Попрошу у облаков

У них не срастается. Так случается: слишком разные, слишком несовместимые, стыки не сходятся, не помогают ни гвозди, ни скотч, и даже разрекламированный суперклей не спасает. Макс уже не подросток, и где-то в глубине души он понимает: не стоит цепляться за то, что никак не удержишь. Однако есть ещё та его часть, которая продолжает надеяться, ну, может... может, вселенная сжалится-смилуется, забудет обо всех своих планах и уступит, даст им шанс. Иначе почему до сих пор тянет? Как магнитом на тот пляж, где он встретил его впервые. Макс помнит: он сразу его заметил. Пальто цвета мокрого асфальта, белоснежный ворот водолазки, чёрные брюки и такие же ботинки. Ничего из ряда вон, вот только картинка отпечаталась на сетчатке — так, что больно смотреть. Привлекательный и при этом отстранённо-холодный. Он пропал. За долю секунды — в неистовые волны, в бурный водоворот. Не успев очнуться. Бесповоротно. Позволил своей жизни отойти на второй план: работа, учёба, тусовки в ночных клубах — всё это поблекло, и он перестал себя узнавать. Выходные проходили с ним, в километрах от городской суеты и забот. Больше они нигде не встречались. Потому что так хотел он. Макс не возражал, Макс как влюблённый впервые пацан бежал к нему. Забирал его грусть, залёгшую складочкой меж чуть нахмурившихся бровей, трогал, целовал — то в открытую, то украдкой, играя, пил до дна, жадно, упоённо, будто знал: они — ненадолго, и обратный отсчёт уже начался. Если подумать, их история меньше всего походила на сказку. Никаких пустых обещаний, ни тайн, произнесённых на ухо тихо-тихо, ни громких признаний. Всё, что у них было, — тишина. Морской бриз, крик чаек и молчание — то умиротворённое, правильное, то вопящее, оглушающее. Они почти не общались. Максу, если честно, копаться в причинах не хотелось. Он изучал его, как умел. Как ему разрешали. Пальцами вёл по ладоням и выше, ощупывая каждую неровность и выступ, запоминая, губами — по тому же маршруту, и можно было бы подумать, что реакции никакой, что смертельно уставший от всего и равнодушный, если бы не сиплые выдохи, несдержанные, красноречивые. Иногда он приносил плеер. Протягивал наушник и включал любимые треки. На лице проскальзывала тень улыбки, и он становился ещё красивее, по-своему очаровательным и капельку уязвимым. Макс никогда не показывал, ни словом, ни делом, что ему мало, ему не хватает, лишь держал его за руку и тихонько подпевал. Всё ещё боялся разрушить то, чего, по сути, и не было. Он имел право уйти в любой момент, он ничего не обещал, не давал клятв. Так и случилось. Он ушёл, а Макс остался один. Одинокий, потерянный и разбитый. Привязался. Позволил ему заполнить свободно по сосудам бежать и забраться туда, куда прежде не пускал никого. Сказал бы, что совершил чудовищную ошибку, однако он ни о чём не жалеет. Будь у него возможность, он снова поступил бы именно так. Разве вышло бы устоять? Макс улыбается: он не готов отпустить, ведь то пугающе сильное чувство, однажды выбившее из лёгких воздух, никуда не пропало. «Нужен. Не только он мне. Я ему — тоже». И пока оно есть, он будет возвращаться сюда. На их место. Пусть наивно и глупо, и бессмысленно, плевать, пусть ждёт невозможного, ждёт чуда, лелеет неосуществимую мечту, ему нет никакого дела. С каждым днём память рисует его всё ярче, словно отказывается забывать. Штрихами-контурами — мягкий и в то же время проницательный взгляд, густые тёмные ресницы, хищный разлёт бровей, родинка на правой щеке, колючая щетина и изящная линия губ. Он никогда не целовал его сам, устанавливая чёткие границы. Макс не обижался, потому что был убеждён: он боится сорваться. Боится признать, что одиночество больше не отхватывает от него кусок за куском, что потребность в их встречах разжигает пожар. Макс переключает песни в плеере — том, что он забыл в последний раз. Или же намеренно оставил напоследок. Как прощальный подарок, как символ. Он все плейлисты давно затёр до дыр. Они не виделись долгие шестнадцать недель. Вздрагивает, когда ему на плечи накидывают шарф знакомые руки. Те, что являлись во снах и сводили с ума, те, от мимолётных касаний которых он стал чересчур сильно зависим. Он — не фантом и не бред, живой, родной — шепчет: — Замерзнёшь. Макс не оборачивается, но отчего-то уверен: он плачет.