Попрошу у облаков

— Макс, перестань, — смеются девчонки, носятся по гримёрке как угорелые. Они тоже переживают. Поправляют макияж, бубнят себе под нос слова песен, на которых запинались на репетиции. Но всё же бормочут такое затасканное, такое ни разу не спасающее «перестань», что от злости вскипает кровь. Не на них, на себя. За то, что целая команда старается ради него, а он загоняется, как малолетка. Не получается. Ничего, блять, не получается. Даже чёртов комбинезон — и тот застегнуть не выходит, потому что пальцы дрожат, его всего током прошибает, импульсами, разрядами до потери в пространстве. Он ненавидит такие моменты. Когда мир сводится к панике, острой, бьющей по позвонкам, переламывающей пополам. Когда контроль рассеивается, исчезает даже его ничтожное подобие, а чувство ответственности заставляет его творить полную дичь. Мозг в такие моменты выключается напрочь. Расплывшийся фокус кое-как улавливает Яну, улыбающуюся ему, собранную, спокойную. Среди шума и суеты он слышит Сашино добродушное: — Ты же сам хотел. И стоило бы себя самого ударить, потому что он несомненно прав. Он ругается едва ли не трёхэтажным матом, чего не приключалось давненько. Алан появляется словно из неоткуда. Он закатывает глаза при мысли об этом, потому что, идиот, Алан был тут с самого начала. Но он реально спасает. Подходит уверенно, обнимает за шею, прижимается к нему так доверчиво, так пиздецки правильно, как деталь пазла, как недостающий элемент головоломки. — Всё будет хорошо, — его голос, мягкий, тёплый, пронизанный бесконечной, такой неоправданно сильной верой в него, вытаскивает. Хватает за шкирку эти нелепые страхи и выбрасывает их без сожалений. — Всё будет хорошо, правда, — повторяет, касаясь пальцами его шеи. У него кожа горит там, где его руки чертят путаные линии. У него сердце падает прямо ему под ноги. И хочется признаться немедленно. Забирай его, оно, глупое, уже много лет как твоё. Забирай его, слышишь? Оно стучит для тебя. И без тебя мне вовсе не нужно. Он закрывает глаза. Дышит полной грудью, касается руками его спины и собирается заново. Чувствует его вздох, щекочущий шею, и вспоминает.

***

— Ну вот мы и остались одни, — произносит Алан, отставляя стаканчик на стол. Смотрит на него. Во взгляде что-то щёлкает, наверное, понимание, что именно он сказал. Они действительно одни: все разъехались по домам, а те немногие, кому не с руки было возвращаться, перебрались в гостевую комнату. Голова гудит от выпитого. А на задворках колотится безумная мысль, только что озвученная им. Они одни. Впервые за очень долгое время. И его накрывает. Чувства, столь долго подавляемые им, выливаемые в десятки страниц текстов, в мелодии, не дающие покоя, в цветистые метафоры, пёстрые обороты, завуалированные признания, что на самом деле о нём, для него, накатывают разом. И он признаёт. Он по уши. Он в нём целиком, без остатка. С грёбаных семнадцати лет, с первого рукопожатия, улыбки, взгляда. — Потанцуй со мной, — выдыхает у уха, и Макс невольно вздрагивает. — Алан... Он надеется только, что Алан поймёт. Потому что нет сил, потому что бежал так долго, не позволяя себе думать, мечтать, не смел даже. Он надеется только, что Алану и без того известно, как много он значит для него. — Я так много прошу? — хриплым шёпотом у виска, перебирает пальцами пряди, пускает предательские мурашки по хребту. Господи. Он просит, он умоляет его прекратить, думая, что это хоть немного вытеснит жажду, горячую, бурлящую, выкручивающую, выворачивающую, подпитываемую им сейчас. Жажду быть с ним, прикасаться, просто любить. — Нет, но... Прими это сопротивление. Не разбивай, не рушь, не ломай — эти стены и так хлипкие, шаткие, ветхие, почти иллюзорные, призрачные. — Мне это нужно. Ему хватает трёх слов, чтобы оборона пала. Чтобы стало ясно: бороться бессмысленно. Он собирает волю в кулак, чтобы не смотреть, чтобы не видеть его. Потому что пропадёт, его попросту не станет. И давит из себя всего одно слово. — Зачем? Алан встаёт и тянет его за руку. Отвечает бесхитростно, не осознавая до конца, что творит. — Мне нужен ты. Хотя бы сегодня. Это «хотя бы» режет на части, иголками вонзается в дурацкий орган, качающий кровь. Так, что не дышать, лишь судорожно воздух глотать через раз. Невозможно. Так не бывает. Невозможно сильно. Я так сильно тебя... Ты чувствуешь это, скажи? Я так сильно, что перед тобой как на ладони, смотри. Он знает: нельзя. Он знает: Алан женат, он чужой. Он роднее всех. Он нужен до головокружения. В нём ошмётки контроля подыхают, надрывно вопя, когда Алан утыкается носом в изгиб шеи. Дышит размеренно, обвивает шею руками, обволакивая теплом, одурманивая запахом, и ведёт, делая шаги по кругу. В комнате неестественно тихо, и кажется, вселенная замедляет ход, когда Алан проводит большим пальцем по его нижней губе. — Мы не можем... — Ты нужен, понимаешь? Ты так сильно мне нужен. Он понимает. Когда Алан целует его, он понимает. Это неизлечимо. Это навсегда. Это то самое «навеки», ради которого стоит жить.

***

— Всё будет замечательно, — он повторяет, как мантру. — Знаю. Алан разрывает объятья, берёт за руку. Пускает по жилам к сердцу эту ненормальную, фантастическую веру в них, в него. К сердцу, что только его. Для него одного. Навсегда.