***
Отец Юнги достиг многого. Он был успешен. Да и все члены их семьи всегда — сколько Юнги помнит себя — считались политической элитой, сливками общества. Дед Юнги был известным конгрессменом и даже планировал баллотироваться в президенты в своё время... И только рак помешал ему осуществить задуманное. Отец же Юнги с самого детства буквально дышал политикой. Его сразу растили так, чтобы в будущем он мог стать одной из важнейших фигур страны. А учитывая их обширные семейные связи — то, как быстро он занял пост мэра Дэгу, стремительно начав продвигаться по карьерной лестнице, оказалось лишь вопросом времени. Он часто светился — и светится сейчас — по телевизору. Он очарователен. Харизматичен. Почти праведник… если закрыть глаза на одну маленькую деталь. Деталь, о которой Юнги даже не догадывался до тех пор, пока не пошел в старшую школу. Началось все с малого. Сначала Юнги даже внимания не обращал на мелкие, почти незаметные изменения, происходившие в поведении отца. Тот становился все более занятым с каждой неделей. Уезжая в какие-то командировки в Сеул на целые дни и ночевал в офисе. Юнги всегда гордился им: ведь его отец всегда тратит столько своего личного времени, помогая людям!.. или, по крайней мере, так говорила мама. Примерно в это же время она начала с ужасающей скоростью терять вес. Её милые, немного пухленькие щёки теперь исчезли совсем, придавая ей почти пугающий вид, когда она потерянно бродила по дому без каких-либо следов косметики на лице. Юнги был еще слишком мал в то время. Слишком сильно, слишком искренне верил в то, что его семья идеальна, чтобы осознать, что она постепенно — кусочек за кусочком — разваливается на части. А спустя год он обнаружил мать в одиночестве пьющей на кухне. Её волосы, обычно всегда аккуратно уложенные, были собраны в нелепый, неряшливый пучок. Мягкая, нежная улыбка, обычно блуждавшая на её лице, сменилась выражением, от которого Юнги стало страшно. Ему было жаль её, ему хотелось сделать что-то, выйти из своего убежища, успокоить как-нибудь мать. Но он остался в тени, слушая её тяжелое, прерывистое дыхание, и с ужасом наблюдая, как все больше и больше алкоголя исчезает из бутылки, и как пустеет её стакан. В тот момент Юнги уже точно знал: что-то не так. Он перестал спать ночами. Вместо этого он стоял у маленькой щёлки у двери, ведущей на кухню, и слушал, как его мать пьет все больше и больше, тихо всхлипывая и изредка срываясь на плач, но тут же подавляя его, чтобы не разбудить никого в доме. Юнги хотел — правда, хотел — спросить, что случилось, но не мог, потому что видел, что мама действительно старалась вести себя с ним так, будто она в порядке. Дни сменялись неделями, и в какой-то момент Юнги понял, что не может больше слушать её жалкие всхлипывания. Если она продолжит в том же духе, то просто умрёт — и поэтому он спросил. Вышел, наконец, из угла, за которым прятался все это время, и прямо спросил. Нет, даже не так — он потребовал сказать, почему она пьёт в одиночестве. А потом ещё час слушал непонятные лепетания о том, что он выглядит совсем как отец в молодости. Затем отвел её в спальню. В пустую спальню. Потому что отец снова был в командировке в Сеуле в тот день. Когда на следующей неделе Юнги вернулся со школы домой — отчего-то позже, чем он делал это обычно — то обнаружил дома отца с каким-то незнакомым мальчиком, которого видел впервые в жизни. Тем не менее, стоило Юнги только рассмотреть его получше, он сразу же понял, что это не просто мальчик. Смотреть на него было равно смотреться в зеркало. Да, были незначительные различия в разрезе их глаз и в размере носов, но всё остальное было почти идентично. Этот мальчик, как и он сам, был точной копией отца, и Юнги уже тогда знал: они точно должны были быть как-то связаны. И вот он стоял там, посреди их просторной гостиной, и слушал, как отец говорит, мол, знакомься, теперь это — твой брат. Юнги сорвался тогда. Кричал почти в бешенстве, пытаясь узнать, какого чёрта происходит; орал, что у него нет брата, не обращая ни малейшего внимания на совершенно отсутствующее выражение на лице младшего мальчика. А потом отец ударил его по лицу. За наглость — как он пояснил. Сказал, что он, Юнги, должен заботиться о Джихуне. Ли Джихуне. Это не сон — у них действительно одинаковая фамилия. В тот день имя брата ещё долго издевательским эхом отдавалось в ушах Юнги, будто насмехаясь над самим его существованием. Почти сразу после этого Юнги обнаружил мать сидящей, съёжившись и обняв колени в своей комнате. И наконец смог услышать ответы на так давно мучившие его вопросы — почему она пила по