#слежка

Усталость буквально сковывала уже сами по себе опускающиеся, не поддающиеся сигналам мозга конечности, обертывала их в теплую пелену, вынуждающую окончательно обмякнуть отказывающиеся идти ноги. Мин ничего не сделал для того, чтобы умирать в подобном состоянии и ненавидеть каждую секунду ожидания кажущегося впервые таким медленным лифта; он сто раз нажимает на кнопку, несколько раз шмыгает носом и примерно столько же вздыхает, чувствуя, как отключается в надежде поскорее оказаться в переплете любимых простыней, одеял и круговорота горячего — плевать, что растворимого — кофе, шоколадных печений с прошлой недели и аромата гранатового, поделенного с Чонгуком на двоих шампуня. Воспоминания о Гуке навеивают продержавшуюся сегодняшним утром на главных ролях неловкость, что проплывала фоном по умолчанию, перекрывала слова, налитый в бокалы кофе и даже чужие вздохи вкупе со сбитым, то замедляющимся, то заходящимся в темпе «аллегро», сердцебиением; каждый брошенный мимолетный взгляд в сторону младшего был подобен резко выпущенной пуле, пропитанной ядом — и та почему-то против всех возможных законов, открытых и придуманных человечеством, отрикошечивала от Чона и возвращалась к Юнги, что, сам того не понимая, почему-то воспринимал это как должное. Юн вспоминает, с каким молчанием ушёл на диван в гостиной, схватив в руки только подушку с края кровати, и с какой осторожностью передвигался по периметру квартиры, будто это могло помочь ему скрыться от уже понявшего всю ситуацию Чонгука и от самого себя, чертового самобичевания; казалось, что Гук и сам не знал, что ему стоит сказать и сделать, потому что для них двоих всё это являлось каким-то непонятным, неподлежащим объяснению порывом. Вся эта ночь, проведенная под покровом непонимания и ощущения тех самых поцелуев, оставленных на губах и коже, отдавала привкусом тех самых времен, когда в воздухе ещё не витал такой отчетливый ванильно-сахарный привкус влюбленности, в пространстве не висело как поставленный вместо всех других закон «мы встречаемся», а Юнги не стоял на коленях перед готовым умереть прямо возле холодного кафеля Чонгука, роняющего вниз, что было возможно — от флакона гранатового шампуня до бешено бьющегося, готового разорваться на мелкие кусочки сердца. И сейчас, заходя в лифт, Юнги не хочется вспоминать те самые неловкие касания, когда утром его трясущиеся руки посчитали нужным и верным решением просыпать на пол сахар, а затем уронить вилку; не хочет помнить, как Чонгук медленно чистил зубы, под конец уже чуть ли не стирая эмаль, только бы иметь повод для того, чтобы не покидать ванну и не видеть так же не знающего, как себя вести, старшего; не решается вновь представить эту картину, где Гук борется с желанием не смотреть на чужие оголенные ключицы, а Юн прячет их против воли продолжающей играть по собственным правилам майки. Всё это казалось настолько неловким, что брошенная перед дверью младшим фраза «я еду поговорить с Тэхёном и попробовать уговорить его, а ты собирайся на работу, чтобы не выгнали» была подобно спасательному кругу или баллону, воздух в котором заканчивался ровно по возвращении Чонгука домой. Мину становится не по себе, он прислоняется спиной к холодной поверхности и прикрывает полное смущения лицо ладонью, даже примерно не представляя, когда в его голове такие странные и трудные вещи, как «мой дом — его дом тоже» стали таким обыденным делом; как Гук оказался такой простой, но неотъемлемой составляющей его квартиры; как вписался в жизнь Мина, даже не взяв ручки, листка и не поставив подпись — вот просто так. Юнги откровенно тяжело думать обо всём этом; эти мысли ни на секунду не покидали его голову, заполняя буквально каждую клеточку тела совершенно ненужной на работе информацией, мешая очередную статью с личной, превращающейся в хаос личной жизнью. Парень чувствовал усталость только от этого — каждое слово, вновь вертевшееся у него в голове, было подобно моральному изнасилованию, где раз за разом умирали нервные клетки. Журналист дергает дверь в надежде, что та