Храни Лиаллон

Почему-то стало трудно дышать из-за тяжести на груди. Рик нащупал руку, большую, волосатую. Проклятье, неужели?.. Он даже не повернул головы. Это было ни к чему. Кроме перта, некому прижать к стене, вдобавок кажется… Рик сместил пальцы с ладони на собственный живот, голый. «Может, котт задрался», — понадеялся он и провёл ладонью до паха. Густые волоски дали понять — он голый, будто новорождённый ребёнок. Получается, проклятый охотник подмешал травы, чтобы он отключился. Неизвестно, что тот сотворил с бессознательным телом. Рик, прижатый к стене, согнул ноги в коленях и поёрзал задом. Вроде не саднит, хотя это ещё ничего не значит. Болело после «забав» с Эрданом, с Эрмом же было иначе. С последним хотелось повторить, пока не выяснилось, что они одной крови. Только после этого всё равно хотелось повторить. Щёки Рика вспыхнули. Ну вот, опять унижение и постыдные мысли. Перт поступил ничуть не лучше Эрдана Дэерона хотя бы потому, что взял своё без согласия. Рик упёрся локтями и попытался сесть. — М-м-м, — промычал охотник, — чт’ т’бе н’ймётся? Он сел. Тёмные спутанные волосы забавно встопорщились после сна, глаза припухли и превратились в щёлочки. Рик закусил губу и с ужасом отметил, что перт тоже голый. Выходит, всё было. Мерзавец! Влепить бы оплеуху, только охотник перехватит руку, он куда сильнее подстилки-юнца, которого трахал сегодня ночью. — Ты мог бы прямо сказать, чего хочешь, а не так… обманом! — не выдержал Рик, сел и пригладил растрёпанные кудри. — О ч’м т’? — удивился перт. Ещё и вид делает, будто не понимает, наглец, разозлился Рик, но вслух выдал: — Ты нарочно подсыпал те травы, чтобы я провалился в сон, — он даже не спросил, но утвердил. И вздрогнул, когда перт расхохотался, громко, искренне. Грудная клетка затряслась от смеха. — Т’ р’шил, чт’ я т’бя в’ебал? — наконец смог спросить он. Поймав кивок в ответ, добавил: — Гл’пый м’льчишка. Гл’пый и н’ивный. Я с’м ел т’т суп. — Тогда почему мы… Я-а… — Рик открыл рот, не решаясь продолжить. — П’тому что’ тв’и тр’пки см’рдят, а я н’ л’блю сп’ть од’тым. Рик поёрзал. Не лжёт, похоже, рассудил он, ведь зад не болит и нет противного мерзкого чувства липкости, которую оставляло подсохшее семя. Однако было стыдно, будто Рик ночью вытворял невесть что в беспамятстве. — Почему я так крепко уснул, что не почувствовал, как ты меня раздел? — уточнил он. — Т’ уст’л, — коротко ответил охотник и потянулся за одеждой. — Я кт’? Ж’вотное? — Видимо, разозлился, потому что верхняя губа задрожала, будто у зверя. Казалось, вот-вот — и зарычит. Не зарычал, точнее, зарычал, но не он, а Волчак, спавший в углу. Тот точно почувствовал настроение хозяина и приготовился за обиду перегрызть горло. — Прости, — исправился Рик и опустил голову. Он вздрогнул, когда большая, похожая на медвежью лапу рука погладила кудри. — П’нял, п’чему т’ сб’жал. З’метил, чт’ ты б’ишься н’винных пр’косновений, — произнёс перт. — Н’доело б’ть ун’женным. Рик вздрогнул. В иное время он бы расплакался, но сейчас — не смог. Перт, скорее всего, умеет заглядывать в душу. Иного объяснения не нашлось. После кивка охотник продолжил: — М’жет, эт’ пр’вильно, — он натянул бельё, — н’ ч’сти н’ д’лает. Р’справляться с т’кими н’жно, т’гда н’кто н’ посм’ет пос’гать н’ зад. Даже Волчак, казалось, начал презирать