ночам. Почему стала лишь блеклой тенью себя прежней. Все эти годы у его отца была интрижка на стороне, и общий с его любовницей сын, которого они умело скрывали все это время. А когда женщина трагически погибла в автокатастрофе, отец решил привести их ребёнка в собственный дом. Юнги слушал слова, вырывающиеся изо рта его бьющейся в истерике матери, и думал, как же это всё отвратительно. Отвратительно, что его отец мог быть настолько эгоистичным и мерзким. Отвратительно, что он мог предать свою собственную семью и задвинуть её на второй план. Мин Хеён никогда не отличалась какой-то особенной силой духа: одно только присутствие Джихуна сломало её полностью. Она всегда была мягкой. Говорила тихо и нежно. Была безумно заботливой. Она была из того типа матерей, что часами сидят рядом со своим сыном, с улыбкой на лице слушая, как он играет на пианино. Но насколько она была доброй, настолько же она была чувствительной и слабой. Она стала отказываться есть. Когда Юнги, совсем отчаявшись, как-то зашёл к ней комнату, чтобы просить (или умолять?) её поесть, она просто смотрела на него где-то с минуту, прежде чем прошептать, что не может видеть его больше. Что не может вынести его присутствия. Юнги сразу же понял, о чем речь. Он — точная копия собственного отца, и он знает это. Знает и ненавидит, потому что изменить ничего не в силах. Напряжение в семье всё росло и росло, и однажды, не выдержав, Хеён стала просить о разводе. Отец, естественно, ничего и слышать не хотел — могла пострадать его репутация. Хеён просила и умоляла, даже кричала, бросала в мужа всё, до чего могла дотянуться — но он был непреклонен. И тогда она стала угрожать. Говорить, что расскажет всем о его позорной интрижке, на что тот просто спокойно ответил, что в таком случае он сделает всё, чтобы она никогда не увидела больше Юнги. И Хеён, и так находясь в упадке душевных сил и зная о том, какую сильную власть имеет её муж, сдалась. Сознательно заперла себя в клетке, которой стала её — любимая когда-то — квартира. Это происходило буквально у Юнги на глазах. Он видел, как его мать медленно умирает в собственной постели. Видел, как отец снова и снова натягивает на лицо маску, разговаривая с ним или Джихуном. А затем в какой-то момент Юнги просто осознал, что единственная причина, по которой его мать до сих пор не ушла от этого отвратительного куска дерьма, что по какой-то ошибке зовется его отцом, это он сам. И Юнги ушёл. Ушёл, оставив всё и предварительно написав матери письмо, чтобы она уходила тоже и была счастлива. Чтобы нашла мужчину, который по-настоящему полюбит её и будет хорошо заботиться о ней. А главное — чтобы она никогда не возвращалась больше сюда, в «отцовский» дом, который не приносит ей ничего, кроме страданий. Через месяц Юнги решил отказаться от своей фамилии. Теперь он больше не Ли Юнги. Он не хочет больше иметь ничего общего со своим отцом. Он взял фамилию матери, тем самым полностью разорвав связи с местом, бывшим когда-то ему домом. Со всей своей прошлой жизнью. Юнги горько смеётся сам над собой, и звук собственного смеха звучит отчего-то почти пугающе. Будто бы незнакомо. Чувство, будто стены его собственной квартиры начинают постепенно сжиматься, нависая и оставляя все меньше и меньше кислорода для дыхания. Будто он на краю отвесной скалы, и его тело ждет лишь подходящего момента, чтобы с громким свистом упасть вниз и разбиться об острые выступы. Ему нужно схватиться за что-то. Удержаться. Ему нужен Хосок. Ему нужно, чтобы Хосок пришёл и сказал, что все будет хорошо.***
Едва добравшись до дома, Чимин понимает, что не может больше сдерживать собственный гнев. После травмы Вону издевательства прекратились, и до этого времени он счастливо жил с иллюзией о том, что, возможно, эти идиоты поняли, что пошли не по той дороге. Сделали определённые выводы. Но в действительности прошло всего пару недель, прежде чем всё началось сначала — и с каждым разом травля становилась всё более жестокой и изощрённой. Сегодня, например, его толкали к собственному шкафчику до тех пор, пока не началось время спаррингов, и — что было еще хуже — открыв этот самый шкафчик, Чимин обнаружил, что его форма изорвана до такой степени, что всё отведенное на занятия время ему пришлось сидеть на скамье. Вону составил ему компанию (из-за запястья, понятное дело), но сказать, что инструкторы не были впечатлены ими сегодня от слова совсем, было бы не сказать ничего. Он вообще сможет когда-нибудь отмыться от этого дерьма? Потратив пару минут на безуспешную борьбу с собственным гневом, Чимин просто падает на кровать в надежде, что сон избавит