Попрошу у облаков

Алан ненавидит себя за профессионализм. Ненавидит, честное слово. Сам себя приучил: чувства в сторону, только холодный расчёт, трезвая голова и ни секунды на посторонние мысли. Даёт указания фотографу и визажисту, пока в голове взрываются петарды одна за другой, превращая мозг в жижу. — Можем начинать? — интересуется Макс, вскидывая бровь и усмехаясь. Алан знает: он терпеть не может все эти съёмки, когда ему нужно выползать из панциря и демонстрировать эмоции, быть совсем не таким, как в жизни. Но замкнутый и слегка нелюдимый Коля Бортник не пользовался бы популярностью у фанатов, какими бы классными ни были тексты и музыка. В шоу-бизнесе свои законы, под которые нужно подстраиваться. Алан знает: он терпеть не может съёмки, вот только… Вот только сегодня он чересчур активен, чересчур энтузиаст. Не уходит часто на перекур (в отличие от него самого), болтает непринуждённо, с небывалым оживлением. Тискает пса, который от него в полном восторге, — фото получатся что надо. И Алан бы подумал, что Макс встал сегодня с той ноги, что выспался, что его отношение к выставлению себя напоказ изменилось, но он не верит. Не верит, ведь они знакомы не первый день и не первый год даже. Алан знает: Макс его провоцирует. Нарочно не дёргается, когда он помогает ему с жилеткой, когда оценивает образ в целом. Будто бы позволяет. А после смотрит так едко, что Алан отшатывается. — Ты завис? — спрашивает насмешливо. — Начинаем. Макс делает всё правильно, именно так, как от него ждут. В меру дурачится, добавляет небрежности, дерзости и сексуальности, когда его просят об этом. — Макс, фотки должны быть ещё горячее, ты же понимаешь? — поясняет фотограф, и тот кивает. — Ладно, переодевайся в джинсы и тёмную жилетку, снимем в другом образе. Алан всегда любил в нём это качество — умение понимать с полуслова и включаться в работу. Фотограф вне себя от радости, а Макс всё глаз не сводит. Косит слегка на него, и его прошивает разрядами, а он лишь чудом не вздрагивает. Он сверлит взглядом, пробирается под кожу и ковыряет, раздирает нервы к чертям, отчего желание, тщательно сдерживаемое им, запираемое так долго, накрывает, топит и душит. — Макс, ты как, сделаем ещё пару кадров? — Нормально, — отвечает с улыбкой и глядит на него всё так же пристально. Господи, запрети ему смотреть вот так. Когда весь воздух вышибает из лёгких, когда как кувалдой по темечку, когда не думается совершенно — эта функция выключается разом, и остаётся его просто хотеть. Хотеть так сильно, что и не помнит, а было ли иначе, ведь до него — всё, как в бреду, как во сне, мутном и неразборчивом. — Съёмка закончена, — хрипит будто не своим голосом, что стал значительно ниже, а в горло песка насыпали от души.