заперта, и впервые чувствует себя хорошо, когда его мечта оказывается воплощенной в реальность. Он быстро достает ключ, хотя это в какой-то момент начинает напоминать видеоролик, поставленный на минимальную скорость проигрывания, и примерно в таком же темпе заваливается в квартиру, напоминая если не труп, то определенно мешок с органами, упавший рядом с полкой для обуви. Возможно, если бы он не хотел забыть всё это как страшный сон и очнутся в августе, когда он ещё не знал Гука и всего то, что с ними произошло за этот промежуток времени, то определенно прокрутил в мыслях, словно заевшую сломанную пластику, «где, чёрт возьми, этот мелкий в такое время?», но он не был в состоянии это сделать ещё пару минут лежания в углу между обувной полкой, стеной и парочкой валяющихся рядом кед, а также розовых женских тапочек с помпонами и бантиками, так любезно купленных Гаи. — И где этот, блять, Чонгук? — на самом деле Юну не хотелось, чтобы парень, имя которого было сейчас произнесено, в ту же секунду открыл входную дверь, радостно залетел в квартиру и уставился на всё так же валяющегося на месте без желания вставать и что-то делать Мина. Юнги не понимал, что это было за чувство, полностью овладевшее его телом, разумом и мыслями: всё это определенно не было злостью, затаившимся в груди раздражением или счастьем, что порхало бы по рёбрам и струнам души — это было определенно достигнувшее необъяснимого, для других, наверное, даже несуществовавшего максимума смущение и неловкость, оказавшаяся отголоском везде — в дрогнувших губах при каждом чужом вздохе, в трясущихся пальцах, когда стоило взять в руки солонку с сахаром, во всём, что каким-то образом находилось в старшем или вокруг него. Мин раздражается, когда от самобичевания и очередного потока мыслей его спасает раздавшийся телефонный звонок; мелодия определенно была ему знакома, но не являлась характерной для его мобильника, на котором постоянно играли либо нейтральные, являющиеся по умолчанию в настройках телефона мелодии, либо какой-нибудь саундтрек из мультфильмов по типу «Чип и Дейл» или «Тимон и Пумба». — Чертовы, блять, японские мелодии! Мин и сам не понимал, почему ему меньше хотелось дышать, чем ругаться, размахивать руками и ненавидеть в первую очередь самого себя; в какой-то момент он понимал, что им определенно когда-то пришлось перейти через границу и встать именно на этот период отношений, но даже с этим осознанием это всё ещё оставался чертовски неловким. Юн смотрит на продолжающий вибрировать на столе на кухне мобильник Гука и тяжело вздыхает, отвечая на вызов без желания взглянуть на имя контакта звонившего; ну потому что кто может, черт возьми, звонить Гуку? Его единственный верный друг уже давно покоился в земле загородного кладбища, с родителями он не поддерживал контакт и даже не пытался как-то отзываться о них, кроме как о тех, о ком он не хочет говорить больше двух минут, девушки у него точно не было, ибо его единственная мадама стояла сейчас с его телефоном в руках в надежде не умереть от перенапряжения. — Ага, здравствуйте? — слыша какой-то женский голос, продолжающий что-то монотонно говорить, пытается вникнуть в суть происходящего Мин; получается не сразу. — Что? Можете повторить ещё раз?.. «Я же говорю с Чон Чонгуком?» — слышится из трубки, и Юн кивает головой самому себе, только через секунду понимая, что ему, вообще-то, нужно ответить. — Да-да, с ним, — Мин мысленно бьет себя по затылку, — то есть со мной. «Издательство «Сакура» уведомляет Вас о том, что Вы прошли конкурс и приняты на работу в наше издательство. Мистер Пак ждёт вас завтра на редактирование представленной конкурсной статьи. Пожалуйста, проверьте свою почту!..» Женщина всё продолжала и продолжала говорить, когда Юнги уже не чувствовал собственные, в момент обмякшие ноги; «издательство «Сакура» уведомляет…» всё продолжало крутиться в голове снова и снова, пока голос женщины окончательно не затих. — Да, спасибо. Он… То есть… — Юн замялся, желая сейчас лишь одного — проснуться и понять, что всё это было лишь