его ото всех этих мыслей. Он знает — несмотря ни на что он продолжит бороться. Он не из тех, кого легко сломать. Оставлять всё как есть, делая вид, что не происходит совершенно ничего из ряда вон выходящего — не выход. Однако все эти насмешки и оскорбления тоже не проходят мимо него бесследно: они застревают в его голове, чтобы потом день за днем назойливыми червячками поедать его изнутри. Как бы сильно Чимин ни хотел просто игнорировать совершенно по-детски глупое поведение этих ублюдков, факт оставался фактом: он все еще был их любимой грушей для битья. Чимин просыпается от лёгкого поцелуя в висок, но больше его удивляет то, что он вообще уснул: кажется, все эти тренировки измотали его гораздо сильнее, чем он думал. — Хей, малыш, — нежно мурлычет Чонгук, тоже замечая, что Чимин проснулся. — Ты в порядке? Не заболел? — М-м-м? Нет, а что? — Не знаю. Ты обычно не спишь в дневное время, я даже заволновался, — мягко отвечает Чонгук, садясь на кровати рядом. — Уверен, что не заболел? Могу тебе лекарств каких-нибудь принести, хочешь? — Я в порядке. Просто устал немного, — слабо улыбается Чимин, переворачиваясь на спину, чтобы лучше видеть мужчину. — Который час? — Да я, вот, только со смены пришел. Кушать хочешь? Я и приготовить могу, конечно, но что-то мне подсказывает, что будет лучше, если я закажу. Или купить что-то? — обеспокоенно начинает кудахтать Чонгук. Это действительно странно: обычно, приходя домой, он обнаруживал своего парня засевшим за книгами или готовящим что-то на кухне, но не сегодня. Сегодня он чуть не словил паническую атаку, вернувшись в погруженную в мёртвую тишину квартиру. — Со мной всё хорошо, правда. Мне просто нужно было поспать. Сейчас я чувствую себя гораздо лучше, — мурлычет Чимин, приподнимаясь на локтях и делая манящее движение пальчиком. Чонгук смущённо улыбается и наклоняется вперёд — так, что их носы почти соприкасаются. — О каком «лучше» мы сейчас говорим? — низким голосом интересуется он, правой рукой проводя по напрягшемуся низу живота своего парня. — Намного лучше. Но я думаю, есть кое-что, что поможет мне почувствовать себя ещё лучше, — певуче тянет Чимин, притягивая мужчину к себе за шею. Чонгук не теряет ни секунды, тут же прижимаясь губами к ложбинке между его ключиц, и тот тихонечко стонет от неожиданности. Чимин оборачивает ноги вокруг офицера, притягивая его к себе ближе, и Чонгук издает какой-то странный гортанный звук от внезапного контакта; затем отстраняется немного, чтобы наскоро стянуть с себя футболку, прежде чем, сгорая от нетерпения, быстро опуститься обратно. — Чёрт, Чонгук, — стонет Чимин, когда офицер чуть прикусывает нежную кожу на его шее. Чонгук всегда точно знал, какие метки сводят его парня с ума и никогда не пропускал возможности оставить новые, что — считает Чимин — было для него одновременно и благословением и проклятием. — Скажи мне, чего ты хочешь, — рычит Чонгук, не отрывая губ от чувствительных мест на чиминовой коже. — Хочу, чтобы ты выебал меня так, чтобы я не мог ходить завтра, — явно нарываясь, провоцирует Чимин, смотря на Чонгука мутным взглядом, и затем вскрикивает, когда тот почти разрывает его рубашку. От хищного взгляда, который бросает на него Чонгук, Чимина бросает в дрожь, но он даже не пытается как-то этому сопротивляться. Но затем во взгляде Чонгука что-то меняется. На его лице ясно читается непонимание. Затем — внезапно — его выражение становится агрессивнее, и Чимин инстинктивно прикрывает грудь руками, всё ещё не совсем понимая, что происходит. Но не успевает он даже толком этого осознать, как в следующую секунду обнаруживает свои руки тесно прижатыми за запястья к матрасу по обеим сторонам от собственной головы. — …а это у тебя откуда? — тихо спрашивает офицер, и Чимин опускает голову в тщетной попытке оглядеть свое тело, чтобы понять, что же такого увидел там Чонгук. В таком положении это оказывается достаточно проблематично — сколько Чимин ни старается, но так и не может понять, в чём проблема. — Что ты такое говоришь, Куки? — неуверенно спрашивает он. Чонгук точно не может иметь в виду то, что он набрал вес или что у него сильнее проявился пресс в последнее время (потому что тот совершенно точно не жаловался ни на что из этого за последние пару недель). Он даже не делал по пьяни себе никаких тату, так в чём же дело? — Это, — коротко отвечает Чонгук, проводя пальцем по чиминовой ключице. — Эти синяки. Откуда у тебя они? И на руках тоже, — продолжает офицер, внимательно изучая взглядом всё остальное тело парня. В ту же секунду Чимина накрывает паника. Потому что знает точно, где получил эти