Храни Лиаллон

Страх делал ноги будто набитыми овечьей шерстью, заставлял колени подрагивать. Рик знал — влетит. Отец наверняка дома, дожидается его. Мать тоже в долгу не останется, но её гнева можно не бояться. Наругавшись вволю, она, как обычно, обнимет и горько запричитает. А Рик будет чувствовать себя последней мразью. Страх отступил, когда до него донёсся душераздирающий крик. Он едва не выронил свёрток, который нашёл на берегу рядом с собственной одеждой, и едва ли не запрыгнул на порог, но дверь отворить не успел — та распахнулась, и на порог, пригнувшись, вышел отец. — Вот ты где, гадёныш блудливый! — Одутловатое лицо раскраснелось, в глазах сверкнул злой огонёк, жидкая бородёнка затряслась от гнева. Рик было бросился к нему, чтобы узнать, что он сделал с матерью, когда последовал наказ: — Беги и приведи Памеру! Быстро! Вот оно что. Рик слабо улыбнулся и облегчённо выдохнул. Отцу будет не до него, сегодня, во всяком случае. Но вечером тот опять напьётся. Зато Фравых станет четверо. Рик, бережно прижимая к груди свёрток, побежал прочь со двора — не от отца подальше, но потому что спешил. Памера, местная повитуха, жила у реки. Когда дом остался далеко позади, он остановился и перевёл дыхание. Мать невольно спасла его от гнева — того самого, который должен был испортить прекрасное утро. Как ни странно, стыдно за содеянное не было. Эрм искренне поблагодарил и постарался ответить нежностью и заботой. Завтрак оставил. Точно отец сыну. «Сыновья не сосут члены у собственных отцов!» — устыдился Рик своих мыслей и пешком продолжил путь. И снова остановился. Сосут, ещё как сосут, и зад подставляют. Уж кто, а он не должен судить об отношениях родителей и детей. Времени, чтобы маяться стыдом, не осталось, и Рик быстрым шагом свернул в сторону моста и нагнал стайку девушек, нёсших кошели с тряпками — стирать собрались, не иначе, день Двермы-то не за горами. Богиня любила чистоту, уют и добротный стол, ценила тех, кто её чтил, и у верных ей год не проходил впроголодь, а женщины оставались крепкими и здоровыми и могли сохранить очаг. Только Фравым почему-то не везло. Как назло, мать накануне сваливалась в постель — то лихорадка прихватит (и это в жаркую пору-то!), то очередной выкидыш. Гуси почему-то подыхали. Сейчас и вовсе роды приключились, после которых она, возможно, с неделю не встанет, а последнего гусака забрал мельник ещё вчера. Умом Рик понимал — то не гнев богини повинен в нищете, а пьянство отца. Не пропивал бы деньги — не было бы долгов, не избивал бы мать — Фравых стало бы куда больше. — Блядь! — выругался Рик, когда чёрная кошка перебежала дорогу. Опять. Девушки обернулись, одна из них, непривлекательная и тощая, с горбатым носом и лицом, густо усыпанным веснушками, презрительно скривилась и заявила: — Фу! Как не стыдно?! То-то гадаем, почему до сих пор ни одну девку в стог не завалил! Не хочется смотреть на тебя после таких словечек! Остальные звонко рассмеялись. Особенно расстаралась красавица Фельма, явив ямочки на щеках и крепкие зубы. Пока ещё крепкие. Когда начнёт одного за другим рожать детей, тогда и раскрошатся. У матери Рика тоже некогда улыбка была красивой, отец рассказывал. Теперь она плотно сжимала губы. Рик посмотрел в блёклые глаза языкастой девицы, окружённые редкими белёсыми ресницами, но ничего не ответил, хотя хотелось съязвить: «Уж не тебя ли в стог тащить, тощую, узкобёдрую, плоскую, словно жердь?», однако оскорбить так и не смог, хотя не боялся её. Лиаллонцев учат защищать слабых