чертовски странным сном: — Я понял. Мину хотелось через секунду уже вновь набрать номер и начать кричать, что на самом деле он ничего не понимает, что требует объяснений, что это всё просто-напросто не может быть правдой и реальностью, в которой он в данный момент находится. Просто… Почему Чонгук ничего не сказал ему? Даже не попытался поговорить с ним? Почему, чёрт возьми, всё так происходит? Эти одни сплошные «почему» заставили Юна усесться на рядом стоящий стул и так и застыть, смотря в одну точку, будто изучая всё так же стоявший с утра белоснежный бокал и сжимая в руках чужой мобильник. Мину хотелось занимать какое-то особенно место в жизни младшего, которое являлось бы сгустком всех его мыслей, чувств и желаний; иногда Юн действительно ненавидел себя за подобную эгоистичность, за это необузданное и дикое желание стать для Чонгука тем, без кого жизнь последнего станет похожа если не на ад, то на бесконечную, лишенную хоть каких-то красок пустоту. Журналист утыкается носом в собственные, сложенные в замок руки, с непониманием чужого поступка: на протяжении всех их работы «слежки» они учились доверять друг другу, но каждый раз, когда казалось, что они достигли так желаемого финиша, это оказывалось лишь очередным миражом в безводной пустыне. «Сакура» не несла в себе чего-то, чего стоило опасаться или отвратительного, не считая того, что туда путь для Юнги был закрыт ещё с первых дней стажировки. Фразы, брошенные начальником Паком в его уходящую поникшую из-за разочарования спину были подобны острым осколкам, что не жалея ранили слишком хрупкую в то время кожу. Сейчас буквально всё смешалось в голове: мысли о вчерашнем, недавно полностью заполняющие сознание; непонимание чужого поступка и скрытия всего происходящего; и эта странное чувство горечи из-за проигрыша и некоторой зависти к парню, что в отличие от него смог открыть для себя двери престижного издательства. Мин настолько привык побеждать и быть первым, а также хорошим, угождающим всем другим милым парнем, что совершенно позабыл, как подавлять в себе горечь и щемящую в груди и обертывающую глотку в петлю зависть, не являющуюся уместной для того близкого и дорогого ему сейчас человека как Чон Чонгук. Он не знает, сколько времени прошло и сколько минут он просидел в такой неудобной позе, даже не разжав крепко сцепленные пальцы на чужом телефоне и не отведя полный прострации взгляд от белоснежного бокала с кофе, но раздавшееся возле входной двери копошение заставило старшего резко, быстро поднявшись со стула, дернуться. Скрещенные на груди руки и недовольный, полный вопроса и одновременной злости взгляд, направленный в сторону быстро снимающего с себя красные, будто те были измазаны в венозной крови, кроссовки Чонгука с растрепанными, рассыпанными в разные стороны черными волосами и слегка порозовевшими щеками. — Что-то случилось? — Гук выпрямляется, надеясь, что в этот раз у Юна достаточно самообладания, чтобы сдержаться и не устроить истерику, даже не объяснив причину его недовольства. На самом деле это не то, что стоило бы сказать младшему, потому что тут всё было ясно и без слов — что-то определенно случилось; но рядом с Мин Юнги, с этой инфантильной и одновременной истеричной во многих аспектах особой любой вопрос или слово в подобной ситуации могли стать стартом для обид, криков и слёз. — Тебе звонили, — Мин не хочет устраивать драму, что могла бы не то что сравниться, а даже перескочить все скандалы в сериалах и фильмах, поэтому вместо застрявшего сначала в глотке «а что-то могло произойти?» с смешком, полным обиды и непонимания, с силой проговаривает давшееся ему с трудом словосочетание. — Понятно. Гук не знает, в чем кроется тогда проблема; в режиме «срочно» перебирает все возможные варианты, а так же тех, кто мог бы одним звонком на его мобильник довести старшего до того состояния, в котором он находился на данный момент, продолжая стоять со скрещенными на груди руками и сканируя серьезным взглядом всё также пребывающего в неведении младшего. — Даже не спросишь, кто именно? Чонгук