синяки. И при этом — не может быть и речи о том, чтобы сказать Чонгуку, что это всё от того, что его травят в академии. И поэтому Чимин делает единственную вещь, возможную в этой ситуации — притворяется, что понятия не имеет, о чём речь и буквально сбегает в ванную. Там рассматривает собственное отражение почти в ужасе: его левую ключицу действительно покрывает пара довольно неприятных синяков (появившихся, скорее всего, в момент, когда один из его многоуважаемых сонбэ толкнул его прямо на железные перила). Чимин слышит, как Чонгук тоже входит в ванную, и потому быстро натягивает как можно более правдоподобную улыбку. — А, это... да с тренировки какой-нибудь, наверное. Ты ведь знаешь, как это бывает, — лжет Чимин, притворяясь, что с интересом — будто впервые — рассматривает синяки, в действительности желая поскорее прикрыть их. — Твоя спина, — продолжает Чонгук, перехватывая Чимина за запястье и разворачивая к себе для лучшего вида. — У тебя по всей спине синяки. Это не может быть от тренировок, — хмурясь, вслух рассуждает он. Он учился в Академии. Он хорошо знает как проходят тренировки и спарринги, но не может вспомнить ни единого случая, когда приходил домой с синяками по всей спине. — Я получил их на спарринге. Закрыли тему, — ломающимся голосом отвечает Чимин, вырываясь из чонгуковой хватки, чтобы уйти обратно в спальню, снова надевая свою футболку, чтобы Чонгук не мог рассмотреть получше. Но, к несчастью для него, Чонгук совсем не выглядит так, будто его устраивает этот ответ. — Чимин, я тоже был в академии, — давит свое Чонгук, заступая парню путь так, чтобы тот не смог покинуть комнату без каких-либо объяснений. — Я знаю, что люди приходят с тренировок с синяками на ногах и руках, но спина?.. — Это просто спарринг, — упорно стоит на своем Чимин. — Чимин! Что ты скрываешь от меня? Каждый раз, когда я спрашиваю тебя об академии, ты не смотришь мне в глаза! — Чонгук! Хватит уже опекать меня, окей? Я тренируюсь и дерусь на спаррингах точно так же, как и все остальные, и да, быть может, лично у тебя никогда не было синяков на спине, но, может, и я не так хорош в этом, как ты! А сейчас ты либо даёшь мне выйти из спальни, либо мы ругаемся по-настоящему! Или ты хочешь ссоры? — Чимин, это совсем не то… Чимин отталкивает его прежде, чем Чонгук успевает даже закончить предложение, так и оставляя того стоять с открытым ртом и смотреть, как он быстро выходит из комнаты вон. — Чимин! — Я и сам могу позаботиться о себе, Чонгук. А сейчас я пойду пить вместе с Вону, увидимся позже! — буквально выплёвывает парень, прежде чем выбежать из квартиры, хлопнув дверью и так и оставив обескураженного Чонгука стоять посреди комнаты. Чимин понимает, что поступает нечестно. Знает, что всё его поведение — нерационально, но он просто-напросто запаниковал. Потому что уже не знает, как ещё можно скрыть тот факт, что Чонгук прав. Он должен был быть более внимательным насчёт синяков. Он всегда — сколько помнил себя — ушибался намного чаще, чем все его сверстники, так что да: нет ничего удивительного в том, что синяками теперь покрыта вся его спина, особенно учитывая сколько раз за последнее время его толкали ей на стены и шкафчики. Но он был беспечен, и Чонгук увидел их, а сам он находился в это время в таком состоянии смущения и паники, что сорвался на том единственном человеке, на котором не должен был срываться никогда. Но разве был у него другой выбор? Чонгук далеко не дурак, и, что более важно, знает Академию слишком хорошо. Но для Чимина не может быть ничего хуже, чем если Чонгук узнает и снова будет думать, что ему нужна круглосуточная защита. С того самого случая с похищением Чонгук был буквально на грани, и, хотя офицер делал всё, чтобы этого не было заметно со стороны, Чимин прекрасно знал, что творится в его душе. Чимин не хочет, чтобы кто-то думал, что он слабее Чонгука. Он хочет доказать всем — и Чонгуку в особенности — что более чем способен позаботиться о себе самостоятельно. Что он может быть полицейским, который может в случае чего защитить людей и даже самого Чонгука, если понадобится.***
