Попрошу у облаков

Макс находит ребят в комнате. Все восторженно приникли к монитору. Он видит: Алан светится, с упоением рассказывая фабрикантам одну идею за другой. У Бадоева горят глаза, и минут через пять, или может даже раньше Барских понимает, что не улавливает ни слова. Просто смотрит-смотрит-смотрит, и ему мало. Вслушивается в озорные и по-детски радостные нотки и осознаёт, что мог бы слушать Алана по крайней мере вечность. Противный внутренний голос говорит ему о том, что что-то изменилось. Сломалось. Макс качает головой, словно отнекиваясь. Всё тот же до жути раздражающий паршивец с торжеством заявляет: «Ты влюбился». А потом припечатывает суровой правдой. «Он чужой». «Он занят». «Он никогда не будет твоим». Барских горько усмехается и решает забить, раз уж он не может ничего сделать. Вылавливает в шуме и гаме привычный слегка хрипловатый тембр и позволяет себе в нём раствориться. Он был бы не прочь слушать Алана до конца своей жизни.

***

Следующие несколько дней проходят в каком-то одурманенном состоянии. Он пишет, чёркает, исправляет. Комкает листы бумаги и пишет снова. Хаос из мыслей, чувств, переживаний постепенно выливается в текст — топорный, кривоватый и нескладный, но поначалу всегда так. Шлифовка и исправления будут после. Сперва главное — не забыть, не упустить нахлынувшее вдохновение. Время, когда слова сами складываются в строчки, а строчки — в целые тексты. Километры признаний, которые, Макс уверен, ничем не помогут. Не спасут. Потому что Алан никогда не будет ему принадлежать. И каким бы романтиком он ни был, на сей раз он мыслит предельно здраво. В нём что-то замкнёт, когда он решится показать это Алану. Будет отводить глаза, смущаться — слишком личное, но такое ценное, что ни с кем иным бы и не стал делиться. Хотя бы так. Его крошечный шанс почувствовать себя ближе. Узнать. Бадоев соглашается. В условиях Фабрики он не располагает ни приличными записями, ни мало-мальски причёсанными текстами — всё только с одобрения продюсеров. Алана это нисколько не смущает. Он лишь просит напеть. Макс прокашливается и начинает. Сбивается, запинается, и всё-таки ему удаётся совладать с собой. Но он чувствует этот прожигающий, буравящий взгляд, и ему кажется, что Алан видит насквозь. Ему чудится, что тот знает. Он допевает и, неожиданно осмелев, поднимает глаза, смотрит на Алана, не таясь. Между ними искрит, трещит, вспыхивает огонёк — он не подобрал бы слов точнее. Он видит неосязаемую, тонкую нить, что протягивается между ними. Она почти прозрачная, неуловимая. Неимоверно ценная. И пусть у него нет никакого шанса на взаимность, это стоит беречь.

***

Алан находит этот снимок в фотоальбоме. Ни залома, ни вмятинки, несмотря на давность — им явно дорожат. Макс подходит сзади и, взглянув на фотографию, улыбается воспоминаниям. — Дантес подарил мне её после того, как я ушёл, — в голосе теплоты и нежности — хоть отбавляй. — Он посмотрел на меня так, будто всё понял. И пожелал удачи. — Ты выглядишь на ней таким грустным, — задумчиво произносит Алан. — Я был уверен, что мне ничего не светит с тобой, — отвечает, крепче обнимая Бадоева. — Но я оставил её, потому что она напоминала мне об одном из самых важных моментов в моей жизни. — О каком же? — О моменте, когда я понял, что окончательно и бесповоротно влюбился. И ничем это не исправить. — Я — твоя лучшая неполадка, Барских, неисправность на всю жизнь, брак, каких не сыскать, — разворачивается к Максу и целует, улыбаясь. Макс отвечает на поцелуй, не представляя себе, как сложилась бы его жизнь без Алана. Уже давно верится. На всю жизнь. Навсегда. Как мечталось. Как хотелось почти десять лет назад. Что тогда, что сейчас — было и будет единственно правильным.