проходит вперёд, когда Юн продолжает стоять и выжидающе бегать взглядом по его спине в надежде, что картинки вчерашнего не всплывут в его памяти, но те, словно специально, нарезками взрывают его сознание и вынуждают прикрыть глаза. — И кто? — Чонгук чувствует, что Мин, теперь следующий за ним на кухню, может взорваться от любой фразы; это может быть даже «вау, это те самые шоколадные печенья, которые я обожаю» или «я тут пытаюсь сделать вид, что всё хорошо, не мог бы заняться тем же самым?», потому что старший был тем самым человеком, которому не обязательно было искать причину в чем-то или ком-то — он прекрасно обходился и одной своей фантазией. — До последнего будешь делать вид, что не знаешь? — Мин не знал, завидовал ли он сейчас Чону или просто обижался на скрытие от него такой информации; наверное, всё-таки всё и сразу. — Мне сделать вид, что я знаю, хотя я не знаю? Тебя это успокоит? — Гук спокойно наливает в чайник воды в надежде, что его ирония не доведет до очередной истерики; Юнги на удивление сдерживается, как можно сильнее впиваясь пальцами в ставшие потными ладони. — Ладно, — он тяжело вздыхает, понимая, что, черт возьми, они теперь не те, кто решает проблемы изолированием друг друга. — Тебе звонили из «Сакуры», сказали, что ты принят. И что-то насчет статьи. Видимо, мне об этом знать необязательно, раз я до сих пор не в курсе. — Только доставали вопросами, хотя сами… — проговаривая это самому себе и вспоминая каждый раз, когда один из начальников «Сакуры» переманивал его к себе, тянет Гук: — И да… Я не рассказал, потому что не знал до последнего, получится ли у меня. Я уволился из нашего издательства, потому что «Сакура» единственное агентство, которое может предоставить всем нам — даже Тэхёну — защиту и единственное издательство, которое не продаст статью. Мы сможем работать там и не думать не о ч- — Ты. — Что? — Ты сможешь работать там, но никак не мы, — Мин тяжело вздыхает, потому что, черт возьми, он не может, как младший, вот так просто бросать одну работу и устраиваться в другое престижное место, где ему с широкой улыбкой, наполненной радостью открывают теплые уютные объятия. — Почему до тебя до сих пор не дойдёт, что я птица другого полета? Точнее, чертов пингвин. — Я поговорю и, может быть, тебя прим- — Не надо ни с кем говорить, Чонгук. Я хочу оставить в себе хотя бы немного гордости, — Юнги смиряется, потому что невозможно прыгнуть выше собственной головы — а в его случае это может даже оказаться чертовски больно и в такой же мере опасно. — Я останусь там, где я есть сейчас. Видимо, для меня это действительно самое подходящее место. — Нет, Юнги… — Гуку хочется заключить Мина в свои объятия, укутать в собственном тепле и больше не давать подобным мыслям посещать его голову, но вместо этого он игнорирует собственное желание, а также полный разочарования в самом себе взгляд старшего и наливает кипяток в стоящий с растворимым кофе бокал. — Ты просто не понимаешь, ты не должен… Юнги не хочет слушать, так как не нуждается в этом «ты молодец, а все остальные плохие», потому что прекрасно знает, что не молодец, что обычный парень, у которого хорошо с фантазией, но чертовски не ладится с журналистикой, что он ненавидит себя за некоторые чувства, которые не должен испытывать, но те всё равно роются осиным гнездом в грудной клетке, что другие не плохие, а просто-напросто нормальные; впрочем, как и он сам. — Что сказал Тэхён? — Мин не нуждается в успокоении, а также в том, чтобы Чонгук чувствовал угрызение совести и вину за то, что вынуждает старшего ощущать себя чертовым неполноценным звеном во всей их истории. — Ты хотел сказать, что к-кричал Тэхён, х-хотя п-получалось н-не оч-чень? — передразнивая бедного парня, за которого Юн уже был готов ударить младшего, проговаривает Чонгук, усаживаясь за стол и хватая печенья; вообще, он не понял, когда стал воспринимать Тэ как соперника, хотя казалось, что тот совершенно ни на что не претендовал, но важно было одно — Ким всё ещё был мишенью. — Ну, сначала он кричал, потом ещё немного