женщин, пусть порой можно поспорить, на самом ли деле те беззащитны. Ведь могут постоять за себя, ой как могут! Как бы то ни было, Рик не собирался пререкаться, ему было не до этого. Он попытался обойти девиц, когда настырная Фельма схватила его за рукав. — Пусти! — Он отдёрнул руку. — Ага, как же! Ты ответь лучше, почему такой грязный. — Рик не понял, кто из девиц потребовал объяснений. — Отец сказал, будто к некому залётному одноглазому повадился ходить, — не унималась «жердь». — Говорит — одноглазый, страшный аки Вельел! Наверняка разбойник! Опять смех. Рик поднял голову. Эрм, без сомнения, пристыдил бы его за то, что позволяет кучке глупых девок насмехаться над собой. И какой он после этого рыцарь? — В таком случае, Сарна, твой отец отбирает невинность у девиц — уж слишком он красив. Сам видел, как бабы вздыхают, глядя на него! — Рик говорил истинную правду. Черноволосый, с выразительными карими глазами, широкий в плечах Мусо притягивал взоры. Мать рассказывала, как девицы на него вешались, когда он, прибыв с кучкой горемык, охотно примкнул к бывшим жителям Мёртвой Выси. Всё бы ничего, но угораздило красавца влюбиться в довольно неприметную Вийсу, чья коса была тонкой и блёклой, один в один хвостик мыши. «Приворожила!» — злорадствовала мать, не зная, как объяснить вспышку чувств к бабе, мало того, что не невинной, так и беременной, ходившей тогда с огромным пузом. Рик не сомневался — надавила Мусо на жалость, дескать, перты расстарались. «Так и было, только она и до пертов…» — добавляла мать. Отец бил кулаком в стол и требовал прекратить сплетни. Потому Сарна уродилась некрасивой, что не приходилась родной дочкой Мусо. Как бы то ни было, тот обожал её, хотя после появилось на свет ещё пятеро детишек — как на подбор чернявых и круглолицых. — Ты что несёшь? — Она выступила вперёд и, швырнув оземь кошель, вытерла руки дырявым передником — ещё и хозяйка неважная получится из неё. — То же, что и ты — сужу по внешности. — Рик бросился в толпу девиц и, растолкав плечами, прорвался к мосту. Те загомонили, но догонять не стали. Последнее, что он услышал, было: — Да отстаньте вы! Его матушка рожает, сама слышала! — Он узнал голос, слишком тонкий — почти писклявый. Явно пухленькая Нати заступилась. Вот кто станет хорошей женой. Пышнотелая, пусть и некрасивая, она непременно нарожает крепких ребятишек, не то что костлявая Сарна. Девушки защебетали, а Рик понёсся что было мочи, мысленно обругав Памеру за то, что ей вздумалось поселиться на другом берегу. Она никому никогда не причинила зла, принимала роды, бралась лечить всех, начиная от младенцев, заканчивая глубокими стариками. Рик помнил сушившиеся под потолком пучки трав, ему с детства хотелось назвать знахарку злой ведьмой. Однажды он так и сделал, за что получил шлепок по губам от матери и наказ отныне больше так не говорить. Странно, что знахарка одинока, у неё никогда не было ни мужа, ни детей. Очевидно, нерастраченную материнскую любовь селяне чуяли, поэтому тянулись и доверяли простудившееся чадо. За воспоминаниями Рик не заметил, как подошёл к дому — довольно добротному, крытому свежей соломой. Памеру селяне ценили и охотно брались чинить жилище и мебель. Огород был тщательно прополот, а двор подметён. Всё здесь лежало и стояло на своём месте, даже куры не перелетали через забор и не портили посевы. Дверь открылась, причём без скрипа, только клямка загремела. — Кто там? — раздался голос из сеней. Ещё мгновение, и на порог вышла сгорбленная