Попрошу у облаков

— И что, не станешь возражать? — А есть смысл, Алан? Макс смеётся. Нет, серьёзно, они будто откатили лет эдак на десять назад, и бурные обсуждения образов снова в порядке вещей. — Это ты мне скажи. У Алана ещё не вымылся из волос платиновый блонд, и поэтому требование («вежливая просьба, дорогой, не передёргивай») сменить имидж Макс воспринимает как очередную причуду. Закидон сумасшедшего творца, иначе как объяснить то, что прагматичного в делах продюсерских Алана иногда таки-клинит, и прячьтесь все, фиг получится перечить и стоять на своём? — У меня одно условие. Алан приподнимает бровь. — Зеркало. Я хочу в спальне огромное зеркало. На всю стену. — И только? Макс ухмыляется. — Именно. И он понимает: что бы тот ни задумал, он успеет тысячу раз пожалеть.

***

— Ты восхитителен,— выдыхает Макс, прижимаясь к нему сзади. Не получается сфокусироваться, как следует рассмотреть помутневшие радужки, испарину на лбу и хитрющий прищур. Картинка плывёт, картинка размывается, несмотря на настойчивые, по-бараньи упрямые попытки доказать себе, что не разбирается на запчасти, что держит всё под контролем. Идиотизм чистой пробы. Выкрученная на максимум придурь. — Не надо было соглашаться... исполнять твоё желание. Смех не слышит — чувствует вибрацию на шее, столь беззащитно оголённой, открытой. — Мы ведь не дошли до самой классной части, а ты пасуешь? Ай-яй-яй, господин продюсер. Нехорошо. Алан сглатывает. Куда делся прежний Макс — неловкий, чуть робкий, не осознающий свою привлекательность и сексуальность? Двенадцать лет спустя он для него — тот же мальчишка, всегда будет им, но акценты теперь расставлены иначе, и на шахматной доске король — не он. Он уже не руководит, не направляет, не распределяет силы. Подчиняется, слушается, позволяет вести. Разрешает ему что угодно. Отдаётся всецело. Доверяет. — Я покажу тебе, откуда вылез мой внезапный каприз. Боже. Он вновь попадается. С разбегу падает, не успевая опомниться, и капкан защёлкивается, оглушая. Мальчика уже не нужно учить. Мальчик всё знает и так. — Посмотри, — шепчет вкрадчиво. В голове становится пусто, в висках пульсирует кровь, щёки пылают, и сердце колотится беспокойно. От него. До сих пор. С двадцати семи и сейчас, в тридцать девять, и после. Ладонь ложится на горло, пальцы задевают подбородок. Давят. Выбора нет. Его мальчик выучил его от и до. Алан делает, о чём его попросили. И проклинает себя за слабость, потому что Макс добивает, начиная много, так непривычно много болтать: — Ты видишь? Видишь, какой ты красивый? Потому что я задыхаюсь каждый день, что мы вместе. Ты не можешь не понимать, как у меня едет от тебя крыша. Господи. Невыносимо. Пусть он просто помолчит. Нетрудно, правда же? Но у Макса совершенно иные планы. — Твердишь, что я потрясающий, что горяч, что охуителен, а сам... — левой прихватывает за шею, а правой — расстёгивает рубашку. И тянет с плеч. Медленно, выверенно, задевая подушечками голую кожу. Властно разворачивает к себе. — Сам ты ничем не лучше. И ещё умудряешься меня ревновать, дурак. К кому? Растолкуй мне, к кому, Алан? Если никого больше. А от тебя — затмение, от тебя ебучий взрыв. Он обожает, когда Алан такой. Когда иссякает фонтан энергии, теряется дар речи, выветриваются из башки подъёбы, шутки и колкие замечания, когда исчезает диктатор и тиран на площадке, требовательный начальник на работе, и остаются лишь сбитое дыхание и податливость. Покорность, от которой ломит пальцы. Обнажается