то ты знаешь, на кого думать. — На Тэхёна? — Чёрт, да заткнись ты уже! Последующие двадцать минут Юнги только и делает, что собирает свои руки в «крест», когда те постепенно начинают уставать, ныть и затекать от принятой ранее позы; Мин уже даже не злится и почти не помнит, из-за чего они ругались, но странное чувство, возможно, гордости, заставляет его продолжать корчить недовольно-бурундучью щекастую моську. Чонгук останавливает автомобиль, пока Юн с удивлением рассматривает раскинувшуюся перед ним реку; несмотря на осень и уже начавшие желтеть листья, погода всё ещё оставалась достаточно теплой даже возле побережья: не было окутывающего с ног до головы холода и влажности, из-за которой кончики пальцев рук непроизвольно зябли. Вслед за закрытой дверью машины следует легкий порыв прохладного ветра, что подхватывает черные волосы и играет с ними, словно пытаясь расставить ноты чернилами по нотоносцу; Юнги оборачивается в сторону стоящего с другой стороны машины младшего и с теплотой одаривает его полуулыбкой, в которой заключено, кажется, всё восхищение таким не пытающимся казаться неприступным айсбергом Гуком. Мин не понимает, почему парень не хочет отвечать на его вопросы по поводу содержимого карты памяти, говоря, что он может увидеть всё сам, когда окажется дома в окружении чашки горячего чая, присутствии Чона и работающего ноутбука, но прячет своё любопытство, зная, что оно не будет уместно в данный момент. — И зачем мы приехали сюда? — на самом деле это прозвучало как претензия, смешанная с определенным недовольством развития событий, но в голове Юнги эта фраза звучала куда более мягче, чем оказалась в реальности; он не был расстроен тем местом, где они сейчас находились и уж тем более компанией, в которой он был. — Тебе что-то не нравится? — Нравится, — Мин подходит к воде как можно ближе, пока ветер продолжает играть с его волосами; по коже проносятся мимолетные мурашки, что и есть первые симптомы холода. — Просто в голове это звучало как-то иначе. — С эхом всё звучит иначе. — Ты сейчас так намекнул, что в моей голове пусто? — с раздражением, но в большей мере фальшивым, бросает уже привыкший к подобным выходкам младшего журналист. На повышенных тонах договаривая последнюю фразу и ощущая, как ветер постепенно усиливается, Юнги чувствует тепло ткани, опустившейся на его плечи; а затем — такие же впору мягкие и согревающие, будто горячий сахарный чай, руки парня, обнимающего со спины. — Ты забыл свою куртку, Юнги-придурок, — Чонгук прикасается кончиком холодного носа к шее Юнги, заставляя того вздрогнуть; по телу старшего вновь пробегают мурашки. — А ты заботишься? — Нет, просто твоя спина раздражает, как и валяющаяся в салоне куртка, — Чонгук знает, что Юн поймёт, пока последний читает во всём этом «приходится, ведь как иначе» и кладёт ладонь на чужую черную макушку. Юнги слабо вздыхает, наслаждаясь ветром, что развевает его и без того непослушные локоны, что обволакивает свежестью тело и даёт хотя бы какую-то возможность дышать тогда, когда Чонгук утыкается носом в его шею и, кажется, не хочет уходить. От всего этого отдаёт чем-то совершенно весенним, лёгким и нежно-розовым — похожим на сахарную вату. Мину даже не нужно говорить, что пройдёт несколько считанных минут, и Чонгук уже будет давиться и плеваться собственным сарказмом, а Юнги недовольно скрещивать руки на груди и обиженно кидать что-то в ответ; он и так знает всё это. Впрочем, как и знает то, что Чон Чонгук уже давным-давно стал его любимым видом скандала. — Это свидание? Юн задает слишком наивный, вроде предполагающий на себя очевидный ответ вопрос, но всё равно боится услышать последующие слова младшего; да, они встречались и были парой, но также всё ещё оставались всё теми же Чон Чонгуком и Мин Юнги, чтобы это могло вдруг оказаться «Черт, это просто река. Ты. Я. Река. Ветер. Холод. Ты. Я. Мы стоим в обнимку. Обнимашки. Поцелуи. Ты. Я. Холод. Рыбак рядом в