Попрошу у облаков

Съёмки клипа впервые его убивают. Жрут изнутри, отрывая мясо кусками. Он смотрит в карие глаза, в которых кристаллами скопилась морозная грусть — её не растопить, и задаёт вопрос, не размыкая губ — Макс поймёт. Улавливает едва заметный кивок. «Всё в порядке». Льдинок в карих радужках достаточно, чтобы он замёрз. Но для него это важно. Алан даёт команду продолжать и вздыхает. Впервые снимать настолько тяжело. Макс выдаёт эмоцию одну за другой так, как нужно. Без лишних указаний, наставлений и рекомендаций. Он ведёт свой диалог со зрителем — или с самим собой? — и его задача как режиссёра состоит лишь в том, чтобы запечатлеть это откровение. Барских напоминает оголённый провод: ещё немного — и закоротит. Алан погружается в работу, руководя людьми неосознанно, но они понимают и следуют инструкциям беспрекословно. Он впадает не в транс, знакомый и привычный, нет. Он тонет в отчаянии, боли и какой-то тупой безнадёжности. Он чувствует чужие раны так, будто они вырезаны у него на коже, будто его сердце выдрано из грудной клетки, и этот разлом, эту пугающую пустоту ничем не замазать, не залатать. Отсняв часть материала, они переходят к вопросам. Алан чертыхается, запарывая всё снова и снова. Команда не спрашивает ни о чём. Макс… Он слишком в себе, слишком не здесь, чтобы реагировать. Бадоеву не привыкать спрашивать о сокровенном, но голос немилосердно трещит, скрипит, и он надеется, что если чуть-чуть прикрутить звук, никто не заметит. Барских отвечает неуверенно, подбирая слова. И пусть этого не было прописано заранее, он зажмуривается и прикрывает глаза рукой, когда становится совсем невмоготу. Алан чувствует слабость, беспомощность и уязвимость, что обезоруживают, припечатывают к месту. На площадке гробовая тишина. Тихо настолько, что Алан слышит своё рваное дыхание. Он с трудом берёт себя в руки. Он видит это. То, чего прежде не видел никто, кроме него. Макса ломает. Треск бьёт по вискам, а эмоции накрывают так сильно, что он не чувствует ног. Макс плачет. Алану хочется остановить, прекратить эту пытку. Но он не смеет. Для него это важно. И они пройдут через это вместе. Макс падает — не так, как в клипе «По Фрейду». Сейчас нет смирения, нет осознания тупика. Только боль. Боль, что хлещет, что накрывает с головой — её слишком много для одного. Её невыносимо много, настолько, что Алан не знает, как можно было держать всё это в себе. За падением и нечёткими, рассеянными движениями — маленький мальчик, которому отчаянно хотелось, чтобы его любили. Просто так, за то, что он есть. Макс поднимается. А вместе с ним — наивная вера в то, что наконец отпустил. И облегчение оттого, что всё же его не сломить. Он будет подниматься снова и снова, доказывая всем вокруг, но главное, себе самому, что сильный. Он будет подниматься снова и снова, убеждая Алана в очередной раз — тысячный, наверное, что таких, как он, больше нет. И не будет. Остаток съёмок проходит на удивление спокойно. Они заканчивают раньше, чем планировалось. Команда разбегается кто куда. Задача на сегодня выполнена, а технические нюансы можно решить и потом. Макс обнимает отца, и Алан отворачивается — его скручивает в узел, когда те ощущения, яркие, слепящие и чертовски болезненные, возвращаются к нему с тройной силой. После объятий — тихое «спасибо», вымученная улыбка и прощания. Они остаются одни в студии. Смотрят глаза в глаза — пронзительно, долго, ведя диалог, не нуждающийся в озвучке. Алан вдруг улыбается: в карих радужках больше нет стужи. Лишь горячее солнце, что ласкает и согревает. Он пересекает комнату, чтобы сделать то, что так хотелось весь день. Он его обнимает. И, чувствуя, как Макс дрожит, говорит с полной уверенностью: «Таких, как ты, больше нет». Мир застывает, когда в ответ слышит рассыпающееся, нужное «Спасибо за то, что был рядом». «Я буду всегда».