— Знаешь, что я опять сделал? Зна-а-аешь. Ну почему я вечно всё порчу, — морщится Чимин, отодвигая от себя пустой стакан с пивом. Вону кидает на него сочувствующий взгляд, но ничего не говорит, лишь закидывая очередную горсть арахиса себе в рот. — А ты не думал просто рассказать ему обо всем? — поколебавшись с секунду, спрашивает он, и Чимин лишь молча качает головой, зарываясь пальцами в собственные волосы. — Я не могу. Точнее… ну вот честно, что хорошего из этого выйдет? Он либо заявится туда и потребует сказать, кто это сделал, либо попытается убедить меня уйти, и, знаешь, не думаю, что меня устроит какой-то из этих вариантов, — честно объясняет Чимин, запуская руку в красную чашечку с арахисом, стоящую между ними. — Да… видимо, выбора действительно нет. Ну, если это тебя как-то утешит, эти чудики скоро отстанут от тебя. Большинство из них уже выпускаются в этом году, помнишь? — слабо улыбается Вону, и Чимин ободряюще улыбается ему в ответ. — Да. Я, вот, тоже на это рассчитываю. Надо просто дотерпеть, — бурчит он, задумчиво надувая губы. — Но что мне теперь делать с Куки? Он ведь просто пытался заботиться обо мне, а я ему за это чуть глотку не перегрыз. — Ну-ну, не накручивай себя так. — Спасибо, Вону... А ты сам-то как? — А что я? — Твоё запястье. Когда гипс снимают? — А, да на следующей неделе уже. Снова на тренировки буду ходить. — Ну зато эти придурки теперь будут держаться от тебя подальше, так? — Ага. Слушай, а может надеть тебе фальшивый гипс, чтобы они тоже от тебя отстали? — Может, — со смехом отвечает Чимин. — Ах, я в туалет. Закажешь мне еще пива? — Ага. Чонгук, будто приклеенный, сидит на диване, нервно барабаня по ноге пальцами, не в силах оставаться спокойным. Чимин сорвался на него, и это совсем на него не похоже. Когда Чимин злится, он всегда говорит тихо, но сегодня он, наоборот, раскричался и даже обвинил его, Чонгука, в малодушии. И это, если говорить честно, больно. Чонгук может забить на многое в своей жизни с его обычным универсальным «да похуй», но не на это. От чиминовых слов действительно больно. Он до сих пор не может понять, почему Чимин так разозлился. Разве он сделал что-то не то? Разве это ненормально — волноваться, видя, что тело твоего парня почти полностью покрыто синяками? Да и кто бы не забил тревогу, увидев эти огромные, синюшно-пурпурные пятна на коже близкого ему человека? А Чонгук ведь не абы кто. Чонгук полицейский. За все эти годы он видел достаточно синяков, чтобы точно сказать, как именно люди их получают. Те, что были на чиминовой спине, появились там отнюдь не от удара рукой или ногой. Но что ранит его еще больше — тот факт, что Чимин упорно отказывается говорить ему правду. В том, что он что-то скрывает, сомнений нет, но сам факт того, что Чимин до сих пор не доверяет ему достаточно, чтобы рассказать о чём-то подобном... удручает. Только Чонгук собирается было духом, чтобы набрать чиминов номер, как внезапно его телефон сам начинает вибрировать. Чонгук смотрит на тусклый дисплей — это Чимин, и сразу же принимает вызов, но голос, который он слышит по ту сторону трубки, хоть и смутно ему знаком, но точно не принадлежит его парню. «Алло? Привет?» — Кто это? «Это Вону» — …ох… ты сейчас… с Чимином? «Да, и он уже отрубился. Советую забрать его отсюда поскорее» — Где вы находитесь? «Я напишу тебе адрес» — Хорошо. Спасибо, Вону. Скоро буду. Когда Чонгук прибывает, то действительно обнаруживает Чимина, распластавшегося на одном из столиков бара и, кажется, заснувшего рядом с опрокинувшейся чашкой с арахисом. — Как много он выпил? — быстро интересуется офицер, подхватывая Чимина под руки, чтобы вернуть его обратно в сидячее положение. — Да не сказать, что много. Думаю, он просто устал, — медленно отвечает Вону, отставляя пустой стакан в сторону. — Дай угадаю… он рассказал тебе, по какой причине решил выпить сегодня, — уныло тянет Чонгук, параллельно пытаясь сделать так, чтобы Чимин опирался на его плечо. Вону молчит, чем только подтверждает, сам того не желая, его слова. — Скажи… у Чимина проблемы? — наконец, задаёт давно мучивший его вопрос Чонгук, делая неловкую попытку вызвать хоть толику сострадания в душе тощего паренька, сидящего напротив. Вону по-прежнему не отвечает, вместо этого сосредоточенно начиная собирать разбросанные по столу липкие орехи, чтобы сложить их обратно в красную чашку. Чонгук смотрит на него и всё никак не может понять: что, что такого скрывает Чимин, что может доверить Вону, но не ему. И — честно говоря — от этого он ревнует только больше. — Слушай, тут вот в чём дело… Чимин пришел домой весь в синяках, и я знаю, что получил он их точно не на спарринге. Я в этой же академии учился и знаю, как проходят тренировки. Но это?.. Неужели кто-то издевается над ним? — Насколько мне известно… нет, — смаргивая, медленно отвечает Вону. Чонгук стискивает зубы. Он буквально нутром чувствует, что здесь что-то не так и что сидящий перед ним худощавый парень лжёт, но при этом, когда он смотрит тому в глаза, то не видит там ничего. Никаких микро-признаков, сигнализирующих о том, что Вону врёт. Он просто сидит, сложив руки перед собой на столе, и спокойно смотрит на него в ответ. — Хорошо, — тихо бормочет Чонгук, признавая свое поражение. Он медленно и осторожно поднимает Чимина со стула, поудобнее устраивая его у себя на руках. — Спасибо, что позвонил. Им определенно нужно поговорить… но сейчас Чонгук отчего-то совсем не уверен, что Чимин в скором времени захочет это делать. Поэтому он будет ждать. Ждать, пока Чимин не будет готов рассказать ему обо всём, что происходит. Впервые в своей жизни, он будет вести себя, как его грёбаный равноправный партнер, а не как личный охранник. Уверен ли он, что справится? Нет. Но он будет стараться изо всех сил.***