шоке. Ты. Я. Какое, блять, свидание?» — Чёрт, это просто река, — после того как Чонгук бросил шепотом эти слова куда-то в шиворотом чужой черной куртки, Юнги захотелось дать объявление в интернет с услугами ведьмы или ясновидящего; но вместо этого он лишь раздраженно повёл плечом, пытаясь сбросить с себя слишком тупую голову Чона, которой определенно стоило бы заклеить — а лучше зашить — рот. — Но… Если ты хочешь, чтобы это было свидание, то… Это будет оно, хорошо. — А если я не хочу, чтобы это было свидание, то что тогда? Юн ещё раз дергает плечом, когда Гук пытается вновь устроить на нём свою голову, больно утыкаясь подбородком и вместо романтики создавая один лишь дискомфорт и активную работу нервных окончаний организма. — В смысле ты не хочешь, чтобы это было свиданием? — прозвучало совсем обиженно и раздраженно, что вынудило Чона почувствовать себя проигравшим в этой битве; в какой раз он запутывал самого себя, даже не замечая этого. Младший и сам не знал, что с ним случилось; казалось, что, сосредоточившись на Юнги и всём том, что было с ним непосредственно связано, он вовсе перестал обращать внимание что-либо другое, включая и свой сарказм. — А ты так протестуешь, потому что на самом деле хочешь, чтобы это было свиданием? Юнги становится настолько смешно, что он полностью поворачивается в сторону младшего и, приподнявшись на носочки и ощущая, как ветер становится сильнее и всё более мерзким, дотрагивается руками до его холодных щек и заливается звенящим, словно маленький рождественский колокольчик, смехом. — Прекрати трогать мои щеки, — недовольно бурчит Чон, когда старший отвечает ему лисьей, полной несогласия с данным заявлением улыбкой. — Разве я похож на игрушку? — Ну так это свидание? — Мин как можно больнее хватает Чонгука за правую щеку, пока лицо того кривится в гримасе боли, а в пальцы рук импульсами из мозга переносится четкое желание ударить старшего, что ведет себя как больший ребёнок, чем даже та самая Бао. — Говори, иначе не прекращу. У Мина уже болели ноги: стоять на носочках на неудобной, неустойчивой и слишком мягкой для этого почве было даже больше, чем просто-напросто проблематично. Ему уже и самому не нравилось занятое им положение, но лицо Чонгука, что теперь находилось так близко, манило к себе всё больше и больше с каждой следующей друг за другом секундой. — Почему ты меня пытаешь вообще?! — понимая, что, кажется, он уже не в состоянии чувствовать эту часть — находящуюся сейчас во власти рук старшего — своего лица, Чонгук тянет каждое слово в сказанном им предложении. — Тут вода рядом, я тебя сейчас утоплю! — звучит, скорее не как угроза, а каприз ребёнка, требующего игрушку под текстом «иначе я уйду из дома и буду жить с муравьями». — Говори! Эй, я не шучу! Возможно, Чон бы ещё испугался, потому что и правда уже не чувствовал свои щеки и прилегающую к ним кожу, но когда Юнги, словно маленькая пятилетняя девочка, обиженно и капризно топнул ножкой и из-за этого потерял равновесие и чуть ли не упал, ухватившись за чужое лицо, как за спасательный круг, то Гук и вовсе позабыл о том, что такое страх и что они, собственно, тут делают в компании друг друга. Чонгук так сильно смеялся, что в какой-то момент ему показалось, что он определенно выплюнет легкие и ещё парочку органов, прежде чем успокоится и наконец остановится. — Я чуть не упал, а ты смеёшься, — на самом деле каждый раз Мин был настолько рад видеть чужую искреннюю улыбку, что его и не так уж сильно волновала причина вызванного у младшего смеха; даже если он вовсю насмехался над ним, это было лучше, чем он сурово отмалчивался бы в салоне автомобиля, думая, что японские песни могут хоть как-то спасти ситуацию. — И ты так и не ответил. — Ты пытал меня! Как я мог ответить?! — Да как угодно. Не знаю! — Вот я тоже не знаю, — Чонгук снова заливается смехом, — как и ты. — Ну так?! Чонгук впервые выглядит настолько счастливым и эмоциональным, срываясь на повышенные тона не