суть. — Не мучай... я... Когда они познакомились, Макс не представлял, чем обернётся их встреча. Не предполагал, что обретёт учителя, друга, партнёра, семью в одном человеке, что его скромный (амбициями, размахом, желаниями) мирок расширится до невообразимых масштабов и закрутится-завертится вокруг бесценного «мы». — Не-а. Не торопись. — Чудовище. Спиной вжимает с силой в стену рядом со стеллажом с книгами-дисками-фотографиями, фиксирует руки над головой. Прямо напротив клятого зеркала. — Накапливаешь впечатления для нового альбома? Макс приноравливается, слегка отступает. Удобно. — Наших с тобой на пять вперёд хватит. — Всего-навсего? Не стоило. Ой, не стоило. Мальчик научился мстить изощрённо. За выпендрёж, издевательства на съёмках, за истерики-возмущения, за брошенные в сердцах ругательства. Мальчик выносливый. Мальчик способен трахать его ночь напролёт, срываясь то в умопомрачительную нежность, то доводя до бессильного бешенства, совсем не щадя. — Натаскал на свою голову, — выдыхает Алан. — Теперь и распла... Скользкие длинные пальцы гладят внутри. Без лишних нежностей берёт приличный темп. Резко, рвано, до пятен под веками. Он едва не скулит, когда его оттаскивают за волосы. Макс отступает на полшага и не заваливается. Удерживает равновесие. Карие глаза сверкают недовольством. — Что не так? — Я не разрешал тебе отворачиваться. Смотри. — Нет... не могу. Слишком. — Я сказал, можешь. Поцелуй ласковый и неспешный. Поцелуй-передышка. Поцелуй-исцеление. Алан правильно трактует сигнал. Льнёт ближе, заставляет вжать его в стену. Принимает напор. Мазки языка, ленивые, практически сонные касания губ — разгон, прелюдия перед основным действом. — Ты помнишь, да? Ты не должен отводить взгляда. — Мгм. Он послушный. Господи-блядский-боже, какой он послушный. Слетает шелуха, наносное, фальшивое, стираются маски-границы-барьеры, и ничего не имеет значения, кроме ощущений, от которых внутри разливается тепло, и крохотная искорка разгорается до необъятного пламени. Он послушный, и Макс не может им надышаться. Им вот таким. Вбивается в него сильнее и не верит. Не осознаёт, что Алан целиком и полностью — его. От макушки до пят. Каждым изъяном и достоинством, каждой шероховатостью, каждым шрамом и острым углом принадлежит лишь ему. — Я тебя... я тебя обожаю. Люблю-люблю-люблю. Люблю, когда плывёшь в моих объятьях, когда расслабляешься, забываешься и... ты видишь? Видишь, насколько прекрасен? Я вижу тебя таким. Постоянно... Постоянно, Алан, и эта хрень не лечится, она не проходит. Сам не въезжает, как ещё хватает дыхалки трепаться. Многолетняя практика? Концерты, хореография и сумасшедший темп гастролей? Хрен разберёшь. — Я люблю тебя, Ал, я люблю. Скучаю, даже если продолжаю уверять, что всё в порядке, и я в самом деле вдохновлён и строчу тексты днём и ночью. Тоскую и изнываю. Я люблю, когда ты кайфуешь оттого, что я в тебе, и ты чувствуешь всё, ты жаждешь большего. Люб...лю... те-е-е-е... бя... Бесконечно... Алан не смеет ослушаться. Гипнотизирует отражение в зеркале. Не в состоянии сопоставить эмоции с визуалом, свести в кучу, проанализировать. Видит напряжённые плечи Макса, широкую спину, струйки пота, текущие к ягодицам. Чересчур. От удовольствия штормит и качает. Когда Макс бережно опускает его, Алан думает: они навсегда останутся друг для друга пацаном, только выпорхнувшим из родного провинциального городка, и небезызвестным режиссёром-клипмейкером. Несмотря на то, что много лет как равны.