Попрошу у облаков

«Я ухожу». Сказать это так просто. До одури легко. На душе спокойно, как никогда, потому что Макс вдруг понимает: всё это неважно. Не имеет никакого смысла. На него изначально не делали ставок. Он не цеплял псевдоромантичными драмами, химией хоть с одной девчонкой на проекте. Ни эпатажного образа, такого, к примеру, как у Апреля, ни взора подведённых угольной трагедией глаз из-под вихрастой чёлки, как у Дантеса. Ничего этого не было. Был лишь Алан. Алан, который ушёл. (Которого попросили покинуть проект). На Макса Барских никто не ставил. Кроме единственного человека, для которого он по-настоящему был важен. Ему хочется надеяться, что всё ещё нужен. «Я ухожу». И почему люди не понимают краткости? Почему нужно объяснять, разжёвывать и класть в рот? А ведь даже тогда не факт, что поймут. Потому что не хотят слышать. Он говорит, повторяя одно и то же несколько раз. Слышит возмущения, попытки продюсеров взять всё в свои руки, показать, кто здесь главный. И плевать. Так плевать, боже. Потому что он не подчинится. Не сегодня. «Я ухожу». На третий (или, быть может, тридцать третий) раз его слышат. Макс покидает проект, понимая, насколько его стремление к победе несущественно. Ведь если задуматься, он уже победил. Приобрёл больше, чем в принципе мог бы рассчитывать. Вещи уже собраны — всё было продумано заранее. Его никто не провожает. Наташа точно сложит два и два. А ребята на проекте не более чем приятели. Он выходит из здания и дышит полной грудью. Так чувствуется свобода. Недолго думая, Макс набирает смс и, получая удовлетворяющий его ответ, вызывает такси. Он подъезжает к квартире через полчаса. Поднимается на седьмой этаж, звонит и ждёт. Медленно распадается на молекулы, когда отсчитывает секунду за секундой. Спустя пятьдесят четыре удара сердца ему открывают. Мотор, качающий кровь, ему больше не понадобится, думает он, разглядывая хозяина квартиры. Слегка растянутая футболка, свободные пижамные штаны, растрёпанные волосы и кристально-чистый взгляд зелёных глаз. Алан явно не спал, но бодрым его тоже не назвать. — Привет, — пока его хватает всего на одно слово. И скованную улыбку. Макс, в отличие от него, широко лыбится. Светится. Он рад. Поражение по всем фронтам. — Привет, Алан, — тянет он издевательски сексуально. Научился этому на проекте. Бадоев молчит. Рассматривает. И всё, о чём запрещал себе думать, мигом лишает его равновесия. Дьявол, он здесь. И пусть они этого не обсуждали, он знает, что Барских ушёл. Из-за него. Вслед за ним. Ради него. Как не назови, это по меньшей мере безумие. — Здравствуй, — выпадает из оцепенения и жестом приглашает за собой. — Хочешь выпить? — На твоё усмотрение, — равнодушно отвечает Макс, прожигая Бадоева взглядом. Он хочет совсем не выпить. Его желание тлело отчаянно, мучительно, болезненно. Копилось, заполняло его под завязку, пока он не стал задыхаться. После ухода Бадоева с «Фабрики» кислородный баллон выдохся моментально. — Алан, — окликает его, видя рассеянность. Тот ставит стаканы с янтарной жидкостью и льдом на столик. — Алан, — мягко на выдохе, перехватывает рукой локоть Бадоева. Тишина бьёт по вискам. Стучит молоточками, расшатывая границы, размывая так, что никаких пределов. А значит — сегодня можно непозволительно много. Они встречаются взглядами. Макс видит это. Желание, влечение, нестерпимую необходимость утолить жажду… И рамки контроля, дребезжащие, ненадёжные. — Не надо… — закрывает глаза, шумно, рвано хватает воздух. Не выпуская его руки, Макс обходит столик, приближается к Алану. И тает. Умирает. Впитывает в себя диковинное сочетание запахов — вишня, кофе и острые, резкие нотки, присущие только Бадоеву. Поглощает, принимает, разделяет. Запредельно. Космически откровенно. Разворачивает отвернувшегося было Алана к себе. Проводит пальцами по шее — ему до дрожи важно оставить хотя бы фантомный след. Чтобы он что-то значил. Чтобы они никуда не исчезли. Макс видит: деланная стойкость идёт трещинами. — Ты же хочешь, — пальцы на шее сменяются губами. Стон. Еле уловимый, задавленный, какой-то стыдливо-прекрасный в своей искренности. — Хочешь, — повторяет, наслаждаясь эффектом, вызванным его прикосновениями. Алан дрожит. Но что-то меняется, и Барских еле стоит на ногах. Становится жарко. Бадоев чертыхается, посылая оставшиеся принципы на все четыре стороны, в адское пекло, в котором и то, пожалуй, сейчас холоднее. Тянет на себя, так, что между ними от силы сантиметр, и дыхание — одно на двоих. Смотрит сумасшедше открыто, произносит уверенно: — Ты просто не оставляешь мне шанса. …и целует так, что Макс тонет. Дышит полной грудью, получая невменяемую дозу. — Я хочу тебя, ты даже не представляешь… — хрипит Макс, прижимаясь ближе. Сказать это ещё проще, чем объявить об уходе с проекта, о котором грезил так долго. Об Алане — меньше, но пронзительнее. До бессонных ночей, до ломоты в теле, как при наркотической ломке. Он нужен. Нужен. Нужен. И