Попрошу у облаков

Алан мерит квартиру шагами с тех пор, как Наташа ему позвонила и безо всяких предисловий сказала, что Макс ушёл. Ушёл с проекта, сказав, что сам хочет этого. Потому что ушёл он. Он ведь так и не смог включить прямой эфир. Сидел в комнате, курил одну сигарету за другой — слава богу, Жанна улетела в Америку, и ему не пришлось ей ничего объяснять. А потом позвонила Могилевская. И его мир пошатнулся. С размахом, так, что на ногах не устоять. Пацан свалил с проекта, победы в котором так жаждал, из-за него. Он напивается в хлам, не в силах разобраться с чувствами, которые раздирают грудную клетку. У него есть телефон Макса, но он не набирает, малодушно затапливая собственную неуверенность алкоголем. На утро к вороху непонятных чувств добавляется жуткое похмелье и головная боль. Он старается разложить всё по полочкам, но не выходит, совсем не выходит угомонить сердце, которое больно барабанит по рёбрам при одной мысли, что Макс не смог находиться на «Фабрике» без него. Он бросает бесполезные попытки самоанализа и берётся за то, что всегда помогало ему прийти в себя — погружается в работу. Отдаёт указания насчёт нового клипа, исписывает блокнот, пытаясь выписать, вычеркать это на бумаге. Всё, что засело в нём прочно, крепко, с корнями, и не отпускает. Он отвлекается и ненадолго забывает. Через месяц Макс снова врывается в его жизнь, пусть и не так, как он ожидает. — Алан? — спрашивает женский голос, несмотря на то, что на дисплее высвечивается совсем другое имя. — Да, а Вы…? — Меня зовут Наташа, я подруга Коли, — это имя обжигает, царапает, и в горле вязнет неприятный осадок, — то есть, — она поправляется, — Макса. Я нашла Ваш номер у него в телефоне, и я бы никогда не стала так делать, если бы… — она тараторит, дыхание сбивается, но Алан не говорит ни слова. — Если бы не была уверена, что Вы ему нужны. — Не думаю, что смогу чем-то Вам помочь, Наташа, — холодно отрезает и, смягчаясь, всё же добавляет ничего не значащее, но кажущееся уместным: — мне жаль. Он кладёт трубку. И от мыслей, которые отбивают чечётку о черепную коробку, ему хочется выть. Что с ним? Почему не звонит? Почему его подруга решила, что он нужен Максу? Что именно она знает? «Что она может знать, не было ведь ничего», — ехидно поправляет внутренний голос. Он находит имя Макса в контактах, нажимает на вызов, но сбрасывает ещё до соединения. Через двадцать минут ему приходит сообщение от незнакомого абонента. «Мало ли». Он вспоминает горечь, которой был пропитан их недолгий разговор, и ему хочется разбить телефон в порыве какой-то аномальной злости. Но номер Наташи он сохраняет. Следующие несколько дней проходят в трансе, всё валится из рук, Бадоев работает скорее на автомате, по инерции, и только когда Яна мягко осаживает его, уже готовящегося задать нехилую трёпку ни в чём не повинному оператору, он понимает. Так продолжаться не может. Алан приостанавливает съёмочный процесс, Яна понимающе кивает и обещает уладить всё, утрясти график и скинуть ему по почте новые дедлайны. Он пытается наметить план действий, но мысли хаотично разбегаются, рассыпаются. Решительность всё же побеждает. Осознав, что довольно топтаться на одном месте, он пишет Наташе с просьбой дать адрес. Ответ приходит незамедлительно. Спустя пять минут он получает лаконичное «спасибо». Он наспех собирается, берёт всё самое необходимое и приходит к выводу, что хуже уже точно не будет. Он подъезжает к дому, в котором Макс с Наташей и кем-то ещё — эти детали сейчас, в общем-то, не имеют никакого значения — снимает квартиру. Ничего, что могло бы его шокировать. Скромный спальный район, худо-бедно подлатанные огрехи, нуждающиеся в капитальном ремонте. Ничего необычного. Он поднимается на нужный этаж и застывает перед дверью. Проклиная себя всеми возможными приличными и не очень словами, он жмёт на звонок. Когда ему открывают, он осознаёт, что не дышит. Макс выглядит неважно. Он сонный, уставший — ощущение, словно на него свалились все тяготы этого мира. Похудел — и без