***

— Снова куришь? — спрашивает, подходя к окну. — Нервно всё как-то в последнее время. — Да? — он смеётся и осторожно разворачивает Алана на себя. — С чего бы это? Алан задыхается. Макс не переоделся ещё, даже грим смыть не успел. От него жар пышет волнами, но пальцы почему-то холодные. Капелька пота стекает по груди к животу, прямо к пупку, а чёртовы джинсы сидят слишком низко, чтобы он снова обрёл способность думать нормально, чтобы крыша вернулась на место, и не хотелось потрогать, облапать его всего, забыть о контроле, сорваться. Он останавливает себя на полпути и уже было убирает руку, как Макс перехватывает её. — Почему… — шепчет, недоумевая. И через миг запал в карих глазах тухнет, сменяясь растерянностью и обидой. — Неужели не хочешь меня? Алан смеётся вдруг, запрокидывая голову назад. По-детски, до невозможности искренне, самую малость истерично, так, как давно себе не позволял. Это было так глупо. Бегать от него. Ставить внутренние запреты, сдерживать себя, подавлять желание, разгорающееся в нём с их первой встречи. Так бесполезно, бессмысленно, без толку совсем. Как можно, когда он, живой, чуточку сумасшедший и до дрожи родной, рядом, тянется к нему всем своим существом, наплевав на барьеры, на возможные трудности. Он просто рядом, и притом честнее на порядок. Потому что не боится. Потому что хочет, потому что принял свои чувства и отказался убегать от самого себя. — Я рехнусь сейчас, так сильно тебя «не хочу», — отвечает Алан и ведёт пальцами по его груди, по животу. — Горячий… Макс давится на вдохе и матерится тихо-тихо — он не умеет себя контролировать и скрываться за масками. Всегда отдаётся чувствам на полную катушку. — Какой ты горячий, господи… И казавшиеся ранее адекватными доводы капитулируют, когда от прикосновений к нему кожа горит, в голове кавардак, а в штанах по меньшей мере пожар. Макс подаётся вперёд. Тянет его за шлёвки джинсов к себе. Будто бы случайно проводит пальцами чуть ниже ремня и выдыхает: — Хватит болтать. Макс целует его. И это не первый поцелуй, нет. Были неловкие, смазанные, по пьяни, когда слетали предохранители, и не получалось остановить себя. Были нежные, невесомые, лёгкие — обещания, что Макс оставлял на его губах. Были резкие, рваные, как наивные надежды не падать, не проваливаться в него, что ломались на куски, на осколки, в мелкое крошево... И о чём только думал, когда узнал, каково скользить по его губам языком и ловить приглушённые стоны. Были десятки поцелуев безо всякого продолжения, и оттого этот ничуть на них не похож. Этот поцелуй — откровение. Полное поражение в изначально проигранной борьбе. Макс ведёт его куда-то, спотыкаясь. Прижимает к стене. — Алан… Он шепчет его имя чуть слышно. Алан не помнит себя, не понимает, где он и что происходит. Он снимает с него жилетку, а в ответ Макс тянет его майку так, что ткань едва не трещит. Он наклоняется к его шее, прямо к пульсирующей жилке и прикусывает кожу. Макс шипит. — Не могу поверить, Бадоев, что ты так долго динамил меня. Алан смеётся. — Я придурок, всегда признавал это. Рукой ведёт по животу, спускается ниже. Пробирается под резинку белья и едва не слепнет от нахлынувших чувств. Макс дёргается, и он застывает на месте, не в силах пошевелиться. Поднимает глаза и дуреет, когда видит затуманенный, пьяный взгляд. — Не смей останавливаться. Ему не нужно повторять дважды. Он дрочит Максу, наслаждаясь тем, как его развозит от прикосновений. Чувственный, раскованный и ненормально красивый. На лбу выступила испарина, волосы мокрые, и он подаётся вперёд к его руке, трётся. Сумасшедший. Макс кончает с протяжным стоном, цепляясь за его плечи. Взгляд проясняется, и он неожиданно отстраняется. Идёт к двери, запирает её на ключ. Возвращается. — Я никогда не делал этого, но очень хочу попробовать. — Что ты… Макс не отвечает. Он просто опускается на колени, приспускает его джинсы и бельё. — Надеюсь, тебе понравится. Алан хочет пошутить. Он хочет сказать, что не стоит, не нужно, но Макс впивается пальцами в его бёдра крепко. ...до чёртового затмения, помутнения рассудка, до потери во времени и пространстве... Только губы и язык Макса, и его рука, вплетающаяся в залитые лаком донельзя волосы. Он не замечает, когда начинает подаваться навстречу, а Макс лишь берёт глубже, приноровившись к движениям. Едва успевает отстраниться, прежде чем его накрывает оргазм.

***

Они курят, сидя на краю дивана, и Макс невзначай отмечает. — Такой хороший самоконтроль, я впечатлён. — Говорит тот, кто стёр в порошок выдержку, выработанную годами. — Всё потому, что я охуенный. Макс смеётся, и он не может не улыбнуться. Что за дурачьё. Алан кладёт голову ему на плечо. — Цени и люби, Бадоев. Таких больше нет. Алан хочет сказать, что уже, что по уши, что он не делся бы никуда при всём желании. Но признания ещё подождут, а потому он отвечает с улыбкой. — Что есть, то есть. Потому что таких, как Макс, действительно больше нет. И теперь он не намерен упускать ни секунды.