я люблю тебя.

      Донхёк мнется возле двери в комнату, в тысячный раз прокручивая заготовленные слова, и стучится нерешительно. Сделать глубокий вдох и войти в комнату после приглашения. Ничего сложного, правда? Но руки трясутся все равно, и он прячет их в кармане кенгуру и заходит внутрь.       — Ты вовремя.       Улыбаются ему приветливо и манят рукой, чтобы заходил уже и помог Юнхёну повесить картину.       — Я у менеджера хёна взял гвозди и молоток, но мне явно не хватает рук.       Донхёк цепляет привычную маску дружелюбия и подходит ближе. Сердце у него стучит бешено. Рядом с Юнхеном всегда так. Он не может контролировать это: пульс подскакивает, ладони потеют и ком горле, который ни слова сказать не позволяет — приходится тупо стоять и смотреть на объект своих воздыханий, и пытаться не краснеть под его теплым взглядом.       Юнхён слезает с дивана и просит подержать картину на середине стены, он еще не понял до конца, будет ли она здесь хорошо смотреться. А Донхёк думает, что затея хреновая, у него руки трясутся почти так же, как при болезни Паркинсона. Того и гляди сейчас уронит и все будет напрасно.       Юнхён клонит голову на бок, делает пару шагов назад, приглядываясь.       — Даже не знаю что лучше: картина с ночным городом или ты в этой милой толстовке?       Донхёк отворачивается мгновенно к стене, чтобы скрыть алые щеки. Медленно выдыхает и предпринимает попытку придумать шутливый ответ.       — Я все хотел спросить, эта толстовка не женская?       Он забирается на диван берет картинку из рук и возвращается на пол.       — А какая разница? — выдавливает наконец из себя слова Донхёк, поправляет на себе черный капюшон с ушками и тоже спускается.       — Просто интересно. Тебе очень идет. — Юнхён берет со стола карандаш и возвращается на диван, к стене. — Я это заметил ещё тогда, в трансляции.       Юнхён смотрел его трансляцию. Смотрел её, когда был дома у родителей. Боже. Не умереть бы от нахлынувших чувств прямо здесь; не растечься бы розовой лужицей умиления по ковру. Хоть такая смерть полностью устраивала парня.       Донхёк подает гвозди, молоток, говорит, что нужно сдвинуть немного вправо, чтобы висело ровно; получает дружеский хлопок по плечу в знак благодарности и уходит из комнаты.       — Я люблю тебя, — тихо, на выдохе, в закрытую за собой дверь.       — Опять провал миссии? — буднично и даже с сарказмом.       Донхёк щелкает замком двери и проходит вглубь комнаты, снимая с себя толстовку.       — Ставь на паузу.       — Тут нет, паузы, ты ведь знаешь.       Ким разворачивает компьютерный стул на себя, упирается коленом в сиденье между чужих ног.       — Ну тогда ты проебал этот бой, Чану.       И он целует младшего со всей болью и обидой на самого себя. И так нельзя, определённо нельзя, топить себя и свои чувства в другом человеке. Но это давно стало привычкой.       Это настолько часто случалось, что Чану более не может называться неопытным школьником. Он знает тело Донхёка уже вдоль и поперек: сжать волосы на затылке и перехватить инициативу в поцелуе; залезть свободной рукой под штаны и белье и сжать задницу; — от этого старший заводится быстрее всего. А еще его хён очень любит, когда берут сзади.       Чану поднимается с кресла и разворачивает Донхёка лицом к столу, давит на поясницу и тянет домашние штаны с бельем вниз. Мелкому не нужно время для раскачки — молодой организм, гормоны и прочая хрень. Он может возбудиться, если кто-то будет облизывать губы, так что ему и жаркого поцелуя достаточно для того, чтобы вжиматься стояком в голые ягодицы.       — Наставления? Пожелания? Просьбы? — не прекращает язвить Чон, ведя языком по чужой шее.       — Никаких, — шумно выдыхают. — Только растяни меня сначала.       Чану тянется под стол, сверху, на тумбочке стоит смазка, и презерватив валяется. Прятать «резинки» по всем углам своей комнаты стало необходимостью. Донхёк может завалится и утром, и вечером, и ночью и ему нужен секс сразу, без промедлений, без возни из-за поисков презервативов. Чану, как солдат, — всегда готов; благо юношеский организм позволяет заводится с полуоборота.       Вымазывает собственные пальцы в лубриканте, размазывает между ягодиц и вводит один палец сразу, по самое основание. Чон кусает чужое плечо перед собой и этого достаточно, чтобы старший захлебнулся собственным стоном. Донхёк клонит светлую макушку вниз, опускает на локти и больше прогибается, приподнимая задницу. Нет смысла отпираться и убиваться совестью — ему нравится, чертовски нравится. Грубые, но уже умелые, пальцы макне в своей заднице, которые через минут пять заменятся горячим членом; саднящее плечо от укуса.       В голове скребется мысль, что отметину могут увидеть, что ее может увидеть Юнхён. Что он тогда подумает? Он разозлится? Брезгливо отвернется, все поняв? У него, наверное, все мгновенно сложится, как два плюс два. Поймет, что самый младший в группе не порнушку без наушников смотрел все эти месяцы, а трахал его одногруппника; что стол, бьющийся об стену, явно не из-за проигрыша в бою.       В Донхёке движутся уже три пальца, и он тихо стонет, просит, чтобы заканчивали, что он уже явно готов. И Чану поступает как послушный мальчик. Натянув презерватив, входит медленно, но до конца.       В блондинистой голове нет ожидаемых иллюзий, он не представляет Юнхёна на месте младшего — невозможно представить то, чего никогда не испытывал. Ему бы хотелось верить, что Сон с ним был бы безмерно ласков, целовал много и каждую клеточку тела, ловил бы стоны с губ своими. Хорошо, когда всего этого нет. Не будет так больно сталкиваться с реальностью.       С реальностью, где Чану держит крепко за бедра, буквально вколачивается в тощую задницу и оставляет засос под лопаткой. Донхёк надрачивает себе в такт толчкам сзади и давит стоны в горле, закусывает руку и кончает. Чану не может сдержаться, чувствуя предоргазменную судорогу партнера: кончает на минуту раньше, когда его член плотно сжимают в себе. Младший выдыхает шумно и утыкается между лопаток черной макушкой.       — Хоть никогда не признавайся ему. Я всегда буду тут.       Мягкий поцелуй в спину Донхёка превращается в пулю-признание, бьющую в самое сердце.       Донхёк, по привычке, сбегает, но уже к себе в комнату.