кричал. Я уже говорил, что он кричал? Он был готов убить меня. Я не воспринимал его слова всерьез, потому что было трудно различить его лепет, конечно, но когда в меня полетела какая-то дизайнерская лампа, то я наконец понял, что он явно не шутит. — Он кинул в тебя лампу? — для Юнги было удивительно, что такой милый парень как Ким Тэхён был вообще в состоянии повысить голос, размахивать руками и ругаться, не говоря уже о том, чтобы кидать в живых людей или вообще хоть во что-то лампы. — Есть, конечно, предположение, что у него от нервного перенапряжения дернулась рука, но вариант с тем, что он бросил её намеренно кажется мне более правдоподобным, — пытаясь разбавить своим сарказмом сложившуюся атмосферу, Гук как-то слишком шумно откусывает от ставшего уже достаточно твердым и черствым печенья небольшой кусок. — В любом случае, он сказал, что готов отдать нам эти фотографии, если «Сакура» обеспечит ему полную безопасность. — Если ты сейчас пытаешься оправдать свой переход в «Сакуру» и отдачу нашей статьи им в лапы таким образом, то выходит не очень, — Юнги с грохотом отодвигает стул и садится напротив пытающего показать, что его совершенно не напрягает данная обстановка — хотя всё было совсем наоборот — Чона. — Они не смогут обеспечивать безопасность нам и Тэхёну вечно. Ты серьезно думаешь, что такая милашка из семьи мафии легко отступится? А что насчет официальной борьбы, с которой вступится агентство Джина? Это трудно. — Да, это журналистика, Юнги. Добро пожаловать, — качая головой, словно он был давним гуру, иронизирует Гук; на самом деле он не понимал, насколько эти обычные для него слова порой задевают чужое самолюбие, но таков был мир — и Мин по призванию не был в нём тем, кто мог бы утонуть в ворохе написанных статей. — Это не совсем то, что я хотел сказать, да… В смысле, всё будет хорошо. Просто верь мне, потому что я знаю. — Что ты знаешь? — Знаю, что у «Сакуры» в друзьях ходит другая банда, у которой наш мафиози является лишь пешкой, — Чонгук говорит это с такой легкостью, будто не спас Юнги от очередной истерики и нервного срыва, а также новеньких седых волос, не обезопасил Тэхёна от нападок, а также свою тощую тушку, о которой тоже стоило бы заботиться почаще. — Теперь понимаешь, что «Сакура» единственный вариант в нашем случае? А ещё они не продажные, что удивляет, если учитывать, где мы работали до этого. — Ты работал, Чонгук, а не мы. Запомни, пожалуйста, — Юн уже начинает уставать, потому что столько всего скопилось; настолько много, что некоторые проблемы, такие как вчерашний минет, ушли куда-то глубоко под землю, решив переждать нагрянувшую бурю. — Я до сих пор там работаю и буду работать, пока не состарюсь и не умру. — Так себе перспективы, — Чон говорит ровно то, что думает; ему не хочется оставлять старшего в том месте, в котором последний так сильно стремиться быть — или просто лжет об этом, не желая признаваться в своих истинных намерениях и мыслях. — Какие есть. Мин пожимает плечами, будто ему совершенно всё равно, но ему действительно не хочется быть в этом месте, чертовом прогнувшемся кресле, в духоте офиса, где нужно плестись до самого угла в поисках кулера, а также до двери архива, где пахнет лишь пылью и трупами затерявшихся в собственной паутине пауков; он мечтает просто писать книги, издавать их и наслаждаться жизнью, понимая, что он наконец нашёл то, что так давно искал. — Значит, статья будет издана, а мы не станем тушками для расстрела? — Да, всё, как мы и хотели, — Чонгук так ласково и тепло улыбается, что Юнги забывает уже буквально обо всём: и о былой зависти, которую он так старательно пытается потушить в себе, и о раздражении, что зародилось в нём после звонка из издательства «Сакура», и о том смущении, посетившим их утром. — Даже не верится, что это реально происходит. — Слишком странно… — Юнги замолкает на мгновение, будто пытаясь понять, что это не очередной хороший, выкрашенный в разные краски сон, после которого он проснется с осознанием потери. — Так странно, что не знаешь, что сказ- Юнги не помнит, как