Осознание бьёт Юнги только следующим утром: решение оставить собственную семью не было его выбором. Слова Джихуна снова и снова крутятся в его голове. Получается, он знал о том, что Юнги работает в полиции, и знал о Хосоке, а значит, что отец — как бы сильно ни ненавидел он называть его так — был не менее осведомлён обо всех аспектах его личной жизни. Всё это время он незаметно приглядывал за ним. Ну конечно же. Так на него похоже. Он бы никогда не отпустил какую-либо из своих пешек так просто. Даже если они кажутся бесполезными в какой-то момент... Нет, он гораздо более умён и хитёр. Юнги откидывает голову назад, убирая чёлку со лба. Он пытается и не может понять, что такого могло понадобиться от него его отцу, раз теперь он шантажирует его Хосоком. Юнги провёл всю ночь, пытаясь нарыть на него хоть какой-нибудь компромат, но всё, что смог отыскать — лишь то, что тот конгрессмен и сделал себе имя и карьеру сам. Неудивительно. Что и следовало ожидать от человека с такой дикой жаждой власти. Так что же вообще он может от него хотеть? Юнги ведь простой полицейский. У него нет ни больших сбережений, ни каких-либо связей в правоохранительной структуре, которые могли быть как-то выгодны его отцу — да и, если так посмотреть, он и сам прекрасно справляется с тем, чтобы скрывать свои интрижки от общественности, так к чему бы ему вообще шантажировать Юнги? — Мин, ко мне в офис, быстро. Юнги быстро вскидывает голову на звук намджунова голоса и выдыхает короткое «есть, капитан», прежде чем встать со стула. Чонгук тянет низкое «O-o-o-o-оу, походу, у кого-то проблемы», что Юнги, тем не менее, с лёгкостью игнорирует, направляясь в намджунов кабинет. Он закрывает за собой дверь и садится на стул напротив рабочего стола капитана. — Мин, — тихо начинает Намджун, откидываясь назад на спинку своего кресла. — Мы знаем друг друга уже много лет, и ни разу за всё это время я не просил тебя рассказывать мне что-либо о своей личной жизни. — …я знаю, — медленно отвечает Юнги, параллельно стараясь понять, к чему тот пытается его подвести. Какая-то его часть пугается на секунду от мысли, что капитан откуда-то знает о его прошлом и «семье», но это не может быть правдой. Он никому ни слова не говорил об этом с тех самых пор, как уехал из Дэгу… если только не… — Но сейчас у меня чувство, что мне придётся. Не как твоему капитану, но как твоему другу, который беспокоится о тебе. Что происходит, Юнги? — спрашивает Намджун, и Юнги тяжело сглатывает от неожиданности. Это редкость в участке — обращаться к кому-либо по имени. Намджун безмолвно ждёт от него ответа, в то время как Юнги просто продолжает смотреть ему прямо в глаза. Лицо капитана не выражает никакого нетерпения — на нём всё то же спокойное и собранное выражение, какое бывает у него обычно во время работы, отчего Юнги, чуть не поддавшись внутреннему смятению и отчаянию, едва не выпаливает разом всё, что не даёт ему спать ночами последнюю неделю. «Чуть не» — ключевое слово. Почти. Но он этого не делает. — …могу я задать вопрос? — вместо этого спрашивает он. Зная Намджуна, можно быть уверенным в том, что ни одно слово, сказанное в этом кабинете, не покинет его стен, и, может — думает Юнги — это как раз и есть то, что ему сейчас нужно. Намджун кивает, и Юнги тяжело оседает на стуле, фокусируя взгляд на позабытой им ручке, одиноко лежащей на огромном темно-коричневом столе. — На что бы ты пошел ради того, чтобы Сокджин был рядом? Всегда? — …я бы всё для этого сделал, — без раздумий отвечает Намджун, и Юнги, не зацикливаясь на этом вопросе, быстро идёт дальше. — Даже если это значит потерять всё? Даже если при этом не знаешь, что именно потеряешь? — …да, — подумав пару секунд, произносит Намджун. Голос у него уверенный. Юнги знает: такая уверенность может быть только у человека, всем сердцем, всей своей душой верящего в то, что он говорит. Юнги быстро закрывает глаза, пытаясь впитать в себя это чувство. — Даже если это значит