всё остальное меркнет. — Думаю, представляю, — со смешком говорит Алан, накрывая ладонью его пах. — Блять, — матерится Макс, совершенно не в силах себя контролировать. Они целуются, как обезумевшие, и Барских думает, что этого ему недостаточно. Всего Алана ему нужно до дна, целиком и полностью себе, так, чтобы никто больше. Чтобы о н и запомнились. Чтобы они не исчезли. Макс неимоверными усилиями заставляет себя остановиться. В глазах Алана, помутневших от возбуждения, читается недоумение. Барских осторожно скользит к краю футболки, поддевает пальцами, словно спрашивая. — Смелее, — шёпотом, что почти оглушает. Он тянет футболку, и руки дрожат. Алан выгибается как-то по-особенному сексуально, и Макс даже не думает сдержать стон, рвущийся наружу. И прежде чем он успевает прийти в себя, Бадоев не медлит. Он не спрашивает. Потому что и так знает ответ. Он избавляет Макса от куртки, что совсем не по погоде. Майку постигает та же участь. Он не случайно — очень даже намеренно — прикасается к ключицам Макса, не думает — делает. Он наклоняется, чтобы повторить путь языком. Прикусывает слегка. Что бы ни ударило ему в голову, реакция Макса того стоит. Хорошо, господи, как же хорошо. Алан вдруг прерывается и ведёт его за руку в другую комнату. И становится страшно. Макса приводит в чувство не столько мысль, что он собирается переспать с мужчиной, сколько осознание того, что противный внутренний голос, просыпающийся в нужные моменты, упрямо молчит. Алан подводит его к кровати, слегка подталкивает, чтобы он сел. Всматривается в почти чёрные в полумраке глаза и отстраняется. Не успевает Макс надумать себе что-то, как Алан снова его удивляет. Он без лишних слов снимает штаны, а за ними и бельё. У Макса в груди — ёбаный взрыв. Бадоев подходит, садится к Максу на колени и снова целует. Алан ёрзает, трётся, что, блять, совсем не помогает, после наваливается на него так, что он падает на кровать — кости в желе. И начинает для себя отмечать, какой Алан не со всеми, а только с ним. Так хотелось бы, чтобы с ним одним. И он позволяет себе в это поверить. Алан гнётся, прикосновениями рвёт его на куски. Припухшие губы, руки, исследующие каждый сантиметр его тела, стоны, мокрая чёлка, испарина на лбу. Пиздецки красивый. — У тебя уже… — спрашивает, поддевая пояс джинсов, смотрит с любопытством. — Что, Алан? — отвечает вопросом на вопрос, но спокойно и как-то чересчур серьёзно. — Был ли мужчина? «Порой мне кажется, что до тебя меня самого и не было вовсе». — И всё же? — продолжает допытываться. — Это важно? — смеётся Макс, видя, как Алан начинает выходить из себя. — Я не буду устраивать с тобой бесполезные дискуссии, Барских, мы не на «Фабрике», — расстёгивает его джинсы. Макс видит, что отчего-то ему важно услышать ответ. Он перехватывает руку Бадоева — от нежности щемит сердце. — Не было никого, — не лжёт и надеется, что Алан это поймёт. — Не было, — он повторяет и снимает боксеры, смотрит как никогда доверительно, мягко — колючки не ранят. С Аланом ему не нужно выпускать защитные шипы. Не нужно притворства, нелепой театральщины. Потому что ему можно верить. От начала и до конца. Словно читая его мысли, тот произносит: — Тогда доверься мне, — меняет позу, а после снова целует. Губы, подбородок, обводит языком кадык, кусается — не всерьёз, это ощущается возбуждающе-остро. Ключицы, грудь, живот. Макс чувствует дыхание Алана там, но не успевает помыслить, проанализировать, осознать. Потому что языком тот проводит по его члену. Макс дышит рвано и загнанно, потому что слишком. Всего слишком. Сперва не решается, пытаясь прийти в себя от запредельных ощущений, а после плюёт на всё и слегка тянет Алана за волосы. От стона Бадоева его мурашит от затылка к пяткам. Он даже не думал, что будет так. Алану необходимо катастрофически мало времени, чтобы довести его до грани. Макс, отойдя от оргазма, вспоминает о том, что Бадоев не кончил. Подтягивает его к себе ближе, начинает дрочить ему и целует. Целует, вылизывает, буквально вытрахивает его рот языком, потому что хочется ярко, хочется мокро, грязно и грубо. Алан кончает, не издавая ни единого звука. Открывает рот, выдыхая, до боли зарывается в его волосы. Максу кажется, что он не сможет смотреть на эти губы, неприлично распухшие, не думая о том, как они смыкались на его члене. Бесконечно упиваться картинками, возникающими под веками. Заново умирать. И возрождаться, как феникс из пепла. Воскресать в надежде испытать ещё не раз. Алан кончает, а Макс едва не отбрасывает коньки, уверенный в том, что не видел никого красивее. — Мы ведь… — спрашивает он некоторое время спустя, не договаривая до конца, но Бадоев понимает. Выпускает кольца сизого дыма, проводит большим пальцем по щеке Макса и говорит ласково: — Не сегодня. Впервые это не отказ. Это обещание. Всё ещё будет. С Аланом — обязательно будет. Потому что им друг без друга теперь никак. Потому что они ни за что не исчезнут.