***
Наверное, сейчас самое время взбеситься. Приговаривать, какой же он идиот, перебирая про себя, перекатывая на языке, выплёвывая матерные слова одно за другим. Это его привычная реакция на глупость. На беспросветный человеческий идиотизм. На полную невменяемость, заставляющую творить херню. Но теперь всё иначе. И его это добивает. Подрывает основательно, разрушает, испепеляет то, за что он привык цепляться. Он не злится. Не злится за то, что пацан решил сыграть на публику. Совсем не злится на то, что тот поступил по-идиотски, не думая, не осознавая, что этого делать не стоит. Он не злится. Он винит. Винит себя за то, что его не было рядом, когда был нужен. За то, что не смог предотвратить, помешать, изменить. Он тонет в накрывающем его с головой чувстве вины, и, кажется, даже неимоверно сладкий утренний кофе отдаёт горечью. Каждая минута ею пропитана насквозь. Теперь всё совсем не так. Он себя не узнаёт. Больше не понимает. Не может объяснить, откуда все эти чувства — мешающие, разъедающие, удушающие. Как появилась нежность, желание оберегать. Как накрыл безотчётный, но столь сильный страх, что он едва устоял на ногах, пытаясь переварить то, что услышал от Наташи. «Он это не всерьёз, разве что останутся небольшие шрамы». «Всё обошлось». Не помогло. Ничуть не утешило. Ведь от иррационального, сшибающего с ног, пробирающего до костей страха перед глазами потемнело, а в лёгких резко стало не хватать воздуха. Пробила дрожь — он чудом дослушал до конца. «От чего ты бежишь? Он же нужен тебе». Он ей не сказал ни слова, хотя сам, конечно, прекрасно знал ответ на свой вопрос. Знал, что бежит от чувств, которых вдруг стало непомерно много, и вообще, его много. Без него же — стало не так. Без тёплого, доверчивого взгляда карих глаз, без заразительного смеха, без улыбки, от которой под кожей искрилось чистое, неразбавленное счастье. На всех парах несётся от мысли, что настойчиво прокрадывается в сознание. Мысль, что всё проясняет. Откуда в нём вспыхнуло желание оберегать, защищать, радовать. Откуда нежность, разливающаяся от сердца по венам, заполняющая его до края. Мысль, которую он усердно гонит прочь. Потому что вот так сильно впервые. И это пугает. Он запрещает себе на этом зависать. Запрещает думать, переваривать, перекручивать по сотому кругу одно и то же. Он себе запрещает. А его подсознание с лихвой это компенсирует. Чудовищный страх проникает под кожу, подкрадывается издалека. Сначала неясными очертаниями, образами, а после — вполне осязаемой картиной. Где карие глаза уже не горят, застекленевшие и безжизненные. Он просыпается в холодном поту. Так больше продолжаться не может. Если бы ты только видел, как меня без тебя ломает.***
Он выдыхает, считает про себя до десяти. Он себя отпускает. — Я тебя люблю. И вроде бы становится легче. Пока в ответ не раздаётся тихое, но врезающееся под рёбра: — А я тебя нет.