того тощий, теперь он напоминает скелет, обтянутый кожей, а о скулы можно порезаться. Алан не может вымолвить и слова, только смотрит на Макса, который наконец видит его. — Алан? — в голосе столько надежды — уже почти истлевшей, но заискрившейся вновь. Его имя звучит так, будто Барских не верил до конца. Как если бы приказал себе не надеяться толком, но в глубине души всё же ждал. Он ждал. А Алану вдруг хочется плакать. Оттого, что этот чистый, наивный и забавный парнишка так предан ему. И ему на полном серьёзе кажется, что он просто-напросто не достоин этой верности. — Впустишь? — он правда боится, что вопреки здравому смыслу, Макс прогонит. Надежда, трепет и какая-то невменяемая нежность устраивают настоящую бурю у него в душе, пока Барских деланно равнодушно отходит, чтобы дать ему войти. — Будешь чай? — спрашивает невозмутимо. — Не откажусь, — он решает подыграть. Идёт за Максом на кухню. Не говорит ничего. Просто наблюдает, как тот проделывает вполне привычные действия: ставит чайник на плиту, зажигает конфорку, копается в шкафчиках, явно выбирая, что заварить. Но не спрашивает о предпочтениях — доверяется своему вкусу. Алан смотрит на него. И понимает: вся эта нежность, желание защитить, напрочь отказавшие инстинкты самосохранения — из-за него. Из-за тоски по тёплому взгляду карих глаз, нелепым кривляниям, шуткам, поддразниваниям. Тоски по нескладным движениям, стремлению Макса заинтересовать, по непринуждённой атмосфере, которая почти сразу возникла между ними. По всему Максу от и до. И при осознании того, что Макс нужен ему целиком, полностью, каждой клеточкой, мыслью и словом, обращённым к нему, в груди взрывается микровселенная. Его приводит в чувство щелчок пальцев, а затем Макс берёт чашки и проходит мимо. Алан бездумно следует за ним. Они входят в другую комнату, которая служит одновременно и гостиной, и спальней. Несмотря на то, что в ней живут студенты, уют ощущается в разных мелочах, которые добавляют тепла. — Зачем ты пришёл? — прерывает тишину Макс, пытливо глядя на него. Садится на диван. Алан следует его примеру. — Я не мог не прийти, — отвечает, понимая, что ни капли не лжёт. — Алан, — раздражённо, колко — шипы навыпуск — это не ответ. — Что ты хочешь от меня услышать? — устало спрашивает, не до конца отдавая себе отчёт в том, куда ведёт этот разговор. — Правду, для начала, — огрызается, засранец, доводя его до белого каления. — Ты хочешь, чтобы я сказал, что места себе не находил ещё с того момента, как ушёл? Сказал, что не горел желанием оставлять тебя одного. Что мне было не по себе, что на душе кошки скребли при мысли о том, что из-за чьих-то амбиций ты можешь не достичь того, к чему стремился. Что я сходил с ума без тебя, потому что по неведомой мне причине я скучал, — слова льются из него потоком, и он знает, что это слишком, но не жалеет, потому что вдруг накатывает чёткое и ясное понимание: Макс должен знать. А ему должно полегчать. — Ты это хочешь услышать? Услышать, что я миллион раз собирался тебя набрать, но трусил, как мальчишка, в самом деле опасаясь твоей реакции. После того, как позвонила Наташа и сообщила мне о том, что ты сделал, мой мир раскололся, дал трещину. И я не мог, был не способен выбросить тебя из головы. Потому что, веришь или нет, никто никогда не делал такого ради меня, — он замолкает, а потом словно издалека раздаётся звон битой посуды. У Макса из руки чашка летит на пол, и Алан отмирает. Дёргает его на себя резко, и мысль одна — хоть бы не ошпарился, не обжёгся. Барских падает ему прямо в объятья, утыкается носом в шею, и Бадоева прошивает насквозь эта неконтролируемая, необъяснимая тревога — Макса трясёт, он дрожит, всхлипывает и, кажется, плачет. Алан молчит, впервые не зная, что нужно сказать. Только прижимает его крепче к себе и слегка укачивает. Слова приходят сами, когда он чувствует, что Макс затихает. — Тише, ну что ты, тише, — треплет волосы, ощущая очередную волну нежности, которая наверняка сшибла бы его с ног, если бы он уже не сидел. — Я рядом. Его