Попрошу у облаков

Алан смотрит на него взглядом, за который обычно осуждают малолетних фанаток. Этих тринадцатилетних миленьких школьниц, которых не оттащить от экрана, стоит только завидеть кумира, тех, что пищат и выкрикивают всякие глупости, не задумываясь о том, насколько нелепы. Ему уже давно не тринадцать. Ехидный внутренний голос, до ужаса напоминающий Макса, вставляет ремарку по поводу того, что он, в общем-то, и не девчонка. Он помнит, как его долбануло со всей дури, огрело, прошило от макушки до пят осознанием: это он, это, господи, он. Тот, кто мог бы стать погибелью для него, всегда тонущего, захлёбывающегося чувствами, отдающего всё. Он прекрасно помнит, как настраивал себя на то, что сказки не случится. Зажатый, неуверенный, такой ещё ребёнок, Макс не торопился. Не спешил признавать, делать шаг навстречу. Просто был рядом непозволительно много: если дело касалось съёмок и попытки втиснуться в дедлайны с минимальным для себя ущербом, они проводили вместе круглые сутки, практически не прерываясь на сон. Он никогда не забудет, как со всей ясностью принял: он больше не сможет без него. Наблюдал за тем, как он дремал на диване в офисе, свернувшись, чтобы хоть как-то уместить длиннющие ноги. Алан не мог отвести взгляда, накрыл его пледом и не удержался: провёл пальцами по щеке легонько, почти призрачно — будить его не хотелось, и так вымотался. Подписал себе приговор одним касанием. Алан смотрит на него, как творец, восхищающийся своей музой и вместе с тем испытывающий гордость за шедевр, над которым корпел не один и даже не два года. Гений. Или просто поехавший, чокнутый, с протекающей крышей. Ему то и нужно всего ничего, чтобы поддаться безумию. Чтобы охренительно сладко рехнуться — от него одного. От блядской ухмылки, от его голоса, от глаз, в которых — он не устанет никогда поражаться — эмоции, совершенно не свойственные Максу в жизни. Целый шквал, стихия, что снесёт всё, не пощадит никого. Он хватает парнишку из балета за горло, и Алан чувствует: ну вот он, конец. Позади — более двадцати клипов, сотни концертов, тысячи мгновений, разделённых с ним за десять лет. Алан видел его всяким. И вопреки логике и здравому смыслу — он же должен привыкнуть и не быть размазнёй, не должен так подыхать — чувствует, как желание иглами колется, как взрывается фейерверками до потери самоконтроля, до тотальной потери себя. Алан видел его разным. И у него тоже есть слабость, бороться с которой, если честно, не хочется. Он умеет быть стервозным. Уверенным в себе настолько, что перехватывает дыхание и плавится кожа. Настолько, что страшно дотронуться, пока не разрешит сам. Он умеет заводиться с полуоборота, превращаться в живое пламя и сжигать всё к чертям. Он умеет быть властным. Упиваться собственной значимостью, снисходительно разрешать и забирать инициативу, подавлять, зная, что у Алана на нём вот таком — огромный заскок, нежно лелеемый им всё это время. — Тебе не кажется, что это уже чересчур? — произносит насмешливо Макс, обнимая его со спины. Виснет на нём и щекочет дыханием шею. Алан ставит на паузу и закрывает глаза. Позволяет его запаху окутать целиком, делает глубокий вдох и дуреет. Загоняет его себе в кровь ненормальными, смертельными дозами. — Не понимаю о чём ты, — бормочет тихо. Так глупо: его же раскусят в два счёта. Он знает, что Макс ненавидит смотреть свои выступления, его и от клипов-то (сколько черновых версий бы ни наснимали) начинает подташнивать, поэтому с радостью поручает последние доработки команде под предлогом того, что ему нужно проветриться, переключиться. Он знает, что ни за что не откажет себе в удовольствии снова взглянуть на него. Подпитать потребность в нём — больше уже вроде как некуда — и малодушно наслаждаться тем, что и впрямь не мыслит себя без него. Ему больше не восемнадцать. Он — его. Бескомпромиссно и единственно верно. Алан думает, что с каждым годом любит только сильнее, но смотрит так же, как и в первую встречу, — константа в этом замороченном, стремительно меняющемся мире. Так, словно больше никого нет. Так, словно он — то, чем дышит, чем живёт. (Никакие «словно» здесь не уместны). — Не пизди мне тут. Алан смеётся. Точно он. Его Коля, фыркающий с раздражением, но не перестающий касаться. — Как обычно, видишь насквозь. — Здорово знать, что не дурак и замечаю очевидные вещи. Издевается, паршивец, но в голосе нет злости. Напротив, он едва не мурлычет, забирается ладонями под футболку, скользит по груди. — Надо отписаться насчёт видео... — пытается держать всё под контролем, но так предсказуемо-позорно хрипит. — Успеется, — заверяет Макс и, развернув его к себе, целует. — Ты же сейчас явно не о делах думаешь. Алан смотрит на него и сдаётся. Он ведь изучил его от и до. Тот, кто мог бы стать неудачей, горьким опытом, стереться со временем, будто и не было ничего, сместил весь мир с оси, заменив её собой. Ловко и бесхитростно. Обезоруживающе откровенно позволил всему, за что он держался, рухнуть в одно мгновение. Его Коля. Мальчишка-идеалист, у которого за плечами не было ничего, кроме мечты. Зелёный пацан, в которого он — с потрохами, без остатка. — Не слишком самоуверен? — Ещё скажи, что не любишь, когда я делаю так... — шепчет он и нагло дёргает на себя. Так, словно не потерпит возражений. Неуступчиво и решительно. В тёплых глазах зажигается пламя азарта. Алан видел его разным, но он вот такой — срыв башки за долю секунды. И он об этом, разумеется, знает. Не может не знать. Его спасение, его самая большая зависимость. Его величайшая слабость и источник неиссякаемой силы. Его «навсегда».