старуха. — Ой! — взвизгнула она и скрылась внутри. Рик всё понял — Памера, очевидно, решила, что помощи пришла просить женщина, поэтому вышла простоволосая. Он успел приметить промелькнувшие в проёме двери седые пряди и стал терпеливо дожидаться. Памера надолго не задержалась и вскоре вышла. Голову она замотала в серый шерстяной платок. — Я-а… — замялся Рик. — Я готова. Мать рожает, понятно, иначе ты бы не пришёл сюда, — прошамкала Памера. Её рот давно ввалился, голос по-старчески скрипел. — Пойдём, поешь хоть, горе горькое. Голодный с утра, сразу видно. — Рик всегда давался диву, как ей удавалось угадать, ел он или нет. — Бледный, глаза ввалились. Проходи в дом. Мамка твоя за это время родить не успеет. Мне принёс, что ли? — кивнула, глядя на свёрток. — Нет. Прости, меня самого угостили. — Рик не был жадным, но следовал примете — не делиться едой, которую кто-то дал. — Угостили, говоришь… — Памера пристально на него посмотрела. От взгляда выцветших глаз стало неуютно. — Проходи в дом, а я пока всё нужное соберу. Охотно. Рик был голоден. Хотя задерживаться не хотел, но кажущаяся неспешность знахарки успокоила совесть. Он был уверен — та будет выбирать травы, чтобы облегчить родовые муки, и едва ли не вбежал в дом, случайно толкнув плечом. — Простите, — смутился он. — Ох, молодёжь… — Памера покачала головой. — Садись за стол, не ешь на ходу. Это Рик знал. Внутри оказалось чисто. Он удивился, откуда у старухи силы, чтобы вымести пол — деревянный, а не земляной. На окне висела выстиранная занавеска, не украшенная вышивкой, очевидно, из-за севшего зрения. Ни единой сеточки паутины в углу, а три пёстрые кошки, возлежавшие на скамье, дали понять — мышам здесь не рады. Чтобы сесть, пришлось приподнять одну. Та жалобно мяукнула, когда сон потревожили, но, не брошенная на пол, а уютно устроенная на бёдрах, свернулась калачиком. Рик почесал кошку за ухом. Тепло маленького тельца и мурлыканье его умиротворило. Все три приподняли головы и навострили уши, когда он взялся за узел. — Поделюсь, — вздохнул Рик. — Что у нас здесь? — Он распрямил углы тряпицы, в которую Эрм завернул угощение. Кусок хлеба и вяленое мясо. Одна из кошек упёрлась лапками в стол, потянула голову. Розовый носик зашевелился. — Мало я вас кормлю, бездельницы? — выругалась Памера. — Нет, всё равно выпрашиваете! — Заскрипела крышка ларя. — Только и знаете в последнее время, что жрать да к котам шастать, а мне топи потом приплод ваш! — Рик вздрогнул. Он не ожидал, что повитуха, помогающая детишкам появиться на свет, безжалостно убивает слепых крох, запросто умещавшихся на ладони. — Что смотришь? Думаешь, не жалко? Жалко, конечно, только куда выводок девать, если они несколько раз на году котными ходят? Хватит того, что двух Муриных дочек оставила — спрятала однажды, прошмандовка усатая, а потом привела, подросших. Лучше бы коты родились, а не эти… Рик открыл жбан и осмотрелся. Приметив в углу глиняную мисочку, осторожно отодвинул кошку и поднялся. Сон у животных мгновенно пропал, три пары ушей вздёрнулись, когда плеснуло молоко. Рик оставил себе глоток и выпрямился. Звук шагов мягких лапок ему нравился. Мгновение — и все три красавицы, толкая одна другую, стали пить угощение. — Я их поила, — заметила Памера, разглядывая большие щипцы. Рик сел за стол и откусил краюшку хлеба. Вид инструмента напугал его. — Фто это? — спросил он с набитым ртом и вгрызся в мясо. — Щипцы. Иногда женщина сама разродиться не может, приходится накладывать и тянуть, — пояснила знахарка. — Это