я люблю тебя.

      У Ханбина кожа блестит на солнце. Он морщится во сне, но не просыпается.       У Дживона в груди все сжимается; улыбается; прикрывает тихонько дверь за собой; крадется мышкой, закрывать жалюзи на окне.       У Ханбина наверняка спина болит спать за столом, но тот даже не шевелится.       Дживону хочется его уложить на диванчик; укрыть пестрым одеялом; запереть дверь и охранять чужой сон. Но не решается. Садится возле дивана на пол. Колени, притянутые к груди, выпрыгивают в огромные дырки на джинсах. Козырек его кепки утыкается в них, и парень замирает. Дышит, кажется, чуть тише. Ведь Бобби — ураган, тайфун, одно сплошное цунами: вечно шумит, гремит, издает странные звуки, когда хочет и не хочет. Но сон младшего — святое. Это редкое явление и потому свято. Буря-Дживон затихает, замирает, превращаясь в полный штиль.       — Я люблю тебя.       Безмолвное и громоздкое заполняет небольшую студию; повисает посреди комнатки; подпирает собой потолок; горбится и уродуется под собственной тяжестью.       — Ханбин! — пулей пронизывает воздух и разбивает его вдребезги, дверь бьет об стену, будя Кима.       Черной тенью, Дживон выскальзывает из студии никем не узнанный. Летит по лестнице вниз, подтягивает черный капюшон на кепку, дергает завязки и выбегает на улицу. Весеннее солнце жарит с самого утра, ему жарко в толстовке, но все равно переходит на бег. За пару месяцев он явно стал чемпионом в спринте на короткие дистанции: от студии до общежития.       Дома Дживон, по обыкновению, становится бурей: валит полочку с обувью, дышит шумно, стягивает с потного тела толстовку, кряхтя, вваливается в комнату и хлопает дверью, закрывая за собой.       — Доброе утро, блять.       — И тебе не хворать, крошка, — хрипит Бобби, скалясь.       — Хули тебе надо в такую… — Джуне смотрит на телефон. — В такую, сука, рань?!       Джуне садится на кровати и трет глаза. Парень ничерта не понимает, огрызается даже на автомате; в голосе нет ни капли злости.       — Ты чего такой взвинченный? — лениво, зевая, спрашивают.       Бобби в ответ плюхается к младшему на кровать, тянет за ноги на себя и целует. В голове шумит; сердце бешено бьется после спринта; распирающая изнутри нежность требует выйти наружу, ей тесно.       Руки Ку липнут к потной спине; ни выскользнуть; ни оттолкнуть. Губы Дживона находят чужую шею; руки лезут в пижамные штаны и под белье.       — Где ты был? — хриплым шепотом младшего наполняется комната. — Утренняя пробежка? — уже его руки лезут в чужие джинсы, расстегивают пуговицу и ширинку, тянут за шлевки по бокам их вниз. — Когда ты приехал?       — Слишком много вопросов, Джуне, — Дживон наконец поднимает на него глаза.       Младший смотрит в узкие карие глаза, ищет как можно больше ответов на свои незыблемые вопросы; в нем дергается некая жилка, улавливающая особый блеск в зрачках напротив. И он давит, давит изо всех своих сил на свою гордость и дерзость; глушит голос разума; и целует. Целует жарко, с натиском; опрокидывает парня на кровать и залезает к нему на бедра.       Всякий раз, всякий гребанный раз, его интуиция сигналит и верещит о неправильности, о неоднозначности ситуации. Но это все сердце, это все чертово сердце, которое замирает каждый раз при взгляде на старшего, которое бешено бьется в груди об ребра при звуке хриплого голоса репера; которое разбивается вновь и вновь от каждого поцелуя.       Джуне может себя вести как сука: закатывать глаза, слать всех нахуй, набивать себе цену и устраивать сцены ревности. Может, но не хочет. А хочет сейчас спускаться поцелуями вниз; облизывать вставший член через белье; оставлять засосы на тазобедренных косточках.       — Хватить дразнить. Начинай уже, — недовольно басит Дживон.       — Только не глубоко, — он тянет боксеры вниз. — У меня сегодня урок вокала.       — Понял.       У Ханбина кожа золотится под лучами солнца, пробивающимися через жалюзи; под тонкими веками мелькают последние сцены сна; брови сходятся на переносице; и легкая улыбка касается пухлых губ, когда он просыпается.       — Я люблю тебя.       Утыкается носом и губами в шею Дживона; оставляет легкий влажный поцелуй на коже; тянется к губам, чтобы снова прошептать с просоньи:       — Я люблю тебя.       Пальцы дживона в волосах Ку, а в голове сплошной Ким Ханбин. Один и тот же момент засмотренный до дыр, в котором у них нет никакого будущего; в котором никого не существует кроме них; и в котором Дживон не боится любить в ответ. Вспоминает их постыдные поцелуи в три часа ночи под одеялом; неловкие и не умелые прикосновения к горячей коже; как дрожали пальцы, но уверенно поглаживали внутреннюю сторону бедра и двигались вверх; и тихие судорожные вздохи Ханбина, когда эти пальцы добирались до цели и сжимали член.       Бобби кончает, вспоминая первый оргазм Ханбина. Марево все еще стоит перед глазами и в Джуне ему чудится его первая любовь. Он тянет младшего за ворот футболки на себя для поцелуя и сбивчиво шепчет не ему:       — Я люблю тебя.       И в сотый раз Джуне обманывает сам себя, целуя и говоря:       — И я тебя.