Зверю в сердце. Костя

      Саня дулся две недели. Первую Костя терпел. Так же отводил взгляд в универе, показательно не здоровался. А на второй взвыл. Димас вроде и не обижался, но рядом был чисто номинально, а по факту — не отрывался от Сержа. Звонил, переписывался. А если не общался, то тупил с мечтательным взглядом. Костю это бесило неимоверно. Он и ревновал, и страдал от нехватки общения в привычном объеме, и… что-то еще… Он не знал, что это. Но каждый раз, когда Дима расцветал при взгляде на авку звонившего, каждый раз, когда широко улыбался, выдыхая: «Сержи», у Кости щемило в груди и зудело в горле. И это не было связано непосредственно с Димой или, уж тем более, с Сержем, потому что чем дальше, тем меньше тот ему нравился.       Костя отчаянно страдал без своей крохотной недостаи. Стал рассеянным, ухитрился огрызнуться на папу, за что получил от отца и лишился дотаций на неделю. Не сказать, что это сильно сказалось на состоянии кошелька, но в чувство привело.       А к концу второй недели подошел Саня.       — Ну что, гондон злоебучий, хоть совесть-то тебя погрызла? — мерзопакостным голосом выдал он и протянул руку.       — Твоими молитвами, — выплюнул в ответ Костя и протянул свою в ответ.       Дернул стиснутую кисть и притянул Саню в дружеское объятие. Сжал крепче положенного при встрече, потому что недостаток общения у оборотней быстро перерастал в желание телесного контакта. Саня крякнул и тут же довольно хмыкнул, обнимая в ответ.       — Я тоже скучал, засранец, — тепло проговорил он, похлопывая по плечу.       Как же чертовски Косте этого не хватало! Даже дышать стало легче.       — Ты когда перестанешь хуи пинать и покаешься? — тут же все испортил Саня.       — Да блядь, че те надо?!       — Счастья! — восторженным тоном шибанутого американского проповедника воскликнул Саня. — Тебе, мне и Димасу! А также всем твоим родственникам, будущим близким людям и всему ебаному Северу, в конечном итоге. А для этого нужно просто взять билетик, в самолет или СВ, смотря по настроению, и дотащить свою подтянутую жопу до столицы. А там прийти вот по этому адресу, — Саня шлепнул небольшой листок Косте на грудь и придавил его ладонью, — и сказать: «Ах, Антонио, ты прекрасен! Прости меня, злоебучего гондона, и будь уже моим! Буду ноги целовать!» Или не ноги. Но это ты смотри по обстоятельствам.       — Да пошел ты на хуй!       Костя оттолкнул Саню, и листочек игриво спикировал на пол. Взгляд Кости против воли прикипел к наскоро набросанным буквам и цифрам. Конечно, запомнил, отпечатал на подкорке просто.       — Отвали, — окрысился Костя на насмешливо смотрящего на него друга. — Все прошло уже. Я успокоился.       — А, — вдруг облегченно выдал Саня. — Ну тогда слава богу. А то я уж переживал…       Костя чувствовал в его словах двойное дно, сраный скрытый смысл, который ему точно не нужен был, который знать совершенно не следовало.       — Почему? — сразу спросил он.       — Ну так у Антона твоего новая авка. Он там с каким-то альфой. Вот я и подумал…       Костя не дослушал. Одним махом вытащил телефон и залез куда-не-надо. Он уже знал, что альфы у Тоши нет. Что Кирилл Афонин — это тот самый омежка, с которым они показательно дули губы, так что теперь знатно струхнул. Залез и выдохнул облегченно. Да, Тоша был с альфой, но альфу этого Костя тоже знал. Денис Старшин был тем самым бро, к которому в свое время Костя ревновал и от поцелуя Тоши с которым сейчас так резко пришел в себя. Успокоился. Поднял голову и напоролся на насмешливый Санин взгляд. Понимающий, чтоб его. Костя закрыл рот и насупился.       — Прошло, говоришь? — пропел говнюк. — Успокоился, значит? Ну-ну. Заметно, господин Антипов. Спокойствие прямо искрит!       — Щас у тебя в голове заискрит, — огрызнулся Костя. Но вяло, понимая, что сам прокололся.       — Да у меня уже две недели искрит, и не только в голове, от твоей охерительной тупости!       — Саня, — веско сказал Костя, и тот внезапно замолчал, проникнувшись интонацией, — отъебись, пожалуйста. Ты мой брат, друг и почти любимка, — тут Саня очень реалистично изобразил рвотные позывы, и Костя облегченно улыбнулся, — но не лезь в это. Я разберусь.       — Ничего не могу обещать.       — Чего ты хочешь, чтобы пообещать уже, срань?       — Минет?       Костя так порадовался, что прихватил сегодня в библиотеке весьма увесистый учебник. Им неимоверно приятно было дубасить тупую Санину башку.       