*
— Мы можем остаться здесь? — мечтательно выдохнул Макс, прохаживаясь босыми ногами по берегу. Взял за руку и добавил: — Мне так хорошо вдали от суеты, с тобой. Он сжал его руку крепче и произнёс с горечью: — Мне этого тоже очень хотелось бы. Ты знаешь, мы не можем. Мелькнувшая в кофейных радужках грусть сменилась нежностью. — Каждая минута с тобой того стоит.*
— «Я буду любить тебя до бесконечности». Разве так бывает? — спросил недоверчиво, откладывая книгу. — Конечно, бывает. Мы все часть вселенной, а она необъятна. И даже если жизнь коротка, после смерти нас ждёт что-то ещё, я уверен. И души будут тянуться друг к другу, если это настоящее чувство. Макс коснулся его шеи губами. Всегда голодный, жадный до поцелуев. Ему всегда мало. — Ты веришь в это? — бормотал куда-то в плечо. Алан выдохнул: «Верю», думая, что его душа будет навеки привязана к нему. В любой из возможных вселенных.*
— Ещё… Он простыни комкал и хрипел надсадно, подавался навстречу, а Алан всё пытался утихомирить ураган внутри, раскачивающий его до предела. И губами в губы, сильнее, глубже, чтобы до нутра, чтобы больше не было их поодиночке, чтобы вместе, чтобы не помнить себя. — Я люблю тебя. Макс молчал, но он не обращал внимания. Не замечал, не видел, не хотел принимать то, что ещё немного — и всё закончится. Внимал поцелуям, лихорадочным просьбам и тонул в нём всё сильнее. Пропадал, не отдавая себе отчёта в том, что вернуть себя будет чертовски тяжело. Ему казалось, это навсегда. Он никогда ещё так не ошибался.*
Он курит одну за другой, сбиваясь со счёта. Наверное, со студенчества так не дымил. — Прости, я не хотел, чтобы… — шёпотом по позвонкам швыряет предательские мурашки. Больше года прошло, а они никуда не делись. Стали только резвее, вырвались на волю. — Всё в порядке, — произносит бесцветно, не узнавая собственный голос. — Алан. Всё так же мягко. На выдохе. Только он так произносил его имя. — Не надо, пожалуйста. Иначе мне снова придётся отдирать по кускам, заклеивать, латать то, что кровит, и идти дальше. Напоминать себе каждый день, что без тебя получается. Врать. Напоминать себе, что могу, когда совершенно не хочу. Всё так же без тебя не хочу. — Я рад видеть тебя. Всё так же стоит сзади. Делает шаг неуверенно. Не напирает, не приближается больше. Сохраняет дистанцию. Между ними несколько метров, но Алану чудится, будто он совсем рядом. И дыхание обжигает кожу, плавит его на молекулы. Он молчит. Не уверен, что способен выдавить хоть одно слово. Тоска по нему ломает кости, отравляет кровь, и он впервые за долгое время чувствует себя настолько слабым. — Прости меня, — тихо-тихо, отчаянно и с болезненной надеждой. Помолчи, прошу. Я и так не справляюсь. Не выходит. И злиться — тоже. Потому что я всё ещё… Алан мнёт пачку в руках. Макс ничего не говорит больше. Оставляет его одного. Вдох. Выдох. Вот так. Он оседает на землю. Усмехается криво. Пара минут разрушила всё, что он отстраивал так старательно. Ты вернулся в мою жизнь, и меня снова нет.***
Утром его будит телефонный звонок. — Да, Сань. — У тебя сегодня в двенадцать встреча в ресторане. Адрес скину смс-кой. Спросонья не выходит даже примерно прикинуть, с кем же встреча. Он не уточняет, полностью полагаясь на Сашу. Он работал в их продюсерском центре чуть больше полугода, но вписался очень органично, поскольку обладал талантом держать много всего в голове и не давал забывать об этом «важным творческим людям», как он сам не без иронии называл Алана и команду. — Ладно. Пока. Заставляет себя подняться с кровати и ползёт в сторону аптечки — голова раскалывается, и без цитрамона он не доживёт до двенадцати.*