гостя, поэтому отвернулся. Щёки Рика вспыхнули. — Я расправился, поэтому сбежал, — твёрдо тот произнёс. — Я убийца. Ну вот, дожил то того, что признался полузнакомому человеку. Перт натянул штаны и сел рядом. — М’лодец, — похвалил и похлопал рукой по голому плечу. Странная похвала, учитывая то, что в тюрьме сидит невиновный. От неё не стало легче, наоборот, ком подкатил к горлу. Рик сморгнул выступившие слёзы. — Никакой я не молодец! — Правда попросилась наружу, вспухла до таких размеров, что держать всё в себе стало невыносимо. — Знаешь Амейка Шейервейского? — Лесуг кивнул в ответ. — Так вот, в тюрьму упекли ни в чём не повинного человека — лиаллонца, который приехал, чтобы расправиться с тем мерзавцем, который… когда-то во время войны натворил дел и предал Орден. Он взял на себя вину, а я… Сил нет пойти с повинной! — Рик почти шепнул последние слова. Так и знал, сейчас перт начнёт презирать его ещё больше. — Поэтому я решил отправиться к Лорьяну Балмьяру и попросить о помощи, потому что… Этим делом должен заниматься Лиаллон, а не князь! — вспомнил он слова Эрма. Всю правду не сказал, зато… Проклятье, не стоило упоминать войну. И кому? Перту, который наверняка в юности натворил дел! Тот потёр лоб. — Пр’датель… — шепнул охотник и задумался. Что-то вспомнил? — К’к, г’воришь, зв’ли? — Эрдан Дэерон! — повторил Рик и выпрямил спину. Вот оно, эхо войны. Он был наслышан, что события аукались спустя много лет. Что и говорить? Сам убедился, даже дважды — тогда, когда убивал, и сейчас. Перт закусил губу. — П’чему т’ п’зволил ему с’бя тр’гать? Нате вам, Рик ещё и повинен в том, что над ним надругались. — Потому что он… — не хотелось выкладывать правду, поэтому он солгал, — мой отец, — последние слова он шепнул. Вздох, тяжёлый, вымученный. Перт, очевидно, попытался уложить в голове услышанное. — П’нятно, отк’да стр’х. Н’ п’шёл, п’тому чт’ исп’гался за св’й з’д. Н’ мн’ т’бя с’дить, но… Т’ б’решься, х’тя н’ивно и п’-детски. Д’маешь, Л’рьян Б’лмьяр п’слушает? Он ст’рый, д’вно в отст’вке. — Послушает, — возразил Рик, — потому что в тюрьме у Амейка Шейервейского — его сын! Получилось громко, твёрдо, уверенно. И ведь даже не солгал! Чтобы что-то скрыть, можно сказать всего лишь часть правды. Рик понял, что перт причастен к тем событиям. Но как и почему тот живёт в Кнехе? Почему не убрался домой, на родину? — Ты знал Эрдана Дэерона, — уверенно произнёс он и поискал глазами одежду. Перт покосился на него и полез в ларь. — Зн’л, — произнёс он. — Г’ворил, чт’ д’рная з’тея. Ед’ножды пр’давший пр’даст ещ’ р’з. Т’лько кт’ м’ня п’слушает, пр’стого л’чника? Ответил откровенностью на откровенность, и это польстило Рику. Тот подивился тесноте мира и странным прихотям богов, которые только и делали, что в последнее время сталкивали с участниками той войны. Рик поднялся. Охотник вздрогнул, когда он погладил один из рубцов на спине. — Тебя прогнали? — глупый вопрос. Рубцы не могли взяться из ниоткуда, а перты не прощали предательства. Предателей — тоже, с какой бы стороны те ни пришли. Перт покачал головой. — Н’т, я б’л н’ кат’рге — д’ тех п’р, п’ка в’ш кн’зь н’ ж’нился н’ М’лии Т’лчак. Она п’требовала, чт’бы пл’нных отп’стили… Мн’ ж’зни в П’ртии н’ было бы. Л’рьян Б’лмьяр п’зволил ост’ться. Вот оно что, дедушка Рика сжалился. Сжалился ли? Небось, Лорьяну