в один момент Чонгук резко подрывается с места, как облокачивается на стол одной рукой, пока другая нежно переплетает между пальцами локоны его волос, как оказывается в сантиметре от губ старшего, в итоге накрывая их поцелуем. Вся та неловкость, что совсем недавно парила в воздухе, что докучала им этим утром, пропахшим смятением и растворимым кофе, испарилась, уходя сквозь пальцы подобно золотистому песку. Гук мог бы вновь завести разговор, от которого не было бы никакой пользы, мог вновь сесть за стол, деловито переплетая пальцы, и попытаться расставить случившиеся вчера и сегодня ситуации по полочкам, словно те были разбросанным в хаотичном порядке текстом; но все эти формальности и смущение, что играло своими остатками на порозовевших кончиках ушей, казались просто-напросто ненужными вещами. После кричащего, напоминавшего резко проснувшийся вулкан, Тэхёна, закинутых в его тело ламп по воле последнего, Юна со скрещенными от недовольства на груди руками и новостей от издательства «Сакура», вчера и всё, что входило в созданное ими понятие «вчерашнее», казалось всего лишь навсегда очередной деталью их обыденной жизни. — Раз не знаешь, что сказать, то просто молчи, — Чон шепчет в самые губы, вынуждая Мина пытаться изо всех сил контролировать свои начавшие дрожать и не слушаться команды разума ноги; каждый раз ему просто хочется вцепиться в волосы младшего, затем спуститься руками на плечи и не отпускать, потому что другой опоры просто-напросто не существовало. — Малыш. Чонгук слишком наигранно и противно шипит оставшееся на конце «ш», будто передразнивая недавнюю попытку Юна сделать из них очередную ванильную парочку, подходящую под всевозможные стандарты идеальности; но так, как когда-то хотел Мин, было только в фильмах, мультфильмах, сериалах, книгах и instagram'e, не более. Они встают с места, когда руки младшего с завидным беспокойством кладутся на чужую талию и притягивают готового умереть от этой домашней нежности и влюбленности, сидящей в нём, парня. Это ощущение спокойствия и нежности, а также теплоты, льющейся по венам, вынуждает каждого из них слабо улыбнуться уголками губ в попытке не залиться странным, похожим на истерический от переизбытка эмоций и чувств, смехом. — Мне больше нравилось «придурок», — Юнги с удовольствием бы уткнулся в чужой лоб своим и долго сверлил взглядом оказавшееся так близко лицо, но ради этого ему приходится встать на носочки и вновь опуститься, когда ноги вновь предательски решили согнуться в коленях. Чонгук действительно всё больше и больше становился для него таблеткой от сердцебиения, потому что как-то иначе это состояние, когда губы младшего накрывали его, а руки нежно сжимали локоны волос, затем оставляя подобные лепесткам сакуры отпечатки на сахарной коже, назвать было невозможно. — «Придурок» звучит совсем не романтично, — Гуку на самом деле плевать, но если Юнги и стоит в чем-то уступить, то хотя бы в этом. — Зато ты не лжешь, когда говоришь это, — и Юн слабо смеётся, утыкаясь лбом в чужую грудь и понимая, что объятия младшего становятся всё сильнее. Мин просто не верит, что эти объятия проходят без мыслей «что будет со статьей» и «что будет с нами, если мы её выпустим», а также «это так странно не думать ни о чем»; осознание того, что больше не будет подобных дилемм и раздумий, разговоров о статье, когда кажется, что всё действительно зашло в тупик и закончилось, заставляет Мина прочертить на своём лице жирную линию улыбки. Гук впервые хочет пропитать человека сквозь собственную кожу и больше никогда не выпускать кого-то из своих объятий; точнее, кого-то конкретного — кого-то с именем Мин Юнги. Это странное чувство, что всё наконец-то закончилось, а также непонятная примесь огорчения, остается внутри этих двоих; радость мешается с ложкой дёгтя, потому что отпускать — даже отрывок своей жизни — и начинать новую главу становится страшно. Даже то, что было секунду назад, уже является «прошлым» и частичкой воспоминаний, не говоря о том времени, когда Юн впервые оказался в пропахшем кофе и конфетами