Зверю в сердце. Костя

      Все оказалось… проще. Странное полусомнамбулическое состояние и не думало оставлять Костю. Мысли текли вяло, продираясь сквозь ватное марево. Иногда заданные вопросы приходилось обдумывать по два, а то и три раза, чтобы понять, о чем же спрашивают. Но это стоило того. О Тоше теперь можно было думать. Костя понимал, что ходит по краю, но поделать с собой ничего не мог. Как героиновый наркоман, он вяло переделывал важное-нужное, незаметно для стаи подготавливая все к своему уходу, а потом погружался в Тошу: пересматривал фотографии, коротенькие видео, которые ухитрялся снимать из-под полы, и воспоминания, конечно. Додумывал, фантазировал, понимая, что все усугубляет, что вырваться удается все реже, все труднее, но остановиться не мог. То и дело терял концентрацию, залипал на тренировках, ловил обеспокоенные взгляды Сани и Димаса, так что постепенно Костя самоустранился. Мягко передал всю ответственность Димке и Серому, которые всю эту бойцовскую тему обожали едва ли не больше Кости, и остался наблюдателем. Выходило, как и все остальное, хреново. Костя все так же не мог собраться и большую часть времени слушал поставленную на репит «А он вернется» — то самое попсовое дерьмецо, которое так мило напевал в свой приезд Тоша. Теперь Костя с ней не расставался. Один или два наушника почти постоянно были у него в ушах. Слух ухудшился, скакал, мешал расслабиться, и Костя то и дело психовал.       Сказать по правде, психовал он постоянно. Как больное беспризорное животное, которое никак не может найти подходящий угол, чтобы сдохнуть наконец. В лес идти не хотелось — он мигом накачивал Костю утекающей силой, а это было не нужно, совершенно ни к чему, и Костя отмахивался, прятался в доме, хотя лес окружал поселение сплошной многокилометровой стеной и бежать от него было глупо.       Но в доме тоже было хуево. Все это — архитектура, дизайн — делалось для вполне конкретного человека, который был настолько далеко, что дальше и не бывает, и конечно, оценить ничего не мог. Костя метался по комнатам, засыпая чаще всего прямо на полу возле омежьей спальни — декоративного убежища для стеснительных особ. Он несколько раз брался за ручку двери — и не мог открыть. Все чаще его одолевали навязчивые фантазии о том, что Тоша здесь: он просто испуган и не хочет выходить из своей комнаты. Пока. Ему просто нужно дать время. Остыть, успокоиться, принять ситуацию и Костю в ней. А потом накатывало понимание, что все это мечты, и тогда делалось страшно и плохо до блевоты. Костю рвало прямо там — у светлой двери, до крови, до спазмов и иногда до обморока. После он приходил в себя, равнодушно вытирал блевотную лужу — ковер с пола он выбросил почти сразу, понял, что это бесполезная хрень, — и швырял себя в ванну. Костя теперь никогда не вытирался, хотя раньше ненавидел ощущение мокрого тела. Так, оставляя потеки воды, шлепал в кухню и усаживался возле открытого холодильника. Там постоянно была еда, хотя Костя никогда не готовил и даже не заказывал себе продукты, объясняя это тем, что ловит дичь в лесу. Конечно, никого он не ловил — просто не хватило бы сил, а холодильник загромождали лотки и лоточки. Видимо, старался Ромка, но Костя так ни разу и не смог его ощутить. Лотки эти были ужасно неудобными — постоянно выскальзывали из пальцев, а крышки были подогнаны так плотно, что иногда Костя умудрялся рассыпать все содержимое, пока вскрывал их. В такие моменты снова приходилось тащиться за метлой и совком. Порой это раздражало настолько, что Костя впадал в бешенство. Он разбил уже несколько стульев, стеклянную крышку стола, библиотеку и бесчисленное множество гребаных лотков. Но кто бы ни приносил всю эту безликую посуду с безвкусным содержимым — Косте он ни разу не попенял.       Бытовые мелочи теперь составляли Костино угасание. Он понимал, что впереди у него ничего нет, но вот такая грядущая смерть успокаивала. Порой, в минуты легкого просветления, выхода из забытья, ему становилось тошновато от собственной трусости, потому что вот это все было результатом исключительно череды его же поступков, слов и выборов. За это следовало расплатиться. Но то ли он уже отстрадал свое, то ли рассказы оборотней, переживших подобное, приукрасили — будущее не страшило. Костя примерно представлял, как оно будет. Судя по тому, что происходило сейчас, — в какой-то момент он просто не выйдет из фантазий, потому что с каждым днем погружение в них было все более долгим и полным. Костя не возражал бы… Милосердная смерть, если подумать.       