Балмьяру было выгодно держать на своих землях охотника, похоже — и егеря. Прекрасный лучник, тот явно не давал спуску браконьерам, забредшим в лес. Рик вздрогнул, когда осознал, что стоит голый, ещё и бесстыдно прикасается к чужой испещрённой шрамами спине. Нужно одеться хотя бы в рваное вонючее тряпьё. — На! — Охотник выпрямился и сунул в руки гостя вещи. — В’лики, н’ вс’ же л’чше тв’его б’рахла. П’завтракаем — и я пр’вожу. Это было странно: охотник-перт, приютивший незнакомого паренька, его доброта. Пожалуй, стоит поверить, что в мире есть добрые люди. Даже перты. Когда-то детское воображение рисовало их безобразными, со сморщенными лицами, приплюснутым носом и огромными зубами — животными, не знающими сожаления. Теперь Рик смог воочию увидеть человека, живого, из плоти и крови, тёплого, исстрадавшегося, но не сломавшегося. Штаны оказались велики, гульфик болтался едва ли не между коленями, а паголенки пришлось закатать, как и рукава непомерно большой рубашки. Должно быть, Рик выглядел нелепо, но как же приятно на теле ощущение чистой одежды, пусть даже не новой! Туфли нашлись в углу, как и поясок с ножнами. «Волк бы так нашёлся!» — понадеялся Рик. Пешком, надо полагать, придётся долго идти. Возможно, удастся упросить извозчика-путешественника подбросить, но далеко не все люди готовы задаром помогать. — Не знаю, как тебя благодарить, — шепнул Рик. Охотник выпрямился и посмотрел на него. — Н’ н’жно, — всего-то ответил. — Мн’ т’скливо, а ты… Н’ сд’ёшься. Ув’жаю т’ких л’дей.

***

Хоть что-то хорошее произошло за всё это время. Этим «хорошим» стала тряпка и ведро с водой. Эрму было нелегко вымыть ноги, зад, а про спину следовало забыть. Кожа будто вбирала драгоценную влагу. Он, сидя на корточках, исхитрился и зачерпнул пригоршню, затем жадно выпил, ощупал изрядно отросшую щетину. Щетину, даже не бороду. Значит, ой как мало времени прошло. Он взглянул на пах. Синяк на мошонке едва начал желтеть. — Хватит. И так уже чистый, — заключил Бурт. — Князь не может ждать вечность. Князь не может ждать вечность, мысленно повторил Эрм. Зато он — может. Когда дни тянутся, словно года, времени более чем достаточно. Только стража не позволит испытать хоть крупицу радости. Вода и относительно чистая — старую тряпку разорвали — одежда — вот что стало для Эрма верхом блаженства. Он протёр лицо мокрыми ладонями и в неге закрыл единственный глаз. — Глянь-ка, уже сдурел. Улыбается! — заметил кто-то из стражей. «Ну ещё бы! Вам, разожравшимся Амейковым цепным псам неведомо, что значит ценить крупицы счастья. Вы, сытые, довольные, натрахавшиеся, никогда не узнаете того восторга, какой я испытал, когда на белых цветках вьюнка появились капельки, но не росы — крови. Вражьей крови!» — позлорадствовал Эрм. На Тленном поле было много цветов. Подкованные лошадиные копыта взрывали землю, отчего красота быстро превращалась в грязь. Но тот цветок, окроплённый кровью павшего перта, Эрм не смог забыть. С той поры у него появился собственный символ войны — безобидный с виду вьюнок. Эрм поднялся с корточек, едва не упав, и замер. В ушах зазвенело, голова резко закружилась. Сказался голод, по всей верятности. Только сознание не хватало потерять. И кому? Ему, крепкому зрелому мужику, а не девице во время лунных дней. Эрм зажмурился и резко открыл глаз. Помогло, стало