из-за бушующих в нём злости и раздражения, а по причине того, что ему просто-напросто было очень хорошо; хорошо с этим парнем, что не щадит его щеки, стоит на носочках, чтобы дотянуться до чужого лица и пытается выбить из него и так очевидный ответ. — Всё, отстань, — Гук отходит в сторону, слегка толкая в грудь не понимающего такую реакцию старшего; последний же в раздумьях вздыхает и направляется вслед за убегающим от ответа и ответственности за него парнем. — Я не хочу говорить. — Серьезно? А совсем недавно нельзя было даже заткнуть. Чонгук вновь пытается убежать, но Юнги уже давно перестал вот так легко отпускать. Да, черт возьми, это их свидание, и он обязан был это услышать, боясь, что в последнее время лишь выдумывает себе то, что считает идеальным, красивым и правильным; что фантазирует те отношения, которых у них даже нет. Не находя подтверждения во всём, что происходит между ними в чужих словах, журналист начал сомневаться в реальности происходящего; начал беспокоится, что для Чонгука это всё играет не такую же роль, как для стоявшего сейчас рядом с ним Мина. — Да. — Что «да»? — Это наше с тобой свидание, — видно, насколько трудно даются эти слова Чонгуку, не привыкшему к ещё настолько сильному открытию своих чувств. — Первое официальное свидание, — Юнги тянет это настолько мечтательно, что слова отдают послевкусием зефирных замков, розового неба и летающих вокруг всего этого единорогов; его голос становится мягкий, словно разум уже давно стартовал в радужные фантазии с медовыми реками и молочными проливами. — Кажется, будто мы и правда пара. — «И правда»? Что с тобой не так? — Чонгук недовольно фыркает, желая припомнить старшему каждое слово, произнесенное в тот пьяный, полный странностей вечер его Дня Рождения; тогда он не выглядел мило — скорее, наоборот, — но всё равно заставил Гука почувствовать всё то, что казалось для него запретным и одновременно ненужным слишком долго. — Нет, я не это имею в виду, — Юнги поворачивается лицом к реке и вдыхает сырой, пропитанный речными обитателями и затерянной на дне галькой воздух; пытается раствориться в том спокойствии и умиротворении, что несет это место. — В смысле, как нормальная пара. Свидания, обнимашки и всё такое… — «Обнимашки»? Отвратное слово. — Да плевать, какое это слово. То, что происходит между нами, хотя бы сейчас напоминает что-то адекватно-нормальное. Это так непривычно. Юнги кажется, что всё, что происходит здесь, — лишь декорации, следующие четко прописанному сюжету актеры и эффекты в виде легкого шума реки и ветра, оседающего на начавшие замерзать пальцы; что всё это — лишь кадр из фильма, конец которого ещё не снят. — Ты чуть ли не лишил меня щёк несколько минут назад, заставляя сказать, что у нас с тобой свидание, — Чону не остаётся ничего, кроме как окинуть парня вопросительным взглядом и вспомнить ту боль, когда последний вцепился своими узловатыми пальцами в его до сих пор не отошедшее от подобной выходки лицо. — Серьезно думаешь, что это может напомнить что-то адекватно-нормальное? — Заткнись. — Не наш стиль быть адекватно-нормальными, поэтому сам заткнись, — дотрагиваясь пальцами до чужой футболки, Чонгук вновь накрывает старшего теплыми, полными заботы и любви объятиями со спины и, хмыкнув, словно это было сладкое кошачье мурчание, в чужое ухо, утыкается холодным, озябшим на ветру носом в шею Юнги; ему нравится эта привычка, впрочем, как и вздрогнувшему от данного действия Мину. — Иначе я сам тебя заткну. — Звучало угрожающе, — разносится лёгкий смех, пока на лице рисуется счастливая широкая — с оголенными деснами — улыбка, — Мне стоит начинать бояться? — Ну, только если совсем чуть-чуть. За этим сказанным с добротой и слабой улыбкой «ну, только если совсем чуть-чуть» следует поцелуй, что остается на холодной щеке Юнги и где-то в бешено бьющемся после этого сердце; сколько бы этого ни было, всегда казалось, что буквально всё происходит впервые — эти взгляды, краснеющие