Но когда не было сил терпеть, он нажирался. Простой алкоголь Костю, ясное дело, не взял бы, но со специальными травками — только в путь, исследовать далекий космос. Процесс был долгим и теперь, в одиночку, по необходимости, для Кости неприятным, но он все-таки пил. Приправленный алкоголь всегда его вырубал, а от наркоты могло сорвать крышу. И тогда Тоша оказался бы в поселении меньше чем за сутки. Без лишних почестей и церемоний. Парни, которые раньше всегда готовы были поддержать любую алкокомпанию, теперь старательно избегали Костю в его запойные моменты. Он их и не звал — потому что никто не был нужен, но такое явное детское стремление зашухериться забавляло. И только Димас периодически присоединялся. Серж ездил ему по мозгам с завидной частотой, постоянно был чем-то недоволен, требовал все больше и больше и сам не понимал, чего же именно хочет. Димас послушно стоял на задних лапках и тявкал по свистку. Костя видел, как он тает, словно отзеркаливая своего вожака, но сделать ничего не мог. Советовать что-то в его положении казалось глупым — у Димаса хотя бы Пара была рядом, а для чего-то большего, чем разговоры, у Кости банально не осталось сил. Так и сидели они, когда Серж сваливал к другу в Питер, и бухали каждый о своем. А потом Димас сказал это:       — Я все чаще завидую тебе.       Костя недоуменно вздернул бровь и оторвался от созерцания стакана, потому что его положение сейчас было явно не тем, которому стоит завидовать. Пусть даже в качестве Пары у тебя Серж.       — Ты… любишь Тошу, — неловко подбирая слова, начал объяснять Дима. — Это… охуенно, на самом деле. Знать, что вот он, такой замечательный, есть где-то, пусть не с тобой, но есть. И он хороший и добрый. И лучше быть не может. И за него ты любому выгрызешь горло. Просто… ну вот понимать все это…       — А ты? — задал Костя давно мучающий вопрос, к которому Димас всегда настолько не был готов, так шарахался от него, невысказанного, что спрашивать и не хотелось.       — А я свою Пару ненавижу, — ровно, с давним-больным принятием прошептал Димас. — Иногда я хочу убить его, Кость. Потому что, ну в самом деле, — он вымученно запрокинул голову и уставился в потолок, — какая же он тварь! Конечно, я никогда даже руки на него не подниму, — он горько хмыкнул и потряс головой. — Но… Ненавидеть свою Пару — вот это пиздецовый пиздец, скажу я тебе, вожак. Кошмар без, блядь, конца и края.       Костя прикрыл глаза и стиснул зубы, потому что говорить тут было не о чем. Неловкую паузу разорвало дребезжание Диминого мобильного. Он покосился на светящийся экран — Костя даже смотреть не стал — и поморщился:       — Я пойду.       Костя кивнул и качнул стаканом в сторону двери.       Вся эта ситуевина была, ясное дело, гадкой. Волк внутри заходился в отвращении от такого расклада — да еще у Димаса. И все-таки — и в этом была особая мерзость — Косте стало легче. По-дурацки, просто из-за того, что у кого-то хуже, чем у тебя, — тупое, деградантское ощущение. И Костя, зло опрокидывая в себя остатки адского месива, подумал, что умирать с мыслью о любимом, нежном, умном, заботливом и еще тысячу замечательных «-ом» Тоше будет чуточку легче.       А потом позвонил Адам. Костя сам еще вначале попросил его присмотреть за Тошей. Наврал про его незаконченные дела в Москве и обещание приехать. Всенепременно. Костя тогда переезжал со стаей в поселение. Все суетились, забывали самые нужные вещи и орали хором, как толпа неразумных сосунков, так что Костя был изрядно заебан, говорил быстро и кратко. Это его и спасло. Иначе Адам начал бы задавать вопросы, а с его проницательностью и Костиным говеным умением врать Тошу приволокли бы за шкирку, потому что рычагов давления на Адама у Кости просто не было.       — Здаров, Котан, — напряженно поздоровался Адам и замолчал.       И это было, ну, блядь, не к добру.       — И тебе не кашлять, — в том же ключе процедил Костя, пока что выжидая.       — Как там твоя Пара поживает?       — А не мне ли у тебя об этом спрашивать? — отчаянно задавливая бешенство и панику, спросил Костя. — Говори. Я не в настроении для шарад.       — У Тоши твоего… типа хахаль завелся.       — Это Ден. Друг.       — Это не Ден и совершенно определенно не друг.       — Фотки.       — Уже.       Костя медленно перелистывал фотографии. И да, это был не Ден. И да, дружить с Тошей этот альфа не собирался. Костя понимал, что нужно положить хуй и продолжить делать то, что он уже начал, — дать Тоше жить своей жизнью. Без него. Без оборотней и прочей ебаназии, только портящей Тошины нервы. Израсходовать оставшееся время, чтобы просто убедиться, что все нормально. Укрепить стенки Тошиного кукольного домика, чтобы он не боялся, чтобы наконец чувствовал себя в безопасности. Дома. Рядом с каким-то, блядь, альфой.       Ровно через полчаса Костя с разрешением от Московской стаи отбивал лапами расстояние. Слишком маленькое для почти не устающего волка, получившего желтый свет. Костя старался не думать ни о чем, уговаривал себя, что просто убедится, но обида жгла. Он не имел на нее права. Он вообще ни на что уже права не имел, но бежал, продираясь через грязные, заваленные буреломом подмосковные леса.       Костя снова почувствовал Тошу раньше, чем увидел. Задохнулся от понимания того, насколько соскучился, как невыносимо устал без него. Тело все ослабло, благоразумно удержав его от того, чтобы ломануться. Чтобы все похерить.       Тоша был с альфой. Улыбался ему какой-то непонятной, неправильной улыбкой. О чем-то говорил. Позволял себя целовать. Не Дену. Не другу.       У настоящей боли серый цвет. Цвет безысходности и отчаяния. Только отступая шаг за шагом, Костя понял, почему раньше не болело. Он так и не верил до этого момента, что все кончено. В глубине души — так глубоко, что не осознать, — он верил, что они все равно будут вместе. Что внезапно нагрянут родители, к примеру, вытрясут из кого-то из стаи правду. Что Адам сложит все эти крупицы недоговоренного и поймет… Костя надеялся, что Тошу привезут к нему. Что все заморочки и чувство вины можно будет переложить на кого-то и оставить Тошу себе.       До этого момента. До момента, когда Тоша стал принадлежать другому. Сюрреалистичная ситуация, если вдуматься: Костя, сильный и влиятельный оборотень, сбегал от незнакомого человека, которого за несколько минут мог бы превратить в фарш. Мог бы, если бы кто-то предоставил право выбора. Но выбор был за тем, кто мягкой рукой попеременно гладил и отталкивал ластящегося волка и человека. Сам этого не зная.       Костя все мог бы понять, если бы только сумел вдуматься. Но думать он не мог. Отчаяние, такое полное, глубокое и невыносимое, что застилало глаза, гнало его прочь. Он не замечал собственной скорости и реакции прохожих на нее — если она была в равнодушной к чужим проблемам Москве. Костя бежал домой, оскальзываясь на мелких грязных лужицах. Бежал умирать среди своих.       Он периодически терял направление. Впадал в панику и метался из стороны в сторону. То и дело переставал чувствовать стаю и тоскливо выл, пока не находил их снова — перепуганных и запутавшихся.       Костя так хотел к Тоше! Теперь уже даже не в качестве влюбленного альфы — хотя бы просто стороннего наблюдателя. И не мог. Теперь действительно не мог. Заговорить, приблизиться. Даже любить больше не имел права. Вот только эта любовь — помноженная на два — оказалась такой огромной, что без цели рвала изнутри, как тонкий сосуд. Не эфемерная, выдуманная, а реальная, от которой хотелось выть — вовсе не волку.       Как он добрался до дома, Костя не знал. Божьей милостью, видимо. Лес, так страстно ждавший его, обрушил ненужную силу, не принимавшуюся, отторгавшуюся с каждым новым витком боли. Костя то и дело терял координацию в этих мотаниях и в итоге по инерции напоролся на сук. С силой беснующегося зверя. Пропорол плечо, от неожиданности и новой боли задергался, раздирая плоть еще больше, и тут же немного пришел в себя. Боль наложилась на боль, и суммарный эффект легче переносился. Костя стащил себя с сука, пока регенерация не подсуетилась, и примерился к новому. Вспышки боли точечно разрывали тело, отдавались в мозг, а Костя боялся неудачным рывком убить себя — и так дико хотел этого. Кровь пенилась на губах с каждым хрипом. Лапы ослабли, потому что из пробитых артерий кровь просто хлестала и не успевала восстановиться. Но Костя продолжал калечить себя — та, другая боль, пугала так, что хотелось рыдать.       