служебном автомобиле и о том, когда Чонгук без интереса отводил взгляд от меняющего одежду на униформу «Совы» старшего. — Как-нибудь… Как-нибудь надо будет рассказать об этом... о нас... Гаи, — говоря это, буквально пытаясь заткнуть себе рот чужой футболкой в надежде, что эти слова навсегда останутся со статусом «несказанные», миновское «как-нибудь» звучит как описание времени, а не способа преподнести информацию. — А ещё маме… И вообще… Наверное, стоит начать с Намджуна. — Да, как-нибудь обязательно, — на выдохе тянет Чон, не испытывая ничего, кроме окутавшей его словно в плед нежности. Возможно, пройдет пятнадцать минут, и Мин уже будет размахивать сковородкой, кричать что-то нечленораздельное, но определенно грозное, а Гук продолжать кидать саркастичные фразочки и иронизировать даже под угрозой собственной гибели, но сейчас — когда они имеют возможность согреваться и тлеть в объятиях друг друга, всё это становится неважным. — Думаю, Намджун и так всё знает. Ну или, по крайней мере, делает ставки на то, что всё так и есть, — Юнги знает, что вряд ли Джун будет тем самым человеком, что состроит удивленное лицо и будет кричать «как?», а также «как это неожиданно» после преподнесенной ему на блюдце новости: — И надеюсь, что Гаи всё поймёт. По крайней мере, ей ничего не мешало долгое время считать, что Найл Хоран встречается с Джастином Бибером. — Это в её стиле. Гуку уже совсем нестранно осознавать, что у них есть общие темы для разговоров, такие же впору знакомые, проблемы которых они могут обсудить, а самое главное — совместные воспоминания, от которых на лице остаются лишь слабые полуулыбки, горящий взгляд и порозовевшие щеки из-за когда-то образовавшихся постыдных конфузов. — А ты?.. — до старшего только сейчас доходит мысль о том, что Чонгук ни разу не сказал о том, что ему тоже надо будет когда-нибудь поделиться с родителями, словно это было совершенно ненужной формальностью. — Ну, в смысле… Не будешь говорить родителям? — Поверь, им плевать, — в такие моменты всегда казалось, что Чонгуку в ответную плевать на них; а именно так и было — до четырнадцати лет подобное непонимание он принимал как оскорбления, думая, что будет делать во взрослом мире, даже если его родные не находят нужным принять его таким, каким он был и есть на данный момент. Потом же всё стало легче — он просто перестал давать им такую характеристику как «родные». — Мне на их мнение и решения плевать тоже. Они присылают деньги, если я прошу. Я делаю так же, если они в чем-то нуждаются. — Вы хотя бы говорите по телефону? — для Юнги всё это всё равно звучало чертовски странно, хоть и осознание того, что Гук точно не был тем человеком, кто может говорить про свою семью «плевать» и чувствовать при этом противоречие, отдающее болью в левой стороне груди, было слишком велико. — Не вижу в этом смысла, — объятия Чонгука становятся слабее; в «сегодня» входили все сегодняшние драмы и потраченные нервы, поэтому он чувствовал себя уставшим и готовым сделать лишь одно — наконец получить на электронной почте исправление возможных ошибок от редактора издательства «Сакура». — Если им что-то нужно, они напишут сообщение. — Но так… — Юн отстраняется, делая два маленьких шага назад, когда Чонгук спускает с него пелену своих объятий и с усталым видом скользит по его лицу. — Если ты хочешь сказать слово «нельзя», то лучше не говори. Чонгук и так сделал достаточно за этот короткий для него промежуток времени; попробовать на вкус человеческие чувства было уже победой, которая повторялась вновь и вновь, становясь всё больше и обширнее, впрочем, как и влюбленность, что уже медленно, но верно перерастала в такое красивое слово «любовь». — Нет, всё нормально, — Мин пытается сосредоточиться на чем-то; впервые он так сильно хочет встать возле раковины, включить теплу воду и начать мыть гору посуды, которой там, словно назло, не оказывается. — Единственное, что меня беспокоит, так это моя мама. Если Намджун и Гаи могут понять и принять данный факт, то… Это сложно. — Кажется, я понравился твоей маме в