Попрошу у облаков

Генеральная репетиция. Бесконечное повторение одного и того же. Какого чёрта ему взбрело в голову прогонять прямо в том, в чём собирается выступать? Алан смотрит на долбаную кофту Макса, что сползает постоянно, оголяя его плечи, ключицы. Делает вдох — воздух всё не попадает никак в лёгкие. — Не годится. Заново, — произносит жёстко и чувствует, как от Макса искрит недовольством. Устал. На ногах вторые сутки почти без сна. Последние штрихи для студийки, доведение хореографии до приличного уровня. Всё должно быть идеально. — Алан, ну что ещё? Я же стараюсь, — бурчит обиженно. В такие моменты Алан вспоминает, что он ещё совсем ребёнок. Что ему всего восемнадцать, а он пашет, он не жалуется и безропотно выполняет все его просьбы, все требования, что давным-давно вышли за рамки здравого смысла. — Знаю. Алан знает: это нечестно — врать ему прямо в лицо, умалчивать, приукрашивать правду. Макс старается, верно. Делает даже больше, чем от него ожидается. Вкладывает всего себя. Алан знает: это нечестно. Но так боится признаться, что не может сосредоточиться. Не в состоянии отвести от него глаз, от того, как напевает строчки, как отросшая чёлка закрывает глаза, от того, как двигается, как гнётся. Падает на колени и снова встаёт, не сбиваясь с ритма, попадая в музыку безупречно. Энергия в Максе плещет через край, она обжигает, и Алан хочет обжечься, сгореть. Прикоснуться к нему не взглядом — дотянуться рукой и умереть в этот самый миг, когда ощутит жар, когда позволит демонам сорваться с цепи и сдаться ему. Так позорно (восхитительно-правильно) сдаться пацану, от которого слетает с катушек день за днём всё сильней, которым болеет на грани фола, по той самой черте — и остался всего миллиметр. — Это твой первый альбом, презентация, понимаешь? Очень важно произвести правильное впечатление. Макс вздыхает и загорается вновь. Упрямый. Идёт напролом, решительно, твёрдо. Алан уверен: он в нём не ошибся. (И знает в глубине души, что границы и рамки были стёрты в тот миг, когда Макс на всю страну сказал, что не останется на «Фабрике» без него). — Тогда «Агонию» ещё раз? — уточняет, играя с микрофоном. Какое дитё. — Давай её. Агония. Лучше описания для того, что он испытывает сейчас, не найти. Болезненное, разрушительное ощущение, предвестник конца, что никак не наступит. Когда внутренности горят огнём, и сердцу так тесно в груди. Макс танцует. Покачивает бёдрами, прыгает, вскидывает руки отточенным, доведённым до автоматизма движением. Алан ждёт, когда крыша окончательно уедет, попрощается с ним. Невыносимо. — Останови музыку, пожалуйста, — просит Макс, замирая на месте. Алан ставит на паузу. Смотрит на него… и задыхается. Заходится в конвульсии, что горячими, мощными волнами — до взрыва у лопаток, позвонков. До порванных жил и сосудов. До раздробленных костей. Пожар. Везде. Его маленькая смерть, его крушение, от которого уже никуда не скрыться. Макс снимает кофту с себя и бормочет: — Жарко пиздец, невозможно. Алан кивает. Невозможно. Невозможно — так сильно быть в нём. Так, что планета замедляет ход, всё меркнет и гаснет, потому что Макс — эпицентр неминуемой катастрофы, что оповещает о себе вспышками-бликами до жжения сетчатки и воя давно охрипшего от эмоций сердца. Оно молчит. Ему сказать больше нечего. Оно всё — до последнего сосуда — стучит бешено для Макса, и только. — Эй, ты завис?! Макс подходит к нему вплотную, и Алану хочется с себя кожу содрать от того, как душно, как дурно от него. От того, кто расшатывает всё внутри, кто выворачивает его наизнанку. И Алан не променял бы это ни на что, никогда. Потому что это и значит — жить. Чувствовать столько всего к нему одному, дышать им и не представлять, что может быть по-другому. Макс машет рукой перед глазами. И Алан осознаёт: вот он этот миг, когда уже не разомкнёт, не отпустит, не станет легче, обыденнее. Он перехватывает его руку. Властно и резко. У Макса в карих глазах застывает непонимание. Но страха нет — лишь любопытство. Алан и не думает ослаблять хватку. Пусть смотрит. Пусть смотрит, что делает с ним с самой первой их встречи. — Алан… Выдыхает его имя растерянно, мягко. И, кажется, нежно. — Алан, ты чего? Макс касается рукой его щеки. У него пальцы дрожат, до того легонько порхает подушечками по коже. Горячий. И вместе с тем, робкий. Будто боится, что Алан оттолкнёт. Глупый, как только не понимает? Алан не в силах сопротивляться. Алан — у его ног. Алан без него не значит совсем ничего. — Ничего… Макс не отводит руки, всё гладит и трогает, а Алан жмурится, позволяя нежности накрыть его с головой. Катастрофа. Его персональный апокалипсис, неминуемая гибель. Она приходит, она тянет его за собой, когда Алан чувствует прикосновение его губ к своим. Всё ещё неуверенно, робко. — Смелее, — произносит еле слышно. — Блять, Алан, это пиздец... Тотальный пиздец. Макс дышит, как астматик. А после целует настойчиво и глубоко, цепляется за плечи и льнёт ближе. Он всегда схватывал на лету. Между ними — ни миллиметра. И, наверное, ближе попросту невозможно. Это не семь и даже не девять баллов по всем известной шкале. Это в сотни раз сильнее — для такого ещё не придумали измерения. Алан распадается, разлагается. Теперь знает: он в этом безумии не один. Он тоже может быть чьим-то смыслом.