Конечно, не лезть Саня не мог. Он то и дело нудел, убеждал и уговаривал. Причем словно, сука, чувствовал подходящие моменты. А их становилось все больше. С каждым месяцем, с каждым гребаным днем Костя увязал в Тоше все сильнее. Не помогала уже ни учеба, ни кутеж, ни начатое дело. Рука против воли отыскивала в кармане телефон, открывала приложение и нужную страницу. Костя видел, как Тоша меняется, как исчезают формы и их сменяет изящная фигурка. Новые фотки появлялись редко, но у Кирилла их можно было зацепить. Правда, чаще в каких-то невразумительных ракурсах, но Кирилл, по всей видимости, обладал весьма специфическим видением, так что у него все фотографии были невразумительные.       А весной Тоша выложил сразу несколько селфи в зале. Настолько «его», что Костя еле дышал, пока просматривал. Сначала все прилично. Он, Кир, Ден и Руслан — еще один друг-альфа в их дружной четверке. Красивые, в подчеркивающей правильные изгибы тел одежде. Потом понтующиеся альфы с игрой мускулов и зажимающие носы омеги за ними — перестарались, мол, мальчики. Ну и в заключение дружная возня за бессовестный глум. И в зажатых в локтевых захватах лицах омег нет уже томности и гламурности, а в сдерживающих смех альфах — показной мужественности. Зато есть тепло. Как всегда в присутствии Тоши. Это чувствовалось тогда в деревне, когда даже нелюдимый Серый, Тошин друг детства, начинал улыбаться с его появлением. Тоша как-то чувствовал чужое дурное настроение, как радар имел на лишнюю мозгоеблю, и сразу ухитрялся выруливать в правильное русло — так или иначе заставлять людей выплывать из жопостраданий. В общем, селфи были правильными, отражающими, так сказать, суть владельца.       Но к тому времени Костя слишком устал, чтобы полноценно оценить и Тошины преображения, и мастерство фотографа. Он заебался. Изнемогал. Корпус телефона был вечно теплым — не успевал остыть от тепла руки. Первым делом, проснувшись, Костя теперь не трахал разомлевшего омежку и даже не тащился в кухню за водой, а лез на Тошину страницу. От этого настроение портилось на весь день, а дальше только усугублялось от очередных просмотров.       Костя не понимал, что с ним происходит, и не мог остановиться. Не контролировал себя напрочь, как конченый нарик, который ширяется, пока не издохнет. Вот только смерть от просмотра фоток ему не грозила, и периодически Костя начинал об этом сожалеть.       Он пытался расставить мысли по полочкам, хоть как-то упорядочить расквасившиеся мозги. Но вопросов все равно оставалось куда больше, чем ответов. Да, он кое-как смирился с тем, что Тоша далеко не образец омежьей красоты, но того, что его настолько сильно тянет к человеку, переварить никак не мог. Ладно был бы боевой, сильный духом омега, так нет же. Сопля ведь бесхребетная, которая даже на примитивную агрессию в свой адрес ответить толком не может — ни отбрить, ни игнорировать не вышло ни разу. Пара вожака? Да конечно!       Не мог Костя понять и своих чувств. Слишком много было в Тоше раздражающего, того, что никак не вписывалось в рамки, которые уже давным-давно установил для омег Костя. Он выбивался, вырывался из них, оставляя от титановых границ кучу металлолома. И не сказать, что со временем пришло принятие всего этого. Нет. Костю по-прежнему раздражали тотальная жалость к сирым и убогим, желание помочь всем и каждому, неумение послать и размазать.       Но телефон все так же грелся в руке. Костя бесился — и тем не менее раз за разом проверял профиль.       Было еще кое-что. Инициация запаздывала. Костя всегда был сильным оборотнем, вся родня захлебывалась от восторга при любом его появлении еще с тех пор, как он писался в трусы. Каждый без исключения прочил ему великое будущее, чуть ли не превосходящую отца силу. И не было этой силы. Волк был рядом, будто крутился у самых ног, но не показывался. Костя медитировал по совету папы, тренировался как проклятый по рекомендации отца, бесился в лучших своих традициях, но результата не было.       Костя распылялся на мелочи. Ввязывался в бизнес, трахал омег, но это не помогало разобраться с глобальным. Оно висело над головой и уже, казалось, пробороздило уверенную линию прямо по темени.       