легче. — Веселер, сними кандалы, — скомандовал Бурт. — Не трясти же ему голыми яйцами перед князем. Ну, смелее! Не сбежит. Верно, не сбежит, потому что не сможет. Попытаться всегда можно, вероятно, Эрма убьют… Нет. Не позволят, не стоит даже думать об этом. Накажут — да, не исключено, что растянут да исполосуют спину. Все начинают с плетей, палачи бьют до тех пор, пока покрасневшая кожа не лопнет, а после — снова бьют, стараясь попасть по ранам. Это Эрм знал. Только вряд ли Рик добрался. Ведь времени-то прошло всего ничего, как выяснилось. Вчерашняя надежда, что пришли вести от отца, развеялась, точно туман днём над Дымной Дратвой. Следовательно, что-то другое. Эрм молча смотрел, как кандалы разжались. Кожа под ними покраснела и раззуделась. Лёгкость показалась непривычной. Теперь можно развести руки в стороны, но лучше не рисковать. Стражники могут истолковать это как угодно. Хотелось узнать, что задумал Шейервейский. Он принял рубаху из грубой ткани, похожую на ту, что была на нём до этого, и продел голову через прорезь для шеи, затем сунул руки в дыры. Готово. Сейчас он почувствует прохладу металла, который остыл, пока он одевался. Кандалы снова начнут натирать кожу, а пот добавит пощипывания и зуд. Так и вышло. Эрм не сопротивлялся, только безвольно опустил руки, когда ощутил тяжесть цепи. Стражники о чём-то переговаривались, по-видимому, о нём болтали, но он не вслушивался. Определенно, они правы. Эрм потерял рассудок, может, умер, поэтому появилось безразличие ко всему. — Сколько раз повторять?! Иди! — Толчок в спину дал понять, что ему уже приказывали двигаться, но он не услышал. Появилось ощущение, будто ноги не принадлежат хозяину. Тот не чувствовал ни холод каменного пола, ни тяжесть оков. Хорошо, хоть послушались, и Эрм пошёл за Буртом. Стражники вышли из крохотной комнатушки, судя по всему, банной и направились в сторону уже знакомой двери. Заключённые приникли к прутьям, глядя на хоть какое-то подобие развлечения, Вигр нечленораздельно замычал и потряс прутья. — А ну, уймись! — прикрикнул Бурт. — Будет тебе развлечение, если князь прикажет! От этих слов Эрм не сразу смог вдохнуть. Его — к Вигру? Всё возможно. Не привыкать уже. Вот оно — безразличие. Тиша не было видно. Эрм усмехнулся, надеясь, что удушение для молодого наглеца не прошло даром, что тот зализывает раны. Лучше бы убил, жаль, не получилось. Бурт открыл дверь и отошёл в сторону, затем жестом дал понять, чтобы пленник прошёл первым. Тот не заставил себя ждать. Как думал Эрм, Амейк Шейервейский уже пришёл, как в прошлый раз, восседал за столом и поедал хлеб с мёдом. Не обошлось без большой чашки, без неё князь теперь вовсе не обойдётся. Вот кому грозит мучительная смерть. Эрм в прошлый раз приметил, что у Амейка ужасные зубы. Вспомнились слова лекаря: у больных, страдающих мочеизнурением, отгнивают ноги… Словно вернулся тот день, разве что князь сменил котт на другой, синий, расшитый серебряной нитью, и нацепил на голову тоненький обруч с вправленной в него бирюзой. Эрм облизал сухие — пригоршни воды оказалось очень мало — губы, глядя, как князь пьёт. Двойной подбородок дёргался, когда тот глотал. Амейк поставил кружку, выдохнул и жестом потребовал налить ещё. — Хочешь пить? — с ехидной ухмылкой спросил он. Возможно, если бы не тот