Running with the Wolves

      Весь Новый Орлеан, кажется, пропах ею: каждый бар, магазинчик, переулок-закоулок и любой уголок тоже, и Клаус дуреет от запаха калифорнийского гречишного меда с нотками жженой горечи кайенского перца.       В городе волчица новая, что еще не присягнула ни ему, ни Хейли на верность. Своевольная и своенравная, с губами пухлыми, что нет-нет, но время от времени в ухмылке едкой таки изгибаются, и непокорная до кончиков своих волос, да и шерсти, наверное, также.       Кора Хейл. — Что ты за зверь такой, Кора, и с чем едят тебя? — регулярно бормочет Клаус себе под нос, то пропуская стаканчик виски в баре с кем-нибудь из братьев, то делая наброски в скетчбуке штрихами рваными карандашным грифелем бумагу вспарывая, словно когтями. В общем, не вспоминая о ней разве что во сне.       Пора бы поймать эту девчонку и показать, кто здесь главный. Но он отчего-то продолжает юлить: преследует ее, по пятам за ней ходит, награждает усмешкой и взглядом надменным, и играет-играет-играет с нею, обещая себе, что прекратит вскоре, не понимая, как сам увяз в игре этой до самых кисточек на своих волчьих ушах.       Узнать о ней что-либо не составляет особого труда — подробное досье, вплоть до фотографий детских, давным-давно покоится у Клауса на столе, только удовлетвориться он этим уже не может.       Ему мало ее на снимках. Ему подавай ее вживую.       Настоящую и откровенную. Обнаженную и лишенную возможности спрятаться. Разгоряченную и с грудью, от дыхания сбившегося, вздымающейся. Раскрытую перед ним и распластанную под ним же.       Чтобы от тяжести тела его задыхалась еще больше, в стонах путалась, царапая его спину, а находилась если, то лишь со звуками его имени, слетающими обрывками криков с губ пухлых, которые Клаусу необходимо заклеймить поцелуями, стирая с них ту ухмылку едкую. Выбить бы из нее всю строптивость ударами хлесткими по округлым ягодицам, выдолбить фрикциями всю дурь до щенячьей покорности, искусать кожу шелковистую, оставляя на ней свои отметины, чтобы знала Кора Хейл, кому принадлежит отныне.       Но Клаус не торопится. Медленно-медленно затягивает у нее на шее узел удавки атласной, аккуратно обрезая все ниточки, подчищая хвосты и толкая ее в аккурат в свои объятия, чтобы потом вцепиться мертвой хваткой в ее фигурку стройную и не отпускать, пока не утолит он все разбушевавшиеся с ожиданием аппетиты. — Ты будешь моей, — теперь это Клаус повторяет изо дня в день, идя на сближение, которого Коре Хейл уже не миновать, как бы не избегала его и не старалась от него улизнуть.       Весь Новый Орлеан, кажется, пропах ею: каждый бар, магазинчик, переулок-закоулок, да и любой уголок тоже, и Клаус дуреет от запаха калифорнийского гречишного меда с нотками жженой горечи кайенского перца, и клянется, что еще чуть-чуть, и он и сам вберет ее аромат кожей…