щеки Юна и ставшие словно гранат уши Гука, тихие поцелуи в щеку и не только, когда, кажется, наступает самое настоящее сумасшествие. — Пойдём?.. К воде? — Чонгуку хотелось ощутить эту влажность на ветровке, на веках и черных длинных ресницах, хотелось взять Юнги за руку и больше никогда не отпускать. — Иначе скоро замерзнем окончательно, придется уехать. Не хочу лечить и без того заносчивую инфантильную натуру. — Ты мне ещё должен показать содержимое флешки. — Серьезно? Ты даже сейчас об этом вспомнил? Чонгук подавляет усталый вздох, потому что это был единственный раз, когда его мысли настолько были засеяны почти немым шумом реки, крутящим его локоны ветром и присутствием этого парня с инфантильной, ставшей выходить наружу всё чаще натурой, что он не мог думать ни о чем другом; он казался себе оборотнем, что надевает профессиональную маску журналиста и холодного принца на людях и становится одним сплошным нервом, поддавшимся чувствам и атмосфере окончанием в присутствии такого человека, как Мин Юнги. — Я и не забывал, малыш. — Чёрт, только не говори, что ты сейчас реально назвал меня малышом, — искренне надеясь, что это были просто порывы ветра, забравшиеся в его перепонки, или хотя бы приступ резко начавшейся шизофрении, тянет Чон. — Малыш, — более уверенно повторяет Юнги, с интересом наблюдавший за реакцией резко изменившегося в лице парня; было четкое ощущение того, что Гук сейчас был в состоянии убивать или плакать — одно из двух, определенно. — Малыш Гукки. — Черт, убейте меня. — Малыш?.. Всё хорошо?.. — Юнги пытается поймать отошедшего от него Чонгука за руку, но тот вырывается, быстрым шагом направляясь к оставленной вблизи машине, где наверняка всё ещё пахло теми конфетами, которые с бешеной скоростью летели в рот голодного, но почему-то проигнорировавшего этот факт в кафе Юна. — За-мол-чи, — растягивая по слогам ставшее как команда для вдруг успокоившегося Юнги слово, Чонгук не может заметить, как на его вдруг покрасневшей шее выступают вены; и слово определенно не было рубежом, остановившим старшего — потому что ему было вполне достаточно выпирающих вен. — Лучше называй меня чуваком. От этого прозвища меня хотя бы не тошнит. — Значит, милые прозвища не наш стиль? — Юнги выглядит обиженным; он пытается осознать, что их отношения вряд ли когда-то будут похожи на чьи-то другие. И раньше он прекрасно понимал это, даже не пытаясь рушить построенное временем, но чем больше они становились к друг другу ближе и роднее, тем сильнее Мину хотелось подстроить то, что у них было — буквально всё, включая даже приветствия — под ту норму отношений, что зарекомендована как идеал в сериалах, фильмах, книжках и даже учебниках по социологии. Юну казалось, что их не примут — и в какой-то мере это действительно было правдой. Ему хотелось… хотелось просто быть нормальным? — Как ты не поймешь, что мы другие, Юнги? — Гук не думал об их ориентации и о том, что они два парня, которые идут против выдуманной кем-то давным-давно системы, что считается правильной только по причине своего долгого существования; он всегда считал, что это неважно, когда дело касается таких чувств, что возникали в нём каждый чертов раз, когда речь заходила об этом парне с черной макушкой, бурундучьими, откормленными за последнее время щеками и лисьими, буквально всегда готовыми обмануть тебя глазами. — Наши отношения отличаются. Мы не нуждаемся в прозвищах, милых свиданиях с кексами в парке, если не хотим этого делать. Зачем ты пытаешься втиснуть нас в рамки нормальности? Я никогда не был нормальным, и вообще… Чёрт, зачем я всё это говорю?.. — Я… Я просто… Я даже не хочу звать тебя ни чуваком, ни малышом… Просто… Мин почти задыхается, делая паузы между предложениями и не понимая, что могло бы следовать за тем самым произнесенным на выдохе «просто». — Просто хочешь быть нормальным? — Гук вздыхает, потому что в какой-то мере он действительно понимает старшего, его намерения