прошлый раз. Разве нет? — Гук окидывает беглым заинтересованным взглядом Юнги, начавшего бегать вокруг стола так, будто к нему прибыл в квартиру президент; в его глазах читался вопрос «что убрать, чтобы сделать вид, что я чертовски занят и не возмутим». — Ты понравился ей в качестве моего коллеги, максимум — друга, — Мин тяжело вздыхает, понимая, что обсуждать это с матерью будет действительно трудно: — Я поговорю с Гаи, чтобы она поговорила с ней. Возможно, как-нибудь она с этим смирится. — Если ты ещё не готов, то можно и не говорить, — Чон пожимает плечами, потому что для него его и жизнь старшего — то, что не должно подвергаться осуждению и критике; они сделали свой выбор ровно так же, как кто-то когда-то решил, что хочет быть архитектором. — Мы никуда не спешим. В любом случае, я ей всё-таки понравился. — Какой же ты самовлюбленный идиот, — Мин убирает остатки шоколадного печенья со стола: — Просто ненавижу. Это «просто ненавижу» звучит как «я понятия не имею, как выношу тебя, а также, как ты терпишь мою компанию, но мы всё равно вместе, и я точно ничего менять не собираюсь»; кажется, всё это в их мире называют отношениями. — Ненавидь меня, пожалуйста, как-нибудь почаще в ванной, — Чонгуку так хотелось сказать эту фразу, почувствовать на себе готовый прожечь его насквозь взгляд старшего и увидеть начавшие розоветь щеки, что он действительно добился своего. — Чон Чонгук, либо ты сейчас затыкаешься, либо у меня в руках телефон, с помощью которого я звоню Чон Хосоку и Намджуну, — компания этих двоих была выносима лишь тогда, когда процент алкоголя в теле каждого превышал показатели воды; в остальном они напоминали двух сцепившихся котов, которые даже сами не понимали, за что воюют. — И я устал, поэтому просто помолчи. — И что ты такого делал, что так устал? — этот сарказм Юнги настолько привык считать обыденной частью их жизни, что уже не реагирует, когда заканчивает со столом и окидывает чистую, чуть ли не блестящую и сверкающую поверхность взглядом; на самом деле Чонгук стал настолько неотъемлемой частью его жизни, что даже не верится, что когда-то он был просто бесящим, неуважающим старших мелким идиотом. — Очередная статья, в которой содержались все слухи интернета, ничего более. Юнги думает, что эта часть его работы была всё-таки лучше всяких кошечек и тортов, но определенно хуже времени, проведенного в «слежке»; возможно, они бы и остались группой для следующего задания и вновь проводили время в машине, коротая ночи за очередной целью, но Чонгук был слишком талантливым, справедливым и упертым, чтобы продолжить работать в месте, где всё, включая его мозг и тело, могли продать за конкретную пачку денег. — Умничка, — Чонгук наклоняется, чтобы поцеловать сидящего на стуле возле стола Юнги в лоб; и Мин готов поклясться, что каждое прикосновение младшего напоминает ему играющий на его струнах души весенний, смешанный с опавшими лепестками сакуры, ветер. Юнги чувствует себя самым настоящим сахаром, что растворяется в чужих глазах цвета горячего кофе. Всё это уже не кажется реальным или существующим — будто просто воспоминания, о которых закрадываются мысли вроде «это было правдой или просто приснилось в дождливые сумерки?». — Знаешь, когда напечатают нашу статью, я хочу это отпраздновать с Намджуном. И Тэхёном… И, наверное, Хосоком, потому что нам нужно немного неадекватности. — Хорошо. Гук уже собирается уходить, подходит к двери, чтобы наконец устроиться на диване в гостиной, включить дораму, сюжет которой он не знает и уже заранее ненавидит и критикует и ждать, пока Юнги опустит голову на его колени и мило устроится рядом, когда Мин останавливает его кинутым в широкую спину вопросом. — А ты… Ты хочешь кого-нибудь пригласить? — Кого угодно вместо Тэхёна. На чужом лице рисуется насмешливая, полная иронии улыбка, и Юнги кажется, что это больше походит на местные, приевшиеся дружеские шуточки, чем на настоящую ненависть или ревность; это настолько забавно и одновременно мило, включая выражение лица младшего, что парень не может не улыбнуться.