сделать больно и ему тоже? — Да, но в этом случае я позволю ему решить, хочет он остаться со мной или нет. — Но почему бы просто не оставить его прежде, чем ему станет слишком больно? — …потому что это не то решение, которое вправе принять только я. — Но не лучше ли просто уйти, чтобы уберечь его ото всей этой боли и прочего дерьма? Что, если он решит оставить тебя, когда ты потеряешь все? — Сокджин сильный, и я доверяю ему. Но если он всё же примет решение уйти, это будет его воля. Да и мне, в конце концов, не придётся до конца своей жизни жалеть о том, что я не сделал всего, что было в моих силах. — .......... — Хосок, скорее всего, гораздо, гораздо сильнее, чем ты думаешь, — мягко продолжает Намджун, и Юнги удивлённо вскидывает голову. — Все мы делаем эту ошибку. Мы всегда уверены, что сильнее наших половин. Во многом из-за того, что мы работаем в полиции и обучены защищать людей… но людей делает сильными не только способность бороться с плохими парнями или выживать после пулевых ранений. По-настоящему сильные люди — это те, кто могут бороться со своими страхами и способны доверять без оглядки на будущее. Сокджин сильнее меня. Ему приходилось всю свою жизнь скрывать часть себя, но он никогда не опускал руки. Он дал мне шанс, когда поверил — представь себе, совершенно без какой-либо разумной на то причины — в отца-одиночку, который не верил в себя даже сам. Он любит Тэхёна как своего собственного сына. Он говорил, что сделает все, что в его силах, чтобы всегда быть рядом с ним. И он всегда был рядом со мной, когда я нуждался в этом. И я знаю, что Хосок сделал бы для тебя не меньше. Я знаю тебя достаточно давно. Ты никогда не подпускал людей к себе близко… но с ним ты преобразился. И если ты действительно задумываешься об этом, не думаешь, что просто не спрашивал бы, если бы не считал, что эти вопросы того стоят? — ...... — Просто поверь. — .....я… — Ты не должен взваливать всё на себя. Отношения не так работают. — …и даже не спросишь меня, что случилось? — подаёт голос Юнги, внезапно вспоминая, что тот до сих пор так и не знает, почему он задаёт все эти вопросы и что именно происходит между ним и Хосоком. — А ты бы ответил, если бы я спросил? — легонько усмехается Намджун, и Юнги шумно выдыхает, слушая его сухой смех. — Вот именно. Поговори с Хосоком. Не оставляй его в неведении. И я ожидаю, что ты, как мой человек, будешь сильным. Что ты справишься со всем, что бы там ни случилось. — ......хорошо. — И не мог бы ты немного поучиться у Чона, пожалуйста? Он добровольно прыгнет в самую задницу ада и лично сразится с самим дьяволом хоть при помощи кухонной вилки, если это значит, что Чимин будет рядом. И все это знают, включая Чимина. Я знаю, ты чувствуешь то же самое насчет Хосока. Просто… дай ему тоже об этом знать. — …поверить не могу, что мы разговариваем об этом. — Я тоже, и мне кажется, меня сейчас стошнит. Поэтому мы больше об этом не разговариваем. Никогда. — Согласен, — отвечает Юнги, внезапно осознавая, что улыбается во весь рот. Всего пара слов от капитана, и вот уже снова возвращается ощущение, что всё ещё можно исправить. Он прав. Впервые в своей жизни ему придётся действительно бороться за то, что он любит. Впервые в своей жизни ему придётся принять решение, основываясь не только на своих мыслях и желаниях. Сейчас он лишь может надеяться, что пока ещё не слишком поздно — потому что он хочет получить шанс бороться за Хосока, и неважно, что он потеряет в процессе… потому что всё это потеряет свой смысл, если Хосока не будет рядом. Он сможет это сделать. Он должен это сделать. — И последняя просьба. — …? — Можешь съесть что-нибудь, пожалуйста? Выглядишь так, будто вот-вот в обморок хлопнешься. — Я поем… когда увижу Хосока снова.***
Хосок тяжело сглатывает ком в горле, почти ненавидя свои стремительно потеющие ладони. Юнги сидит сейчас, наверняка, прямо за этой дверью и смотрит телевизор. И надо войти. Но Хосок не может войти. Не может из-за этого отвратительного ощущения, что с тех пор, как они разругались, проклятие снова вернулось к нему. Иначе как объяснить тот факт, что его телефону вздумалось умереть сразу же по прибытии в иностранный аэропорт?.. Причём с концами: никаких признаков жизни на протяжении всей недели, сколько бы Хосок или же парни из его группы над ним не сидели. На итог у него просто не осталось другого выбора, кроме как покорно ждать своего возвращения в Корею. И сейчас ему страшно. Страшно, что Юнги, возможно, устал от их отношений, и его, хосоков, мёртвый телефон полон сообщений о том, что все кончено. Хосок качает головой в тщетной попытке отогнать