глоток, Эрм бы бросился к столу — настолько быстро, насколько позволили скованные ноги. — Хорошее самообладание. Или… — князь нахмурился, — я чего-то не знаю? — Он посмотрел куда-то за спину пленника. — Поили? — Нет, — солгал Бурт. Князь вздохнул и потянулся к тарелке, затем снял кусочек хлеба… Эрм моргнул и присмотрелся. Нет, не мёд. Рот предательски наполнился слюной, в животе заурчало и скрутило от боли. — Ладно, попробуем по-другому. Хочешь? — Амейк протянул пленнику кусок хлеба. — Паштет из гусиной печени. Сегодня зарубили гусака, и повар… Знает, ублюдок, на что надавить. Очевидно, сам князь приказал не кормить пленника, потому что захотел сыграть на примитивных — это заморское слово Эрм не любил — чувствах. Он знал, как человека превратить в животное, наверняка то, что Вигр стал таким, — его заслуга. «Кто же ты такой?» — мелькнула мысль. В памяти всплыл образ дикаря с рассечённой губой и горящими безумными глазами. Зверь, не иначе. Возможно, Вигр — человек знатного рода или сгинувший без вести прекрасный воин. Возможно, у него осталась семья — жена, дети. Возможно… Эрм не додумал и неосознанно сделал шаг вперёд. Цепь звякнула, когда он протянул руки. Толчок заставил опомниться, а боль в коленях вернула разум туда, где ему положено быть — в голову. — Солгали! — Амейк хохотнул и откусил. Прожевав, продолжил: — В первую очередь хочется утолить жажду. Нарушили распоряжение, напоили, — надкусил, — но ладно, это простительно. Я понял, что ты — примитивное животное, Эрмьерн Балмьярчик! Смех, гадкий, режущий уши, и ненавистное слово всколыхнули затаившуюся злобу. Эрм поднялся неожиданно быстро, сделал шаг в сторону князя и замахнулся сжатыми в кулаки сведёнными руками. Конечно, ударить ему не позволили. Пинок сапогом в бок — и он свалился на каменный пол. Ушибленное плечо и бок заныли. Это мелочи. Главное — не сломать кости. — Ублюдок! — Тычок пресловутым сапогом в поясницу. — Прекратить самосуд! — Амейк Шейервейский ударил кулаком по столу и встал. Когда стражники затихли, подошёл и добавил: — Плохо ведёшь себя, Эрмьерн Балмьярчик, — поцокал языком, — очень плохо. Чую, неделю тебя терпеть — проблем не оберёшься. Поэтому я решил… куда скорее передать вести Балмьяру, чем твой любовник. Эрм не пошевелился и молча рассмотрел туфли из мягкой кожи, удобные, скроенные так, чтобы не жали ступню. Из чего явствует, что князевы ноги уже болят. Эрм поднял голову и посмотрел снизу вверх. — Туфли, — хрипло хохотнул он. — Гниёшь, хотя смерть ещё не наступила. Он знал: князь не плюнет, не пнёт — не опустится до такого. Но оскорбится, такие слова не могут его не задеть. — Кто бы говорил, — парировал Амейк. — Гниёшь здесь ты. Но… — он поднял руку вверх, — не волнуйся, мой гонец доставит палец твоему папаше так скоро, что он не успеет даже начать гнить! Так и знал, подумалось Эрму. Его подхватили под руки и поставили на ноги. Он было поднял руки, но даже не взглянул на них. Незачем смотреть. Нечего запоминать. Гораздо лучше — смириться и привыкнуть. А ещё лучше — взглянуть в лицо страху. Недоброго вида лысый мужчина повертел в руке топор. Палач, догадался Эрм. Тот деловито оправил сбившийся набок передник. — Приступайте! — Эрм посмотрел в сторону Амейка. Тот сидел в кресле, заложив ногу за ногу, и держал в руке кружку. Кто-то подтолкнул к плахе.