Попрошу у облаков

— Эй. — Я скучал. Влипаю, прижимаюсь весь, сильнее, чтобы невозможно было разнять. Хватит. Этих сраных дней без тебя, когда счёт пошёл не на десятки — на сотни, более чем достаточно. — Ал... — окончание тонет в выдохе. — Я... я должен... Не надо. Пожалуйста, прошу тебя, умоляю, заклинаю. Молчи. Я не хочу этого знать. Не хочу слышать о том, с кем ты был. Ты ведь не обязан верность хранить после глупого, такого дурацкого расставания. Я отпустил, хотя не стоило. Гордость взыграла, тогда, ссорясь, мы незаметно вскрыли всё накипевшее, наросшее язвами-волдырями на сердце. Не хотел задеть, предпочёл отмолчаться, но тебя прорвало. Ты принял мою отстранённость за равнодушие, а я не догнал, насколько облажался. Я никогда не останусь безразличным, когда речь о тебе. — Алан, я чуть не чокнулся. Дышишь мне в макушку, и это почему-то слишком. Чересчур после перерыва длиною в вечность. — Я тоже, родной. Называть тебя так — больно. Будто зарядили по солнечному сплетению и чудом не отправили в нокаут. Я бы повалялся в отключке сейчас. С удовольствием. Потому что они по новой нарезают круги в моей тупой башке — эти по-идиотски навязчивые, прилипчивые мысли, что вырвались на свободу через недели игнорирования происходящего, отрицания и попыток смириться с новой реальностью — той, в которой кто-то другой может тебя целовать, обнимать, может спрашивать, как прошёл твой день, чем горишь, чем дышишь, живёшь. И не мной, уже, вот же блядство, не мной. Я вспылил, я порвал, сжёг мосты, повёл себя, как последний мудак. Всё ждал, что вернёшься, по-доброму посмеёшься над тем, что маразм победил — да-да, на пару-тройку десятков лет раньше положенного. Ты ушёл, и осознание вышибло воздух из лёгких: ты не вернёшься. А вдруг и правда не придёшь? Не откроешь дверь квартиры, не полезешь лапать меня прямо с порога, не разуваясь, только рюкзак швырнув на пол в прихожей, рассеянно щёлкнув дверным замком. Не станешь увлечённо рассказывать о съёмках, о назойливых фанатках, что засоряют тебе инстаграм, о придирчивых фотографах и нелепых вопросах журналистов. Знаешь, как страшно? Понимать, что и правда конец. Даже если осознание занимает секунду, мизерную её часть, крошечную долю, не-вы-но-си-мо. Разносит меня в щепки — не собраться. — Останешься сегодня? За окном сгущаются сумерки, и мне боязно настаивать, напирать, давить. А что, если сломаю? Что, если не рассчитаю? — Мой визит намекает на что-то другое? Снисходительный и кусачий одновременно тон. Огрызайся, я заслужил. — Мало ли, были там планы на вечер, и... Не договариваю — слова застревают в глотке. Не произнесу вслух никогда, не найду сил озвучить то, что тревожило каждый миг вдали от тебя. Отстраняешься. Хмуришься. В своей привычной, моей любимой, такой любимой, господи-боже, манере. Что-то среднее между «С дуба рухнул, что ли?» и «Дурачок ты». И я обожаю, до искр перед глазами обожаю, когда смотришь на меня так. — Ты прикалываешься? Не было никого. Нет, ты серьёзно? Пихаешь в плечо обиженно. Нет, ты даже не представляешь масштаба загонов, не догадываешься, что я не спал по ночам, что вскакивал от кошмаров, напоминал зомби, потому что тебя упустил, не сберёг и испортил. Потух, погас, увял. Едва не загнулся. С души не камень свалился — глыба размером с небоскрёб. Ты целуешь — нежно и уверенно, и всё становится на свои места. Всё правильно. Потому что с тобой. Потому что мы есть. И ничего другого не надо.