Костя срывался на всех. Доставалось друзьям — в первую очередь Димасу. Во-первых, потому, что Саня был увертливым, как уж, и тонко чувствовал грани Костиного настроения. Во-вторых, потому, что влюбленный и окрыленный Димас топтался по больным местам с грацией сонного медведя, вечно сверкая улыбкой и тупо глядя сияющими глазами. Костя с завидной периодичностью орал на него, тыкая носом в аккуратные Сержевы выпрашивания, которые вместо того, чтобы настораживать, Димаса умиляли.       Доставалось Тимохе, который в свои семнадцать связался со странной компанией, шарился по подворотням и встревал в явно мутные делишки. Родители беспокоились, просили Костю вмешаться, и Костя срывался на них тоже. Папа поджимал губы, отец еле сдерживался, но оба они жалели неспособного на инициацию отпрыска. Костя все понимал и зверел все больше. Только вот с внутренним волком это не имело ничего общего.       Все разрулил Саня. Притащился как-то в один из затяжных праздников и долго цедил нежно им любимый Kriek. От наводящих вопросов и намеков отмахивался и умело переводил разговор на какую-то херню, о которой и говорить-то было смешно, так что затыкались оба альфы через пару фраз.       — Хули ты приперся? — не выдержал Костя, когда Саня добрых минут десять пялился в окно с самым блаженным видом и на буравящий взгляд внимания не обращал никакого.       — Сказать, что мы в деревню к тебе уезжаем на это лето.       Внутри все поджалось от грядущей перспективы, и Костя психанул, логично реагируя на бесцеремонное вторжение в слишком личную даже для лучшего друга жизнь.       — Пошел ты на хуй! — тщательно выговорил он, так, чтобы даже такому отбитому, как Саня, стало ясно, что никуда он не поедет.       Но Саня флегматично перевел на него равнодушный взгляд и дернул плечом, словно отгоняя прилипчивого омегу.       — Поедем. Потому что мы все на твоем хую вертимся с осени и заебались так, что специально идти никуда не надо.       — Что? — выдавил Костя, отчетливо проговаривая несуществующую «ш» в начале.       Но Саня намека не уловил и продолжил:       — Причин целых три. Первая, несущественная, которую ты можешь не принимать во внимание, — я хочу поехать. Даже не так… — Саня замялся, неловко строя фразу. — Я должен поехать.       — Ну так пиздуй!       — Причина вторая, куда более существенная, — тебе нужно быть рядом с источником. И ты сам знаешь почему, — повысил он голос, не давая Косте вставить свои возражения. — Твоих ресурсов не хватает. А вот почему их не хватает — это уже третья причина.       Костя подавил позорное детское желание зажать ладонями уши, потому что он всегда так успешно уходил от обсуждения. Но Саня сейчас странно, непохоже на себя давил, будто хозяйской рукой за холку к земле припечатывал. И отвернуться, отмахнуться, отвязаться от него нельзя было. От него и разговора этого дристаного.       Костя молчал. Крутил между ладоней бутылку, мысленно растягивая наступившую тишину. Паузу, которую взял Саня, чтобы не говорить за него, чтобы дать возможность сохранить лицо. Но какое лицо может быть у человека, который не выпускает телефона, разглядывая не своего омегу? Костя мог позволить себе молчать.       — Третья причина в том, что ты уже должен извиниться перед своей зазнобой и признаться в том, что ты еблан — это раз, и в том, что любишь его — это два.       — Я его не люблю.       Саня медленно перевел покерфейс в режим презрительного недоумения и фыркнул:       — Завязывай.       — Заткнись.       — Ты его любишь. Обожаешь. Охуеваешь от самой, блядь, чистой и светлой в твоей мудацкой жизни любви.       — Ты-то, сука, любовный гуру у нас прям. Жопный специалист! — Костя милосердно проигнорировал оскорбления.       — Ну уж желание засадить от реального чувства могу отличить, в отличие от некоторых.       — Да ну! — показно изумился Костя. — Просвети-ка.       Он ждал патетических речей, потрясания кулаками и аргументами в стиле шоколадного Валентина, но Саня тихо сказал:       — Любовь — это когда поцеловать хочется больше, чем трахнуть, а обнять — больше, чем поцеловать. А еще засунуть вот сюда, — он постучал кулаком по груди, — потому что там пусто без него, и охранять от всего сраного мира. Любовь — это когда весь он твой, но шаг в сторону сделаешь на раз, если ему нужно. Так что у тебя, Костян?       Ответа он не ждал — отвернулся к окну. Все и так было очевидней некуда. Костя даже не обнять хотел. Ему достаточно было бы взять Антона за руку.