будит слепящий луч солнца, и он неосознанно порывается встать. От этого Макс ворочается, и Алан невольно улыбается. Сонный, но уже не измученный, растрёпанный, как воробушек. Он не успевает и, если уж начистоту, совсем не хочет себя останавливать — ерошит волосы, как хотел уже очень давно. У Макса округляются глаза, и он выдаёт совсем не то, что следовало бы ожидать: — Ты чего улыбаешься? — бурчит, не в силах скрыть собственное смущение. — Ты такой забавный, — он наблюдает за тем, как Макс носится по квартире в поисках чего-то. — Как ты меня бесишь, — заявляет, возвращаясь с веником. Методично подметает осколки. — Сильно? — не может не дразнить, потому что уверен в том, какой будет реакция. — Сильно, — ворчание напускное, и оттого, какой Макс всё ещё ребёнок, он разражается смехом. Искренним, светлым, пузырящимся неуёмной радостью. — Теперь ты ещё и смеёшься, — недоумённо отмечает, прерываясь. — Ты ушёл из-за меня с проекта, а теперь тебе неловко, что мы заснули вместе? — вроде бы и звучит логично, но, по правде говоря, он может понять его замешательство. — Ненавижу тебя, Бадоев, — притворно возмущается в попытках скрыть неловкость. — От ненависти до любви, как говорится... — отвечает избитой фразой и так боится. Боится того самого, что на букву «л», потому что уже сейчас — до одури хорошо. Тепло. Запредельно. — Нет, ты ещё и издеваешься, — посмеивается Макс, и напряжение тает окончательно, когда в Алана летит подушка. Они устраивают целое сражение, смеются, в шутку дерутся, и Бадоев думает о том, что он счастлив. Бесконтрольно, сверхъестественно, ненормально счастлив. Макс скатывается с дивана, наконец собирает останки чашки и предлагает позавтракать. У него нет никаких причин отказываться. Они едят в тишине. Не потому, что им неловко, неудобно, нет. Тишина с Максом — это какое-то невменяемое умиротворение, разливающееся под кожей до покалывания на кончиках пальцев. И он полностью отдаётся этому ощущению. Идиллию прерывает звонок, Алан отвечает при Максе, не утруждая себя формальностями. Он чётко раздаёт указания — в голове вдруг всё проясняется, становится на свои места. Кладёт трубку, и стоит ему открыть рот, как его прерывают: — Тебе нужно идти, — грустно подытоживает очевидное Макс. — Да, — он звучит не менее тоскливо. Он не хочет уходить. Но заставляет себя неимоверными усилиями воли. Идёт в прихожую, проверяет, на месте ли телефон, деньги, ключи от машины. Удостоверившись, что всё в порядке, он уже было нажимает на ручку, как Макс тянет его на себя. Осторожно, словно боится спугнуть, цепляет за локоть. Алан поворачивается к нему и, должно быть, выражение его лица говорит о нежелании уходить, потому что Барских улыбается. Как заворожённый водит по голой коже — он ещё не успел надеть куртку — от локтя к кисти. Бадоев выдыхает, оцепенело смотрит на то, как длинные пальцы ведут по коже, изучая. Потом останавливаются и, будто спрашивая, неторопливо оглаживают его пальцы. Будто Макс спрашивает разрешения. Смотрит этим своим щенячьим взглядом, от которого у Алана напрочь отказывает здравый смысл. Он уверенно сжимает руку Макса, сплетая их пальцы. Это так правильно. — Спасибо тебе, — тихо-тихо, пусть и стоит совсем близко. — За что? — он знает: его благодарить не за что. Потому что он не мог поступить иначе. — За то, что приехал, — шаг вперёд, и между ними остаётся от силы сантиметров пять. Макс смотрит. Смотрит так, как смотрел на «Фабрике» — с трепетом, восхищением и безграничной преданностью. Алан себе обещает, что сделает всё, чтобы этот взгляд таким и остался. Повинуясь порыву, обнимает Барских, который доверчиво льнёт к нему, устраивая внутри него целый тайфун. — За то, что не бросил, — бормочет Макс. Алан немного отстраняется, обхватывает лицо Макса ладонями и произносит: — Глупый, как же я мог… — шёпотом, на грани слышимости. А после наклоняется и целует в висок. Макс снова его обнимает, цепляется за него, прижимается. И Алан знает, чувствует нутром: это ценнее всего, что было у него. Это навсегда.