Человеческий фактор

Хорошо еще, что всех предупреждают заранее, аж за три недели до праздников. Есть время морально подготовиться к Большому Травмоопасному Позору, как Саша про себя его сразу обзывает. Медленно, но неотвратимо театр охватывает всеобщее помешательство. В курилке бурно обсуждают короткие пуховики и лосины с начесом, потому что новогодний корпоратив, будь он хоть на катке, хоть на подводной лодке — повод обновить инстаграм на полную катушку. Автор идеи, доброго ему здоровья, шествует по коридорам танцующей походкой и при каждом удобном случае напоминает, как будет круто, стильно, модно и молодежно. В хорошей форме и в хорошем настроении, ну конечно. Плохо, что подготовиться, как морально, так и физически, Саша не успевает все равно. Казалось бы, за три недели можно научиться, по крайней мере, стоять на коньках, не падая. Сколько раз приходилось осваивать невозможные вещи в невозможные сроки — а тут и вещи возможные, и сроки реальные. Но как-то так оно получается, что не получается. И отказаться не получается. Отказывать начальству вообще дело гиблое. Отказывать начальству, которым безмерно восхищаешься (и, может быть, самую капельку на нем зациклен) — поступок из области фантастики. Саша бы Олегу Евгеньевичу ни в чем не отказал, вот ни в чем, и, ей-богу, прямо как-то даже обидно, что предлагает Олег Евгеньевич только корпоратив на льду. И не Саше, а всем подряд сразу в трех коллективах. Однажды он, впрочем, пытается.  — Олег Евгеньевич, знаете, я не смогу двадцать пятого.  — Почему это не сможешь? Очень даже сможешь, — горячая ладонь легонько хлопает между лопаток, ноздри щекочет терпкий запах одеколона, и в голове немедленно пустеет, прямо-таки шаром покати становится. А действительно, почему это он не сможет? Была же какая-то причина, Саша мучительно продумывал ее целый вечер.  — Будешь скользить по льду, как лебедь по водной глади. И успокоишься сразу, стулья ломать перестанешь.  — Это один раз было. И я покаялся потом перед всеми. Саша не видит себя лебедем на водной глади. Саша видит себя почетным пациентом травматологии. Или даже лауреатом премии Дарвина за нелепо сломанную шею, чего мелочиться. Двадцать пятое приходит внезапно, как инфаркт или возвращение родителей с дачи. В дверях раздевалки Саше прилетает в лицо мишура и предложение обмотать оную вокруг шеи. Саша смотрит на мишуру с сомнением: повеситься на ней вряд ли получится, хотя моток длинный, можно сложить вдвое. Всеобщее веселье давит на плечи с силой пяти атмосфер, пока треклятые коньки шнуруются, а коллеги один за другим выползают на лед. Саша предпочел бы два испанских сапога, будь у него такая альтернатива. Попытку незаметно «застрять» на скамейке приговаривают незнакомые девушки — одна, кажется, из труппы театра Маяковского, вторую Саша вообще видит впервые. Его подхватывают под локти и волокут на казнь, весело, бойко и с песнями. На служительницах Талии и Мельпомены тоже коньки, но им это совершенно не мешает. Как и Сашины семьдесят пять килограммов живого веса. Как говорится, есть еще женщины в русских селениях. И лучше бы они занимались чем-нибудь полезным. На катке Саша от них благоразумно отцепляется и сразу вцепляется в бортик. И клянется себе, что только четыре всадника Апокалипсиса с пророком Ильей теперь разожмут его пальцы — и то лишь в том случае, если тянуть будут слаженно и подключат лошадей. Проносящийся мимо Паль кричит ему:  — Да ты прямо Плющенко, Сань!  — Расплющенко, — настроение портится окончательно, хотя, казалось бы: куда уж хуже. Ан, нет. Оказывается, есть куда. К бортику, выполнив безупречный разворот, подъезжает Худрук Великолепный. Саша изо всех сил старается принять расслабленную позу, не разжимая хватки на перекрытии, и исполнить единолично миниатюру «Пир во время чумы». Потому что Олег Евгеньевич организовывал праздник. А расстраивать Олега Евгеньевича — это почти как отказывать Олегу Евгеньевичу. Лучше вовремя повеситься на мишуре, чем это произойдет.  — Что стоим, кого ждем? — бодро интересуется первопричина столь многих сашиных страданий (и маленьких тайных радостей тоже, чего там греха таить). — А ну-ка давай кружочек прокатим. Никуда твой бесценный забор не денется, успеешь еще налюбоваться. Вот почему сейчас, меланхолично размышляет Саша, вот почему не вчера, позавчера или в любой другой день, когда не надо было балансировать на возмутительно тонких лезвиях, колени не дрожали от напряжения и бедра не сводило нервным спазмом. Вот почему в его жизни так: если рядом человек, которому хотелось бы понравиться, обстоятельства неизменно играют против. Внимание Олега Евгеньевича греет вопреки всему, да, но как было бы здорово, если бы не на льду и не на коньках — где угодно и как угодно, только не здесь. От собственной уязвимости и неловкости начинает ныть под ложечкой.  — На самом деле, это не лучшая мысль. Понимаете, я… Олег Евгеньевич не понимает. Олег Евгеньевич резко дергает за плечо, тянет на себя, одновременно отталкиваясь коньком. Желудок Саши, по ощущениям, исполняет тройной тулуп. И вариантов нет. Прощай бортик, прощай стабильность, здравствуй «лебедь на водной глади» и премия Дарвина. Остается лишь уповать, что тот жалобный воющий звук, полный ужаса и отчаяния, звучит все-таки у Саши в голове и не слышен никому кроме.  — Ты просто ноги поставь ровно, и я тебя повезу. Удержу, не бойся. И он бы рад, вот правда. Руки сами вцепляются в плечи Олега Евгеньевича так, что тому, должно быть, больно, Саша буквально повисает на нем, и выпрямиться, выровнять позу не может. Одно лишнее движение, и они оба неизбежно упадут, и здорово будет, если отделается Саша в итоге одним только выговором.  — Вот молодец. Теперь, пожалуй, можно взять небольшой разгон. Издевается. Однозначно, издевается. Разгон они толком не берут. Никакой — ни большой, ни маленький. Сашу снова тянут вперед, снова резко и неожиданно, хоть и предупредили, тело рефлекторно распрямляется, как пружина, откидывается на спину. Коньки с мерзким звуком царапают лед, лезвия цепляются друг за друга, и он, разумеется, падает, утаскивая Олега Евгеньевича за собой. Сознание фиксирует мгновения полета как в слоу-моушен. Воображаемый травматолог в воображаемой больнице бьется головой о стол и называет Сашу идиотом. А потом Олег Евгеньевич начинает смеяться, уткнувшись лбом в его грудную клетку, и это почему-то так хорошо, что даже боль в ушибленном локте сразу стихает.  — Вы чего? — растерянно спрашивает Саша, наконец ослабляя хватку на чужих плечах. — Вы там целы?  — Да нормально все, будь спокоен. Синяки и шишки — дело житейское.  — Я на коньках, Олег Евгеньевич, даже стоять не умею, — момент для признания самый неподходящий, но лучше ведь поздно, чем никогда. — Ну не мое это, вы извините.  — А я знаю. Хочешь верь, хочешь нет, для того оно все и затевалось. Это же классика, Саш — такая вот романтика на льду. К ним кто-то подъезжает, спрашивают: все нормально? или успели уже отбить себе что-нибудь ценное? Олег Евгеньевич неопределенно качает головой. Сидит, преклонив колено и упираясь правым коньком в лед, и ждет, удерживая сашин взгляд как гипнотизер. Чего — ему одному известно. Саша неуклюже пытается подняться, потом оставляет это неблагодарное занятие и складывает ноги по-турецки, насколько позволяют коньки. «Романтика на льду». Вот оно, значит, как.  — Ты не думай, что это чем-то может обернуться, если откажешь, — тихо и напряженно добавляет Олег Евгеньевич, когда пауза начинает затягиваться. — Никаких последствий. Я, знаешь, в жизни своей никого и ни к чему не принуждал. Неумолимо начинают гореть щеки. И уши, и ладони без перчаток. И шнурок на левой ноге развязался, и вообще как-то все очень нелепо и странно происходит.  — Да вы хоть понимаете, — шепотом произносит Саша, запинается, прочищает горло и начинает снова. — Да вы хоть понимаете, что я все документы с собой взял. И кружку, и ложку, и тапочки даже — вот чем хотите клянусь, в рюкзаке лежат, в раздевалке. Чтоб когда меня в больницу повезут с переломом всего, чего только можно, никого за этим не гонять. Да я себе гроб по интернету заказал практически! Да если б вы хоть когда-нибудь… если бы вы только, ну… Чтобы подняться, приходится доползти до заветного бортика — благо, не так уж далеко — и опереться на руку Олега Евгеньевича. От внутреннего огня в глубине чужих зрачков Саша снова чуть не падает, но теперь это как-то совсем иначе воспринимается: легче, проще, незначительнее. Синяки и шишки, и правда, дело житейское. Праздник все-таки. В хорошей форме и в хорошем настроении, гип-гип-ура, Саша справится. Олег Евгеньевич милостиво позволяет висеть на себе мертвым грузом, катит вперед, начинает рассказывать какую-то историю, смысл которой совершенно ускользает, теряется в радостной предновогодней круговерти. И ладно. Такие люди не могут стареть, горят от первого до последнего вздоха, и смотреть на них, как на огонь, тянет неудержимо. Саша смотрит, ему можно. Его кружат вокруг собственной оси, смеясь и подзадоривая, и он судорожно дышит и плотно сжимает губы, превращая вопли в паническое мычание. И изо всех сил старается не думать, что будет, если Олег Евгеньевич вдруг решит его отпустить. И Олег Евгеньевич его не отпускает.