ещё что? Порой мать помирает во время… Ну ты понял. Тогда приходится пузо резать. Так хоть ребёночек, может, жить будет… Ой, заболталась я. Забудь, это не твоё, а наше, бабское. Руки с зажатой едой опустились, словоохотливая Памера в кои-то веки замолчала. В тот миг Рик искренне посочувствовал женщинам. Он слышал, как кричала мать от родильных схваток, но повитуха всегда прогоняла домочадцев. Не зря, очевидно. Но Рик помнил и счастливые глаза, когда появилась на свет сестрёнка, и горе, когда мать, промучившись половину суток, не услышала крик младенца. Последнее случалось чаще, но та быстро оправлялась и одаривала нежностью единственное дитя. Будучи маленьким, Рик именно поэтому не желал, чтобы на свет появился ребёнок, который заберёт всю любовь и ласку. Лишь когда подрос и начал понимать, что так — хуже. Отец потому терзает маму, что отчаянно желает не одного, но нескольких ребятишек. Но сейчас вид щипцов заставил понять, в каких муках появляются на свет люди, в том числе он сам. «Вот так-то. Мужчина-воин — это сила и доблесть. Женщина, дарящая жизнь, — это обыденность. Почему так? Почему рыцарь в шрамах вызывает сочувствие, но мать дюжины детей — ничтожество, заслуживающее побои от того, кто сильнее её? Ведь неизвестно, кто больше страдает!» — поразмышлял Рик. Памера зашуршала пучками трав, раскладывая по полотняным мешочкам. Не потому ли она не вышла замуж, что видела муки рожениц? Испугалась боли? Вдобавок кроме неё, повитух в Дымной Дратве не было, и помочь никто бы не смог. Как бы то ни было, старую деву никто не оскорблял — не осмеливались. — Пойдём! — Памера взяла корзинку в руки и направилась к выходу. Рик поперхнулся, когда спешно делал глоток молока, и поднялся. Кашляя, поплёлся к двери. Знахарка задвинула засов и пошла к мосту — настолько споро для своего возраста, что он почти бежал. — Что с нас возьмёте? — Рик не испугался, что нечем платить, но задал такой вопрос, чтобы развеять тоску. Памера обернулась. — Разве ты стал главой семьи? — Она вытаращила глаза так, что сеточка морщин почти разгладилась, и Рик смог представить её молодой. — Дан здоров же, хотя… Погубит его пьянка, ой погубит! И слышать же ничего не хочет, дурак! Судя по всему, была хорошенькой, но почему-то жизнь не сложилась. — Н-нет, — буркнул Рик больше себе под нос, чем вслух. — Ну вот. Дан дом мне починит, когда понадобится. Крышу свежей соломкой покроет. Сочтёмся, не беспокойся. — Памера отвернулась и посмотрела вперёд — под ноги, потому что на мосту не хватало целого бревна, и нога вполне могла провалиться в дыру. — Н-ну ладно. Н-но всё равно скотину кормить сегодня мне. Может, найду требухи для Муры и её дочек. — Рик даже не глядел под ноги и удачно миновал худое место. — Да и корову мать ни подоила, ни выгнала пастись. Молочка дам, потому что знаю — вы и мне в своё время помогли появиться на свет. Памера ненадолго остановилась и вздохнула. — Не откажусь, уж точно. Гляжу, мои красавицы пришлись по душе. — Она окинула собеседника с ног до головы. — Хороший ты паренёк, Рикьяр, понимающий. И правильно имя сократил. Никакой ты не ярый. Зря тебя так мать назвала, ой как зря. Рик вздохнул. Ну какой он ярый, если позволяет отцу издеваться над собой? Памера ушла вперёд, а он не смог сдвинуться с места. В кои-то веки его осенило. Почему имя дала мать, если мальчиков называют отцы? Он-то родился в браке. Тогда почему? Ведь отец отчаянно хотел мальчика, не раз говорил. Тогда откуда такая ненависть к первенцу? Рик сошёл с моста и