Попрошу у облаков

Надо прийти в себя. Вдох. Выдох. Медленно. Должно помочь. Бесполезно. Что с ним, чёрт побери? Это всего лишь такой же вечер, как и тысячи до, абсолютно (не)обыкновенный. Рука тянется непроизвольно к телефону. Макс одёргивает себя. Ему что, пятнадцать? Они не виделись нормально всего несколько месяцев, подумаешь. Какие-то жалкие сто дней, каждый из которых прошёл в тоске по Алану. По его шуткам, по способности заполнять собой всё вокруг, по неуёмной энергии, по нему всему. Опять делает глубокий вдох — воздух, будто нарочно, не попадает в лёгкие никак. Сжимает руль и собирается с мыслями. Выходит, ведь иначе уже не решится. Алан невозмутимо курит и, кажется, даже не смотрит в его сторону. Но Макс замечает, как он слегка ведёт головой, и чёлка снова падает ему на глаза. Пальцы смыкаются на фильтре, взгляд прикипает к проступающим на руках венам, и в сознании тут же калейдоскопом всё то, что он творил с его телом этими руками. Как заставлял гнуться, просить больше, почти умолять. Целовал и трогал его, с ума сводил. Как шептал пошлости на ухо и любил, так невозможно сильно любил, что Макс рассыпался, Макс сдавался ему безо всякого сопротивления. — Опаздываешь, — произносит с лёгким упрёком. — Долго собирался, — отвечает, огрызаясь. Алан поднимает на него взгляд, и Макс мигом теряет дар речи, а остроты к чертям вылетают из головы. Господи боже. Это нормально — так быть зависимым от человека после десяти лет знакомства? Наверное, нет. Наверное, это какое-то нездоровое помешательство, болезнь, которую ещё не классифицировали, не занесли в систему. Наверное, куда правильнее было бы всё это прекратить, обрубить на корню. Макс знает: не смог бы. Ни за что не отказался бы. Никогда. Алан наблюдает за его растерянностью. Никак это не комментирует. Берёт за руку — здесь, в Лос-Анджелесе они могут себе это позволить. Где никто не знает о том, что есть для них какие-то рамки, глупые правила и границы, которые нельзя нарушать. Где всем так охренительно наплевать, где для всех они — не более чем часть огромного паззла, крохотные детали в жизни шумного города, и можно хоть ненадолго забыть обо всём. Макс скользит большим пальцем по ладони Алана, и всего на мгновение он застывает. И пульс частит, а в голове до одури пусто, и сбивается дыхание. Десять лет спустя. Чокнуться можно. Они оба зависимы. И это не лечится. — Куда ты ведёшь меня? — спрашивает с улыбкой, ни капельки не возражая. Всё это не имеет значения. Пусть делает с ним, что хочет, он не скажет и слова против. Доверяет. Каждую чёртову секунду держит сердце перед ним на ладони, зная — не разобьёт. Будет беречь, осторожничать и ни за что не причинит боль. Потому что всё так же вверяет ему своё собственное, и это громче обещаний, громче признаний в любви и нелепых клятв. — Брось, мы не виделись так долго... Так долго, что Макс не предполагал, что может на стену лезть от тоски, и что его может ломать, корёжить и выворачивать наизнанку. А звонить не хотел — знал, что не выдержит, даст слабину, и тогда Алан приедет, Алан ради него на всё забьёт, и как бы ни рвался к нему, это нечестно — мешать его планам, работе. Даже если хочется запереться с ним в спальне на недельку-другую и не выпускать из постели. Брать его вновь и вновь, отдаваться всецело и слушать, как загнано дышит, как сыплет ругательствами на особо резких толчках, умирать от того, как подаётся навстречу, не отпуская его руки. И касаться, касаться его бесконечно... Даже если от этого желания перемалывает в пыль, Макс не будет эгоистом. Не с ним. — Ты слушаешь, эй? — Останавливается и машет рукой перед глазами. — Я говорю, что задолжал тебе незабываемую программу. Макс смеётся. Он выучил тут всё, когда приезжал в отпуск и бродил по ночам, раскладывая мысли по полочкам и вытягивая после оттуда новые строчки. Гулял до гудения в ногах, до приятной усталости, когда получалось не вспоминать, не возвращаться мыслями к тому, кто за тысячи километров, работает, отдыхает и просто живёт без него. Он знает здесь каждый уголок. — Веди, — отвечает с улыбкой. В конце концов, Алан всегда умел его удивлять.

***

Алан в красках рассказывает ему о том, что творит Лолита в школе, — шебутной бесёнок, вся в отца. А у Макса заходится сердце. Он ведь невозможный. Нереальный и какой-то неземной. Подарок свыше, не иначе. Макс начинает снимать его на телефон, потому что вдруг представляется важным запомнить. Запечатлеть этот вечер, что точно станет особенным для них обоих. — Фотки будут отстой, — отмечает Алан, не переставая позировать. Дурашливый, будто совсем ещё ребёнок. — Они будут крутыми. — Ты научился творить чудеса с помощью простенького айфончика при крайне дерьмовом освещении? — Нет. — Пожимает плечами. — Всё уже получилось. Это же ты. Алан тянется к нему, и Макс ощущает его дыхание на своих губах. Господи. Ему точно нужно к врачу, потому что сердце вот-вот проломит рёбра, и в двадцать восемь так быть не должно. Не должно же? Алан отстраняется. Макс не сводит глаз с трещинок на губах. — Даже не думай меня обламывать сегодня, — шипит, дёргая Алана за локоть. К себе. Ближе. Губами в губы. Прижимает к себе, а он так восхитительно стонет. Обвивает его шею уверенно и едва не виснет на нём. Ближе. Ещё. Чтобы не помнить себя. Чтобы забыть всё на свете, кроме вкуса его губ и рук, рассыпающих искры по коже, током — в грудную клетку, прямо к глупому сердцу, что стучит ради него. — Я люблю тебя… Люблю тебя. Люблю… Шёпотом. Тихо-тихо и так трепетно, потому что всё ещё боится. Всё ещё не понимает, как можно облечь в слова чувства, которым тесно, которые рвутся, стремятся наружу и всё никак не иссякают, не кончаются — напротив, множатся, нарастают и крепнут, прочнеют день ото дня. — Ал… — Имя тонет в беспомощном стоне. — Люблю тебя, слышишь? — Знаю, малыш. — Алан щекочет дыханием шею и забирается горячими пальцами ему под футболку. — Я чувствую то же. И не хочу, чтобы это проходило. Не пройдёт. Стольких лет не хватило. Не пройдёт уже никогда. — Дурею без тебя. — Цепляет пальцами подбородок и целует. Не насытиться никак. — Но от тебя — куда сильнее. — Люблю тебя. — Еле слышно в плечо.— Навсегда. Ладонью — по скуле, так ласково, что Алан едва не мурлычет. Смотрит на него так тепло и привычно, что Макса вмиг отпускает. И кажутся сущей ерундой несовпадающие графики, перелёты и месяцы порознь. Какая разница, боже, если вот он, рядом и лишь для него одного?