Попрошу у облаков

Это становится чем-то вроде традиции — найти его среди суеты и хаоса, среди безумия, которого, откровенно говоря, для одного вечера через край. Встретиться взглядами и почувствовать, как туго сжатая пружина ослабляется внутри, и получается сделать вдох. Полноценный. Слушать, как он рассказывает команде, какие все молодцы, что не растерялись, что всё удалось взять под контроль. Макс знает: это его заслуга. Без него всё рухнуло бы ещё до начала. Без него самое ожидаемое шоу этого года посыпалось бы, как карточный домик на ветру. Это становится чем-то непривычно привычным — следить за ним неотрывно и черпать силы, энергию, которой у него, несмотря на всё происходящее, так много. Слушать его вкрадчивые интонации и успокаиваться, позволять вести себя, цеплять внимание, увлекать. Кто-то слабо хлопает его по плечу, подталкивает вперёд. Зачем? И вдруг тем же голосом, что никогда не даст сломаться, упасть — его имя. Алан что-то говорит, что-то — он уверен — важное, что-то — стопроцентно — незначительное. Потому что его глаза, его жесты кричат, вопят — в противовес расслабленному тону. Он его хвалит, превозносит, засыпает комплиментами. Повторяет что-то про опору команды, про то, что вокруг него собираются лучшие люди, готовые и в огонь и в воду ради него. А ему в голову приходят слова своей же песни, и это так банально. «Все мои безумные ночи, все дороги вели к тебе». Всё, что происходило, — только ради встречи с тобой, иначе смысла нет. Это становится чем-то вроде идеи фикс. Он делает это на чистом инстинкте. Всего один шаг. Проталкивает комок, вяжущий горло, и произносит, наплевав на то, как это звучит, дрожит ли голос и кто что подумает. — Спасибо. Это становится его величайшей потребностью — искать спасения в нём. Спустя столько лет, спустя, казалось бы, целую жизнь. Я люблю тебя. Знаю, ты тоже. И лишь это тянет к свету. И ради этого стоит жить. Алан рвано вздыхает, а Макс сгребает его в объятья. Ведёт руками по спине, ощущая его дрожь, как жмётся ближе, как позволяет себе сбросить маску продюсера со стальной выдержкой. На какое-то мгновение исчезает всё, кроме них двоих. И каждый раз это будто дар свыше — чувствовать, что он не один. И Алан тоже. Никогда. Только вдвоём. Только вместе. И только это правильно. — Я люблю тебя... — шепчет Алан ему в ухо, тихо-тихо. Это, наверное, ненормально — по-прежнему испытывать запредельное счастье, слыша эти слова.

***

Они отмечают с размахом, что не удивительно после такой нервотрёпки. Алан слушает вполуха ребят из балета и не может найти себе места. Он понимает мгновенно: Макса нет поблизости. Встроенный датчик, рентген, своего рода компас, стрелка которого всегда указывает на него — внутреннее устройство ни разу не дало сбой за всё время, что они знакомы. Он даже не утруждает себя извинениями: всем вокруг и так хорошо, напряжение спало, и в общей эйфории вполне могут обойтись без него. Макса находит на диванчике вдали от всех, в комнатушке, куда никому не взбредёт в голову зайти. Улыбается. Устал. Так чертовски устал от шума и кучи народу, и пристального внимания к себе. Перебирает пальцами — наверняка задумался о чём-то. Загрузился по полной. — Перестань, — произносит мягко и садится рядом. Устраивает голову у него на плече. — Не могу избавиться от мысли, что мы были в шаге от провала. В его голосе сквозит невозможная горечь. Алан сжимает его руку своей. — Мы же справились. — Я совсем расклеился... Алан помнит. Помнит его маты, его крики, его тревогу, которая передавалась всем без исключения. Панику, от которой темнеет в глазах, и не получается вернуть себе самоконтроль. Он ни на секунду не позволил себе дать слабину, ведь знал: нельзя, ни в коем случае нельзя уступать истерике. Не получается впустить людей? Первым делом нужно извиниться со сцены и пообещать всё разрулить. Кто-то обрезал провода? Начнут и так, благо, проводов много. Чуть позже, но начнут. — Перестань винить себя, — вздыхает. — В конце концов, с менеджментом просчитался я. Макс давится воздухом от возмущения — видимо, уже решил в чём-то его убеждать, выпалить пламенную речь или ещё что похлеще. — Идиот, какой же идиот... — повторяет, подносит руку к губам и целует запястье. Подвигается к нему, пальцами аккуратно притягивает за подбородок к себе и целует шею, скулы, висок. — Если бы не ты, всё развалилось. Я без тебя совершенно ничего не могу, ты понимаешь? — у него голос срывается и немного хрипит. Алан задыхается от нежности. Алан от него задыхается. Всё ещё. Вот так, на раз-два. — Я люблю тебя, — уже громче: здесь их никто не услышит, здесь всем так обалденно нет до них дела. — Я люблю тебя, Ал, я бы сошёл с ума, если бы не ты. Он всё целует, чертёнок, дорвался. — Прекрати... — ворчит скорее для виду. Так хорошо… Боже… — И не подумаю, — отвечает с лукавой улыбкой. Это становится их общей слабостью — разлетаться на мелкие куски от прикосновений, которые никогда и ни за что не променяли бы на что-то другое. — Я не знаю, что делал бы без тебя, Алан... Я не знаю, не знаю, не знаю... Он слушает признания Макса и думает лишь об одном: кто бы ни свёл их, — вселенная, судьба или господь — он будет вечно благодарен за этого мальчишку, без которого себя больше не представляет, не может, не хочет. — Без меня и не надо, — он качает головой и целует сам. Это становится их самой главной силой — с полувздоха собирать друг друга обратно.