и опасения; Юнги не хочет этого, а просто-напросто боится быть непринятым, отвергнутым и той боли, что могут причинить ему окружающие и даже самые близкие, не понявшие подобного люди. — То, что мы будем носить с тобой парные футболки и браслеты, не исправит того, что мы выбиваемся из толпы. Даже если мы приобретем с тобой «Правила для идеальной пары и их список дел» и будем его упорно и усердно выполнять, то всё равно не сможем быть теми самыми придуманными обществом нормальными. — Ты… В смысле, я… Юнги не знал, что ему стоит сказать; казалось, весь накопленный за всё это время учебы и жизни словарный запас сжёг и стёр самого себя. Ему определенно хотелось что-то произнести, как-то оправдаться или хотя бы пояснить то, что он чувствовал и что мучило против его же воли, но слов не было — они испарились, пропитались в воздух и улетели, не оставив ничего, кроме немой пустоты. — Пойдём в машину. — Замёрз? — попытка перевести тему была отвратительной, и Юнги это прекрасно понял по обращенному в его сторону взгляду младшего. — Чёрт, — Чону хотелось вновь начать говорить о накипевшем, продолжить ту нотацию, что он недавно начал, но понимал, что страх Мина был оправданный; осуждать его было на самом деле глупо. — Да… Замёрз. Пойдем. Мин кутается в чужие бархатные объятия, ощущая упавшую на него теплоту тела младшего; это чувство похоже на улыбку после плача, на радугу после дождя, на сахар вслед за съеденной долькой лимона. Данное ощущение поселяется внутри старшего, прорастает внутрь гифами, обволакивая рёбра, поражая мозг и начавшее биться быстрее сердце. Идти в обнимку с парнем, который каждый раз сеет в тебе чувство первого свидания, к автомобилю, что пахнет вашими воспоминаниями, шоколадными конфетами, объятиями и общим парфюмом, — та самая начавшаяся для них двоих «весна бесконечности». — Мы — нормальные, — вслед за закрытой им дверью автомобиля и ещё не включенной японской музыкой, проговаривает Юнги; казалось, что в этой фразе умещалось сейчас всё то, что он чувствовал и мечтал сказать. — Что? — Чону хотелось в привычной манере перечислить всё то, что вряд ли могло хоть каким-то способом попасть в список принятой большинством нормальности, но он только взглянул на слишком уверенного в своих словах старшего, одновременно желая и не надеясь услышать что-то умно-приятное. — Мы нормальные, — повторяет парень, наполовину — насколько позволял это сделать салон автомобиля — поворачиваясь к сидящему за водительским рулём журналисту. — Я не знаю, как мне ещё описать. Я имею в виду… Я хочу сказать… В смысле, наши отношения не идеальны по принятым обществом меркам, но это не значит, что они не могут быть нормальными. Я не знаю, как это объяснить. Понимаешь ли… В моей голове это всё так понятно и ясно как белый день, но как только я открываю рот, то получается что-то странное. И!.. Мин не находит, что ещё сказать; в какой-то момент он понимает, что пьянеет от собственных мыслей, от осознания того, что Чон Чонгук — его личная таблетка от сердцебиения, от того, что они зашли настолько далеко, что живут в одной квартире, говорят «нам» и «мы», будто это что-то обыденное, что читают между строк «я люблю тебя», когда в реальности звучит только «чёрт, ты меня бесишь», что пользуются одним парфюмом, кремом для рук и гранатовым шампунем. И да, они были абсолютно нормальными. — Ты журналист, Юнги. Неужели разучился объяснять? — Чону в какой-то момент хочется сказать что-то вроде «я понимаю, и даже если не понимаю, то это не так важно»; он уже давно привык к такому нраву этого парня с лисьими глазками и такой же впору улыбкой и не хотел отвыкать. — Я чувствую себя так, будто совершаю ошибку, о которой никогда не пожалею. — Я ошибка? — Ты моя любимая ошибка, — смотря на вдруг замолчавшего парня, из-за чего теперь в салоне слышались лишь отголосками японской музыки, Юнги не выдерживает. — Чёрт! Ну давай, скажи хоть что-то!.. Не знаю, может быть? Да что угодно