эти мысли из своей головы. Паниковать — последнее, что ему сейчас нужно, особенно если он собирается всё-таки набраться сегодня мужества и постучать. Хансоль прав. Если осталась ещё хоть малюсенькая надежда на то, что им удастся сохранить отношения… нужно поговорить. Когда он решается-таки постучать в дверь, долго ждать не приходится — она распахивается почти сразу, представляя его взору Юнги, выглядящего даже хуже, чем во время его пребывания в больнице. Все признаки каких-либо переживаний и паранойи тут же исчезают из разума Хосока, вытесненные всепоглощающим страхом и беспокойством. Хорошо ли Юнги спал и ел всё это время? Неужели, пока его не было, что-то случилось в участке? Кто-то умер? Или Юнги очень больно? — Что случилось, Юнги? — в панике вскрикивает Хосок, обхватывая голову мужчины ладонями в попытке рассмотреть получше. Юнги не отвечает — лишь смотрит неверяще ему в глаза, безмолвно ища своими ладонями хосоковы руки, чтобы, найдя, накрыть их своими. — …я скучал, — хрипло говорит он прежде, чем Хосок успевает даже открыть рот. Он знал, что Хосок должен вернуться из Японии именно сегодня, и — хоть и никогда не признал бы этого вслух — всё же боялся, что Хосок больше не вернется к нему. Что Хансоль решит сделать шаг, и Хосок решит, что быть с кем-то вроде него гораздо лучше чем с Юнги. Что Хосок всю эту неделю думал об их отношениях и пришёл к выводу, что у них нет будущего. Что он, Юнги, проебался сильнее, чем они оба сначала думали? — …Юнги? Ты в порядке? — Нет, не в порядке, — ломающимся голосом признаётся Юнги, стараясь совладать со всеми нахлынувшими на него эмоциями. Он борется с самим собой, инстинктивно желая забрать эти слова назад и притвориться, что всё хорошо, но… Но слишком большая его часть напоминает ему о том, какова была его жизнь без этого парня, и это давит на него достаточно, чтобы выпустить, наконец, все свои страхи наружу. — Юнги, что случилось? — снова пытается Хосок, осторожно проводя по щёкам Юнги большими пальцами. — …я боялся, что ты не вернешься ко мне, — тихо бормочет Юнги, и лицо Хосока тут же смягчается. — Юнги… прости меня. Мне не следовало уходить... вот так. Я хотел поговорить с тобой, но мой телефон умер сразу же по прилете в Японию… и я не хотел заставлять тебя… — Ты не заставлял меня, — дрожащим голосом перебивает его офицер, и Хосок замолкает, впитывая каждый исходящий от его парня звук. — Это было не потому, что я не хотел… клянусь, это… — Тш-ш. Юнги. Мы не обязаны сейчас об этом разговаривать. — Нет, нам нужно поговорить, — решительно перебивает Юнги. — Потому что я хочу, чтобы ты знал, что я… — …что ты..? — что… — Юнги запинается. Слова крутятся на языке. Нужно просто сказать. Выпустить их наружу, чтобы Хосок знал, что он чувствует на самом деле. Чтобы Хосок знал, что он — самое лучшее что только случалось в жизни Юнги, и что именно поэтому он так остро всё переживает. — Юнги…? — Что я… люблю тебя, — хриплым, дрожащим голосом наконец выдыхает он, и эти слова звучат почти неуверенно во внезапно наступившей неловкой тишине. Они звучат незнакомо — будто принадлежат и не ему вовсе. Их тяжесть давит, не давая дышать. Юнги никогда и никому еще не открывал свои чувства так искренне, и теперь боится того, как Хосок может отреагировать на это. — Я так сильно люблю тебя… — едва слышно добавляет он и зажмуривается, не в силах смотреть в глаза парня дальше. Следующее, что он чувствует — это хосоковы губы. О, он узнал бы их из тысячи. Каждой клеточкой своего тела он любит обладателя этих мягких и тёплых губ. Поцелуй нежный. Не умоляющий и ни к чему не обязывающий, но Юнги чувствует в нем неуловимую страсть, скрывающуюся под маской терпения. Он подаётся вперёд, хватаясь за воротник хосоковой рубашки — так, будто только он удерживает его в стоячем положении. Хосок всё ещё стоит, обхватив руками его лицо, как самое ценное и хрупкое, что он держал за всю свою жизнь. — И я тебя, — шепчет в ответ он, осторожно прислоняясь лбом ко лбу офицера. Юнги решается, наконец, снова открыть глаза — и его дыхание тут же сбивается. Сбивается не от того ужасного чувства, грызшего его изнутри на протяжении всей этой недели, но от нового, странного, неконтролируемого распускающегося в груди тёплого ощущения, накрывающего его с головой, когда он видит мягко улыбающегося ему Хосока. Юнги громко выдыхает. — И я буду ждать столько, сколько понадобится, — мурлычет Хосок, нежно потираясь носом о его нос. — Обещаю. Ты сам решишь, когда придёт время. — Это не то, что я… — Юнги. Я знаю. Какая бы на то ни была причина, я дам тебе время. Просто знай, что я тоже тебя люблю.