замер, глядя, как по небу плывут сизые облачка. Повитуха скрылась за поворотом, и он поспешил домой, чтобы заняться работой, которую не смогла сделать мать, свалившаяся со схватками. «Нужно покормить свиней, отвести овец на пастбище, подоить корову… Ах, да, куры. Собрать яйца ещё!» — вспоминал Рик то, что делали, как правило, женщины. Он устыдился самого себя — за то, что некогда рассуждал, что рыцаря не должны волновать бабские хлопоты. Лиаллон — не место для женщин, но воинам нужно что-то есть. Получается, с бытом управлялись сами воины и не считали это зазорным. Отец не рассказывал об этом, Рик понял всё по словам Эрма. Значит, он — не жалкая девица. Жалкие те, кто так говорит. Он поспешил домой. По пути помахал старику, вышедшему из дома, чтобы погреть больную от возраста спину. Тот улыбнулся беззубым ртом и погладил бороду. Хорошее настроение померкло, когда Рик толкнул калитку. Отец сидел на завалинке и поднялся, завидев его. — Пришёл? Хорошо. Я было решил — опять удрал, Памера-то одна пришла. Но раз пришёл, то займись скотиной хотя бы. В поле, так понимаю, кроме меня, некому пойти. — Он поднялся и направился в сторону сарая, выкрикнув напоследок: — Твоё счастье, иначе живого места не оставил бы! Рик не сомневался. Мало побоев, так отец ещё постарался бы порвать несчастную задницу, а ведь прожилок крови уже не было, когда возникала необходимость присесть по нужде. И это хорошо, что свиного жира хватало. Если расслабиться во время кровосмесительного соития, то даже не больно. Почти, потому что мерзостное чувство всё равно оставалось. Зато Эрм — чужой человек, вдобавок заботливый любовник. Вон, не побрезговал доставить удовольствие. «Что, если с ним попытаться?» — мелькнула мысль, отчего щёки запылали, хотя стыдиться больше нечего после того, что случилось утром. Отец громыхал в сарае, выбирая нужные инструменты, а Рик направился к курятнику.

***

Голодный конь охотно щипал траву, Эрм вытянулся на лугу и раскинул руки. Всё было бы прекрасно, если бы не голод и полупустая мошна. Теперь придётся беречь деньги. Как назло, Жерт замолчал, когда он попытался выведать о Дане — отце Рика, ходя вокруг да около, выспрашивая о самом пареньке. «Вы никак глаз положили! Сначала грязные намёки, что его удобно на отшибе ебать, потом расспросы… Нет, развращать юнца не дам!» — цыкнул кузнец. Пришлось сменить тему. Жерт оказался сообразительным, именно поэтому Эрм не пожалел ещё пары серебряных тренов и сунул меч. На оружие и враг придёт. Если по Дратве поползут слухи, то Эрдан попытается выяснить, что же за бывший лиаллонец объявился в этих краях. Эрм, дабы убедить кузнеца, что не мародёр, сдвинул повязку и продемонстрировал пустую глазницу. После такого Эрдан не сможет не задёргаться. Сразу вспомнит всё, что натворил. И пожалеет, что не добил. Наверняка захотел заставить помучиться. И это — проклятье! — удалось. Пусть подмога опоздала, зато раненых вынесли с поля боя — всех, включая Эрма. Тот видел, как его соратников, смертельно раненных, добивали, чтобы не мучились. …но забыл, кто изувечил его самого, и вспоминал этот миг по кусочкам. «Так бывает, — сказал ему жрец, — выходит, вы намучились. Не нужно вам это знать!» Но Эрма это не утешило. Как можно забыть того, кто перечеркнул его жизнь лезвием меча, поломал мечты? Оказалось, можно — и нужно по словам жреца. «Нужно простить», — говорил тот. — Ни за что! — Эрм поднялся и, обернув голову серым льняным платком, чтобы солнце не так пекло в голову, пошёл к Волку, затем