Он приходит на двадцать минут раньше — никогда не замечал за собой подобного, и это странно. Теперь, когда сознание несколько прояснилось, он перебирает возможные варианты. Отметает самые абсурдные, и ничего не приходит на ум. К чёрту. Капли ручейками стекают по окнам. На улице идёт дождь, самый настоящий ливень — типичная осенняя погода, и становится тошно. Ни солнца, ни тепла, лишь сырость, что пронизывает до костей, и облака, не пропускающие и лучика. — Привет. Алан поднимает глаза и видит Макса. На нём чёрное пальто и тёмно-синий шарф — тот самый, который он ему дарил когда-то. А Макс всё отнекивался и говорил, что ему не пойдёт этот цвет. За осень, что они пробыли вместе, он так и не надел другой. Не расставался с ним. Кажется, это было целую вечность назад. — Не злись на него, ладно? Ну конечно. Наверняка после их разрыва с Сашей он сохранил отношения — они всегда неплохо ладили, даже дружили, насколько он мог судить. Алан вздыхает. — Знаю, что ты думаешь. Но выслушай меня, пожалуйста. Алан кивает. Как ты не понимаешь? Я никогда не мог тебе отказать, не смогу и сейчас. — Жанна не знала, что я буду там. — Так ты художник? А как же музыка? Макс улыбается снисходительно, так, будто всё должно быть понятно без слов. Мнёт салфетку в руках — нервничает. Если бы у него был карандаш, он бы принялся рисовать, лишь бы не выдавать своё беспокойство. — Все думают, что это мой каприз, временная прихоть, но… Я не написал ни одной строчки с тех пор. Алан смотрит на него и впитывает каждую чёрточку. Вчера, в суете и ярких вспышках фотокамер всё смазалось, смешалось в одно сплошное пятно. Он изменился. Повзрослел. — На самом деле, я пришёл отдать тебе это. Знаю, это ничего не изменит, но я… — голос срывается. — Не прощу себе, если не сделаю этого. Он протягивает ему книгу. «Сто лет одиночества». Алан забирает её, и на секунду их пальцы соприкасаются. Разряд. И ещё один. Господи. Я и забыл, каково это — чувствовать так сильно, так много. Чувствовать тебя. Он не успевает опомниться, как Макс встаёт и уходит.***
Он открывает книгу только, когда приезжает домой. Закрывает глаза и проклинает память, что не затёрла ни единой секунды, проведённой с ним вместе.*
Он читал ему отдельные главы, и без того зачитанные до дыр. А Макс всё слушал, не перебивал. Просил ещё и ещё. — Я так и не понял. Почему если любовь — это светлое чувство, её сравнивают с землетрясением? — Потому что она подрывает всё, что представлялось прочным, незыблемым, заполняет всё собой. Потому что если её нет, твои стойкость и сила не имеют никакого значения. Как неважен прочный фундамент, если он не выдержит и малейшей встряски.*
Внутри — сложенный вдвое лист. «Ты моё землетрясение, и я не выстоял. Испугался чувств. Сбежал. Слишком поздно осознал, что я тебя… до бесконечности». Перечитывает несколько строчек, шепчет, повторяет снова и снова. Будто не верит. Будто боится, что всё это неправда.***
Он не может сосредоточиться на работе. Ищет в интернете выставки, на которых были картины Макса. Изучает, разглядывает. И в каждой из них видит себя. Не напрямую, конечно, но настроение, цвета, штрихи — всё это не Макс. Это он. В хаосе, в мешанине красок... это он сам. Удивительно, как тогда, неделю назад, он не заметил. «Потому что если любви нет, твои стойкость и сила не имеют никакого значения». Алан прислушивается к себе. Она есть. Она никуда не ушла. Будто бы это возможно. Он набирает номер, который запрещал себе изо всех сил вспоминать. Цифры всплывают легко — словно ждали этого момента. — Алло… — произносит неверяще. — Алан? — Я тебя всё ещё. До бесконечности. Теперь мы оба знаем, что это значит.