Попрошу у облаков

— Я останусь, идите, — Макс совершенно не гостеприимно выпихивает съёмочную команду из квартиры. Аня медлит, словно обдумывает что-то. Благодарит их за обалденный день, на что Алан обнимает её и заверяет в том, что они непременно ещё встретятся. Она прощается, обнимает и Макса, улыбается как-то лукаво и подмигивает — её выражение лица не оставляет сомнений: она давным-давно всё поняла. Замечая растерянность Макса, она заливисто смеётся и уходит. Алан с нездоровым любопытством наблюдает за Максом сейчас. Он не может предсказать, что будет дальше. Это был один из самых интересных съёмочных дней за последнее время. Было легко, непринуждённо и… фантастически возбуждающе. Он сглатывает, прогоняя слишком яркие образы, всплывающие в сознании. Собственно, ему и особо напрягаться не надо: Макс почему-то до сих пор не переоделся, что совсем на него не похоже. Волосы уже не уложены — растрепались. Барских сдувает чёлку, лезущую в глаза, пока чинно расставляет предметы по своим местам на кухне. Алан опирается на столешницу и смотрит, словно загипнотизированный, приворожённый, припаянный намертво. От Макса веет спокойствием, умиротворением и вместе с тем, каким-то неуместным предвкушением. Пульс учащается, когда тот тянется, чтобы что-то достать — его взгляду открывается кусочек голой кожи на пояснице, и неприлично низко посаженные джинсы ничуть не спасают. Хоть процесс сегодня заладился с самого начала, Алану не сразу удалось добиться от Макса нужного настроения. Казалось бы, в расстёгнутой рубашке, узких брюках, с сигаретой, выдыхающий кольца дыма, он обязан выглядеть горячо. Но нет, трансформация Коли Бортника в Макса Барских неизменно занимает какое-то время. На этот раз они не препирались. Алан отвёл его в спальню, пока ребята устанавливали свет на кухне, притянул к себе. Обхватил рукой за шею и просто попросил вспомнить, какими были и х ночи здесь. Выдохнул в губы «Вспомни обо мне», но, несмотря на то, что скулы сводило от желания стать ещё ближе, не поцеловал. Потому что знал: тогда они точно ничего бы не сняли. И это сработало. Он всегда умел находить подход к Максу. Пусть и непрофессиональный, вопиющий, абсолютно непозволительный. Но это всегда срабатывало на раз. — Отойди, пожалуйста, — раздаётся откуда-то снизу, и Алан опускает взгляд. Макс очевидно решил, что самое время вытереть пол. Ползает на коленях с тряпкой в руках, невозмутимый, расслабленный. Спокойный. До одури спокойный, когда его сердце тарабанит о рёбра так, что едва их не выламывает к чертям. А дальше — всё как в замедленной киносъёмке. Как в одном из его грёбаных клипов, когда невозможно понять, что реально, а что нет. Всё это будто не с ним. Заставить Макса подняться. Увидеть, как тот что-то говорит — он оглох, его нехило так приложило, слов не разобрать — и, наплевав, наконец коснуться губ. Не услышать — почувствовать, ощутить стон, от которого предохранители сорвёт напрочь, с концами. Прижаться ближе, сорвать рубашку — ей самое место на полу — и целовать-целовать-целовать. Нежно, грубо, упоительно сладко — всё вместе, чтобы пьянило, крыло, разрывало от нахлынувших чувств. Встретить обезумевший, иначе и не сказать, взгляд. Дикий, животный, убийственно похотливый. Задохнуться, ведь воздуха стало катастрофически не хватать. Позволять ему делать с собой всё, что угодно — я разрешаю, слышишь? я целиком и полностью тебе отдаюсь, так бери. Целовать, гладить, трогать, касаться, не переставая, потому что нужно, необходимо, жизненно важно. Если вдруг перестать — станет смертельно опасно. Вскидывать бёдра навстречу толчкам, чтобы глубже, сильнее, до дрожи, до пресловутых звёздочек и вспышек перед глазами. Выгнуться в немом крике и, словно очнувшись, услышать лихорадочное «ты в моей власти» — достаточно, чтобы за грань, за пределы, ведь в реальности так не бывает. Ведь в реальности не может быть так хорошо.