вообще-то! Почему из нас двоих всегда говорю такие вещи только я в то время, когда ты делаешь вид, будто оглох и онемел в одно мгновение? — Потому что я Чон Чонгук. — О, чёрт! Серьезно? Ты собираешься сказать только это? — Юну не хотелось устраивать очередную истерику, но это случалось как-то само собой и вряд ли поддавалось его прямому контролю; смотря на подобное, Гаи бы точно сказала, что так начинать скандал с пустого места не может даже она. — Ты мой любимый. Вздыхает Гук, пока эти слова даются ему с таким трудом, что он уже не в состоянии здраво мыслить; в голове всё мешается, путается, заворачивается в непонятный лаваш: логическая цепочка, связанная с делом и целью, теперь напоминает своеобразную спираль ДНК, размышления по поводу родителей и их смирения с мыслью о том, что их родной — пускай и не очень любимый и по их мнению непутевый — сын встречается с человеком его же пола, напоминали раздавленную камазом корзинку с земляникой. — Любимый что или кто? — Просто любимый. Чонгук сразу же нажимает на газ, не давая старшему вымолвить хоть слово; он не позволяет бывшему напарнику видеть своё окрасившееся в розовый лицо, но ставшие красными кончики ушей выдают все полыхающие сейчас внутри груди Чона алым пламенем чувства. И Юнги в какой раз понимает, что это действительно та самая ошибка, о которой он не будет жалеть; ведь именно так и называют правильные решения. — Ты назвал меня?.. Старшему не хватает воздуха, и он просто-напросто тонет в накрывших его будто волной чувствах, пока за ними остаётся пляж, что будет помнить их теплые, согревающие кожу касания, разговоры и парфюм, поделенный на двоих; очень скоро всё это станет просто воспоминанием, портретом прошлого, и Мин очень надеется, что это то, о чем он будет ностальгировать в теплых объятиях младшего. — Эм… — уши Гука становятся почти томатового оттенка. — Я не называл. — Нет, называл, — лисья улыбка рисуется на довольном, но всё равно смущенном лице Юна. — Всё, заткнись! Начавшие алеть щеки Чонгука заставляют Юнги засмеяться; этот веселый смех разносится по всему салону автомобиля, заглушает играющую уже чуть громче включенную младшим японскую музыку, оседает в перепонках Гука, вынуждая дрогнуть его губы в лёгкой, полной теплоты улыбке. — Я… — Ещё слово по этому поводу, и ты точно пойдешь домой пешком, — набирая скорость, бросает Чон; ему всё ещё очень тяжело говорить подобные вещи, и каждый раз он пытается забыть о произнесенных, вводящих в краску вещах, ненавидя, когда кто-то находит нужным напомнить об этом. — Я не шучу, Юнги. — Я просто хотел сказать, что люблю тебя. — Когда приедем домой, я заклею твой рот, — пытаясь быть недовольным и серьезным, пока внутри взрываются фейерверки, индейцы вызывают вместо дождя радугу, сердце бьется в темпе «аллегро», бормочет готовый разорваться от счастья Гук. — И наденешь на меня кружевное белье? — в лисьей манере тянет Юнги, пока Чон предпочитает делать вид, что не слышит ничего, и делает музыку ещё громче; если бы Намджун и Хосок были сейчас с ними, то определенно бы умерли от взаимоотношений этих двоих. — Я недавно случайно открыл наш с тобой диалог и был приятно удивлен. Странно, что я не заметил эти сообщения тогда, сразу. Предложение ещё в силе? — Ты действительно так хочешь пойти домой пешком? Чонгук включает какой-то саундтрек из такого же впору неизвестного анимэ на полную громкость, чем вызывает очередной приступ смеха нашедшего это забавным старшего; Чон не хочет слушать тот бред, что он писал в приступе злости и легкого алкогольного опьянения, пока Мин понимает, что продолжать лучше не стоит — его обувь вряд ли бы выдержала такой долгий путь до дома. Возможно, для кого-то их отношения и они сами действительно не были эталоном нормальности и даже с трудом напоминали что-то адекватное, но им двоим нравилось, и это являлось единственным, что действительно было важным. Юнги пытается подпевать незнакомой песне на таком же впору языке.