Попрошу у облаков

Алан мог бы сложить его рукам оду. Гимн о собственном помешательстве. И плевать, что он совсем не мастер складывать рифмы, плевать, что не смыслит в ритме, во всех этих вычурных в своей простоте художественных приёмах. Плевать. Потому что он знает. Он с него глаз не сводил, он успел выучить всё до последней детали. Это же совершенно не сложно — быть внимательным. Исследовать. Подмечать. Запоминать, как торопливо пальцы стучат по клавиатуре, набирая новый текст песни, как зажата в минуты раздумий кисточка сразу между тремя, как играют блики у запястий, когда всё же наклоняется к мольберту. Это легко — впитывать его, как губка. И мимоходом прощаться с собственным рассудком, уже не особо надеясь на скорую встречу. Это легко — смотреть на него. Забывая о себе. О том, что он существует, он впрямь существует, что он больше, чем скопление клеток, нервов и тканей, что у него есть мысли, стремления, чувства, у него есть что-то, кроме бесконечной, непреодолимой тяги. К рукам, которые вот-вот коснутся. Замирает, как всегда, обезоруженный наступлением. Этой мягкой, коварной, предсказуемо-неконтролируемой атакой. Закрывает глаза. Ощущения тут же острее, пронзительнее. Он чувствует всё. Мелкие шрамы на костяшках, оставшиеся ещё после детских и подростковых драк, вязь татуировки, шероховатые подушечки пальцев, что скользят по вискам и щекам, мажут у линии рта. На грани. Почти убеждая, что это ему лишь почудилось. Он с ним играет. Алан позволяет. Восхищение брызжет закатно-розовым, сменяясь ненадолго оранжевыми вспышками, горячими, обжигающими. Целый калейдоскоп — ярко и сочно, взахлёб. Этот мальчишка... уже мужчина, думает с улыбкой Алан. Он вырос. Стал в разы притягательнее и опаснее. Его ладонь — на шее, срывает полустон-полувздох. Белый флаг. Без борьбы и лишних уловок. Без стремления перехитрить. Он принимает то, что проиграл. Вновь поддался ему. Пальцам, лежащим на горле обманчиво ласково. Что ж. И так ясно, кто здесь хозяин, кто в их личном микропространстве, их маленьком мирке царь и бог, властелин положения. Алану тоже давно не двадцать семь, и он уже не боится. Не боится силы и власти, что концентрируется в любимых руках. Не боится, что бы он вдруг ни решил ему предложить. Даже если градус резко повысится, и тлеющий трепет разгорится до взрывного желания, ему не страшно довериться. Это легко — отдать ему всё, без остатка. Потому что он справится, он не сломает. — Ты дуреешь, я знаю, — шёпотом в шею. Ладони шарят по телу. Плечи, лопатки, живот, ключицы. По кругу, снова и снова, разрушает опору, в щепки разносит контроль. Убивает. — Тебе это нравится, верно? Потому что тебя доводит одна мысль о том, что это я. Потому что ты мой, мой, ничей больше. Он не перестаёт ни на секунду трогать и гладить. Издевается. Возбуждает. Влюбляет. Кожа пылает, и каждое прикосновение — как печать. Подтверждение, что в самом деле — его. Алан выдыхает, не в силах притупить нежность. К нему. Макс целует его. И Алан с отчаянием признаёт: руки — это только начало.