расстреножил и взобрался в седло. Коню определённо понравились подковы. Он споро бежал рысью, а его хозяин наслаждался прохладой ветерка, неожиданной в жаркий день. Луг, поросший травой, сменился усеянным льном-долгунцом полем, чьи синие цветочки порадовали глаз. Эрм натянул поводья так, что едва не порвал лошадиный рот, за что получил в ответ недовольное ржание. — Давай, дружок, сворачивай. Крестьяне не простят, если потопчемся по посевам. — Так и есть. Одна из женщин с весьма пышными формами выпрямилась и недобро уставилась на наездника. Послышался плач ребёнка, который, очевидно, лежал в кошеле. Волк послушно развернулся, и Эрм не придумал ничего умнее, кроме как объехать поля. Предстояло долгое путешествие, если учесть, что синева простиралась далеко, но выбора не осталось. Крестьяне то и дело поднимали головы и косились, иные вздрагивали, боясь, что нагрянул один из людей князя. Эрм помнил на постоялом дворе напыщенного индюка, на котором красовался нагрудник с изображением меча, увитого розой — родового герба Шейервейских. Как он понял, нагрянул собиратель подати в окружении охраны. Они выпили по большой кружке пива — неразбавленного, очевидно, — и отбыли. А Эрм упорно отворачивался и то и дело поправлял платок. Он сомневался, что кто-то может его узнать, но могло быть всякое. «Эк повезло Амейку Шейервейскому! Принял в своё время людей из Мёртвой Выси, помог не помереть с голоду, а теперь вон, жирует. Что попало на его земли, то к Лорьяну Балмьяру не вернётся, вроде бы так он сказал!» — подумалось ему. Всё бы ничего, но большинство земель Балмьяра выгорело от пожара, устроенного пертами, а замок был почти разрушен. Хозяин не смог помочь несчастным людям, которые молили о помощи, потому что сам отчаянно в ней нуждался — настолько, что едва не умер. — Да, тогда я погорячился, потому что был юн. А теперь что, а, Волк? — Эрм покачал головой. — Теперь даже соваться не стоит. Не простит, он такой. Да, ему пришлось несладко, но он выжил и теперь богаче прежнего, насколько мне известно. Жену и сына потерял, но ведь — и сомневаться не стоит — взял ещё одну. Он не смог бы долго без женщины и наследника. Сердце отозвалось болью. Вспомнились покрасневшие печальные глаза, постаревшее раньше времени лицо и ссутулившиеся плечи, хотя Лорьяну Балмьяру было зазорно плакать. Ведь мужчины не плачут, некогда говаривал Эрм. Много позднее уверился — плачут, ещё как плачут. От множества взглядов стало неуютно. Жители Дымной Дратвы, как и все крестьяне, были чрезмерно любопытны. Взгляды прожигали насквозь, и Эрм свернул на первом попавшемся повороте в сторону берёзовой рощицы. Ветер доносил гомон селян и шелест листвы. По дороге шла кучка мужчин. Эрм присвистнул от неожиданной встречи. Словно сама судьба решила свести двух людей именно сейчас. Один из них заметно выделялся ростом и был на голову выше остальных. Хотя за ним шли гружёные кошелями и мотыгами люди, однако русые жидкие волосы не изменились с годами, в память крепко врезались вечно сальные пряди. Они и рост дали понять — среди той кучки есть Эрдан. Эрм усмехнулся краешком рта. Вот как, оказывается, судьба сталкивает людей. Ведь задёргается, не может быть, чтобы не взволновался. Лицо, всегда красное, несомненно, побледнеет. По поту, увы, невозможно будет ничего понять — от жары он в любом случае выступит. Разволнуется, но ничего не предпримет, постарается подкараулить позднее, трусовато нападёт, как тогда, много лет назад. — Но! — Эрм ударил пятками по лошадиным бокам, призывая пуститься галопом. Волк фыркнул в ответ, но не смог ослушаться хозяина. Да и во время бега оводы не так заедали, хотя от клуб пыли слезились глаза. Хозяину тоже несладко, но раз решил, значит, так надо. Мужчины обернулись, услыхав стук лошадиных копыт. Кто-то облегчённо выдохнул, когда уверился, что всадник — простой путешественник, а не князев надсмотрщик. Эрм окинул их взглядом, стараясь не задерживаться на ненавистном обличии. Прищуренные глаза таращились на него. Но на лице, поросшем жидкой, клочьями, бородёнкой, не отразилось никаких чувств. — Мужики, не подскажете короткую дорогу к постоялому двору? От кузнеца направлялся, но решил коня выпасти и заблудился! — брякнул Эрм первое, что пришло в голову. Крестьяне громко наперебой заговорили. По разговорам стало ясно — кто-то узнал Эрма. — Так правильной дорогой едете! — для сказавшего это приземистого тощего мужичонки голос оказался неожиданно грубым и низким. — Прямо — и направо свернёте. Не ошибётесь! Эрм скосил единственный глаз в сторону ненавистного ему человека. — Спасибо. — Он было натянул поводья, когда услышал: — Что ты человека в заблуждение вводишь, Халер? Через рощицу будет быстрее! — эти слова дали понять — Эрм не ошибся. Годы для обоих мужчин не прошли бесследно. Оба постарели, хотя жидкие волосёнки одного из них даже не поседели (наоборот, серебро в кудрях второго появилось раньше времени). Всё тот же грубый тон, такой же, как в молодости, взмах левой руки — Эрдан был левшой. — Могу показать дорогу, если отнесёте репу моим. В дом только не заходите, сына кликните! И не пугайтесь, когда что-нибудь услышите! — хохотнул напоследок. Эрм оценил силу толстых, поросших густыми светлыми волосками рук, державших тяжеленный кошель так, будто это была лёгонькая котомка. Собеседник, принявший ношу, согнулся в три погибели. — Да знаю. У самого семеро, — процедил он и перекинул лямку через голову на плечи, затем развернулся, задев ношей тощего, походившего на жердь, приятеля с двумя мотыгами. Остальные последовали его примеру и пошли прочь. Эрм спешился и насмешливо, как ему казалось, посмотрел на противника. Казалось, будто крестьяне идут медленно, слишком медленно. Хотелось, чтобы они исчезли, сквозь землю провалились — да куда угодно делись, но чтобы остались только он и Эрдан. И чтобы никто не видел, как в толстое брюхо, обтянутое светло-коричневой рубашкой, изрядно грязной, входит лезвие меча. Эрм бы медленно всаживал, смакуя победу. Глаза-щёлочки в кои-то веки широко бы раскрылись — настолько, что можно было бы рассмотреть их цвет, хотя голубые радужки навсегда врезались в память. Эрдан хватался бы за лезвие, ранил руки — до самой кости, бесполезно, потому что вытащить меч не смог бы. И когда лезвие вонзилось бы настолько, что кончик выгравированного кинжала остановился у кожи, выдернул бы резко, чтобы проклятый предатель подох, как свинья, истекая кровью. Хорошо, если бы завизжал. Но ведь не завизжит. Не побоялся же остаться с Эрмом один на один, даже бровью не повёл, хотя, скорее всего, внутри всё сжалось. Не могло быть иначе, так всегда бывает, когда появляется ощущение, будто человек вернулся из загробного мира. Эрдан не мог не понимать, что пришли по его душу. Однако он мало того, что осмелился остаться с врагом наедине, так ещё и безоружен — тяпка не в счёт. Он обернулся и, убедившись, что приятели отошли на приличное расстояние, ехидно ухмыльнулся и произнёс: — Храни Лиаллон, Эрмьерн! Пойдём… — он хрюкнул от смеха, — короткой дорогой.