Его мотнуло неожиданно. Сбило траекторию очередного броска. А потом стиснуло, прижало к земле. Сейчас Гар мог с ним справиться без особого труда. Костя даже не мог приказать ему отвалить — мысли не формировались в связные конструкции. Костя выдохнул и затих.       То, что Гар плачет, он понял не сразу. Не всхлипывал, не вздрагивал. Просто шерсть намокла и запахло солоно. Костя так не привык к каким-либо эмоциям от Гара в принципе, что растерялся — и смог сосредоточиться.       «Я нашел обряд, — тихо проговорил Гар. — Мы можем поменяться. Ты сможешь начать все заново. Без любви этой ебаной. Без Тоши».       Не то чтобы Костя не знал. Еще в бытность свою «сильным и независимым», когда Тоша был всего лишь пухляшом из Москвы, Костя читал про это. Про возможность переноса. Это тогда стало для него своеобразной отдушиной — лазейкой, на случай если Пара не понравится. Сейчас вспоминать об этом было смешно и неловко. А тогда Костя удивлялся, почему в конце было примечание, что упоминаний о реальном проведении этого обряда нет. Понимал теперь. Когда вот такая вот гнилая и реально мучительная смерть была желаннее любого расставания с Тошей. Костя не смог бы объяснить этого, но сейчас Тоша все же был немного его. Со всеми этими совместными воспоминаниями, переживаниями, ощущениями, в какие-то моменты поделенными. Костя не собирался отказываться еще и от них. Это был его Тоша, эфемерный, единственный, на которого можно было рассчитывать.       Так что все, что Косте оставалось, — покачать головой. Гар за спиной стиснул его еще крепче и еле слышно заскулил. Шерсть на плече мокла, а Костя ничего уже не мог поделать.       «Не говори», — попросил он. Без приказа.       Гар кивнул. А на Костю впервые накатило понимание, насколько тяжко дастся его смерть несчастной, ни в чем не повинной стае. Как все это переживут остальные, завязанные на нем куда крепче независимого, в общем-то, Гара, который не мог выпустить Костю из объятий.       Было ужасно больно протаскивать через себя силу. По незаживающим ранам, по ноющему, изнемогающему, разрывая еще больше, терзая снова и снова. Чтобы укутать Гара в спокойствие. Не свое, древнее. Убедить, что там, в будущем, все будет хорошо. Костя отработает за всех, отболит. И Гар встретит своего принца, и Саня с Ромой будут счастливо воспитывать красивых деток, и Серж исправится, развернется другой стороной и перестанет трепать Димасу нервы, и Серый найдет свое место. Нужно только поспать.       Когда Гар обмяк и засопел, Костя аккуратно переложил его на мох, потрепал по холке и двинулся к поселению. Надо было как-то сообщить остальным, но что сказать, кроме того, что они и так чувствовали, Костя просто не знал. Да и стоило ли озвучивать очевидное? Наверное, кому-то проще было бы тешить себя иллюзиями, как Косте в недавнем прошлом. Морфин своего рода.       Тренировки превратились в испытание. Единственное, на что у Кости хватало сил, — держать лицо. Вся работа свалилась на Саню и дерганого Димку, который то и дело виновато косился, но так и не подошел.       Дозрел к вечеру. Пришел даже без традиционной бутылки, хотя Костя к тому времени успел узнать, что бухло больше не действует.       — Я поговорить пришел, — промямлил Димас, топчась в проходе.       Костя угукнул и толкнул вперед чайничек. Они, к слову, тоже регулярно обновлялись на Костином столе. Правда, попить отвар Костя решил впервые. Сил идти за второй чашкой не было. Хотелось увидеть Тошу, спать и сдохнуть. Димас загремел посудой в шкафчике. Костя устало моргнул.       — Я это… — Димас запнулся и нахмурился, обманчиво напоминая глуповатого дуболома, которым не был ни разу. — Серж хочет поехать отдохнуть.       Вообще-то Серж ни дня не работал, не утруждал себя даже домашними делами, так что слово «отдыхать» ему не совсем подходило.       — Куда? — тихо поинтересовался Костя.       — В Австралию.       Костя вскинулся, а потом выдохнул и опустил плечи. Настороженный Димас поглядывал виновато и понуро ждал его решения. Охуительное, мучительнейшее расстояние для вожака и члена формирующейся стаи, ближайшего друга. Идеальное для смягчения удара. Костя кивнул:       — Езжай.       — Я могу отказаться! — взвыл Димас.       Костя помотал головой, слабо улыбаясь:       — Если бы мог — уже бы отказался. Езжай. Я отпускаю. Так будет лучше и правильнее. Для чего-то же Сержу нужна эта поездка.       В их случае оставалось только слепо верить в карму, рисующую пути.       Димас стиснул зубы, поиграл желваками — Костя думал, что вот-вот откажется, — и резко кивнул. Так же, рывком, развернулся и ушел. Костя обессиленно растекся по столешнице, думая, сколько же еще предстоит сделать. Все отпущенное ему время он прислушивался к себе, глупой песьей радостью оттягивая неизбежное, а теперь на действительно важное не осталось сил.       Сны Косте давно уже не снились. Он просто проваливался в небытие и очухивался в положенное время. А в эту ночь он не переставая видел мерзкую жуть. Вскакивал, разбуженный собственным криком, со стоном боли валился обратно в надежде, что теперь-то все закончится, но видел новый и новый кошмар. Ему снилась смерть. Трупы без конца. И боль, которая была настолько явной, настолько плотной, что ее, казалось, можно выблевать, выдрать из себя. И через пару дней Костя проснулся оттого, что пытался разодрать себе грудную клетку. Он прижал к слишком медленно затягивающимся ранам изорванное, заляпанное одеяло и выжидательно уставился на дверь. Отчего-то ему показалось, что вот он — тот самый порог, дальше, больнее которого просто некуда. Что сильнее нельзя. Что сейчас должен приехать Тоша. Ну Пара ведь! Связь пусть и не на все сто, но двусторонняя. Он ведь должен почувствовать, должен заскучать, начать думать. Он должен же хотя бы искать Ромку — пусть так. И вот сейчас он должен приехать! Ну пожалуйста!       В доме никого не было. И в поселении тоже были только свои. Костиных способностей даже сейчас было слишком, чтобы обманываться на этот счет. Он стиснул куль, в который превратилось одеяло, крепко обнял его и тихо заскулил. Вожаку не пристало распускать нюни, но глаза так жгло, что терпеть было невозможно.       В лесу горько, надрывно завыл Димас. Костя знал, что завтра они с Сержем улетают. Знал, что совершенно не время для эмоциональных вспышек, потому что Димас нестабилен и никакая Австралия ему нахрен не упала. Костя попытался успокоиться: запрокинул голову, принялся глубоко дышать и сглатывать горечь во рту. Но одиночество, необъяснимое среди своей стаи и вполне понятное без Пары, не отпускало. Ворошилось в груди, царапало горло. Костя гулко закашлялся, и тут же с грохотом распахнулась дверь на первом этаже. Костя судорожно растер лицо одеялом, слишком поздно вспомнив, насколько оно грязное. Поискал взглядом хоть что-то чистое, и тут открылась дверь спальни.       Таким он Димаса не видел. Спокойствие и хладнокровие в любой ситуации — вот что всегда отличало Димку. Он никогда не паниковал и не терял головы, наверное поэтому до сих пор так милосердно терпел Сержевы выходки. И теперь Костя наблюдал полнейшую растерянность на морде его волка. Димас метался взглядом по комнате, по Косте, и Костя ощущал его боль. Боль ребенка, несмышленого щенка, у которого на глазах забирают папу. Костя впервые так полно чувствовал его любовь и привязанность, не столько даже волчьи. Видел безысходность и отчаяние.       Конечно, Димаса нужно было успокоить. Обнять, потрепать по холке и ушам и пообещать, что все будет хорошо. Наверное, было бы неплохо сдохнуть у него на руках. Но…       — Уезжай, — тихо, с мягкой, успокаивающей улыбкой проговорил Костя. — Завтра уезжай.       Димас захрипел, замотал головой, а потом стелясь, прижимаясь брюхом к полу, поджимая хвост, пополз к Косте. Остановился у кровати и заискивающе заглянул в глаза. Костя остановил дернувшуюся руку, оборвал движение в самом начале, отрицательно качнул головой и закрыл глаза.       Димас хрипел, выл, рычал и метался по комнате. Не смел подойти и тронуть и бесился еще больше. Костя дернул лесное золото, задавил вопль горячей острой боли и открыл сверкающие золотом глаза:       — Уезжай.       Димас взвыл, не смея ослушаться прямого приказа, и поплелся вон. У Кости не было будущего, а у них с Сержем была вся жизнь впереди. Приоритеты нужно было расставлять уже сейчас.       В кои-то веки агония была полезной — отъезд сияющего Сержа и убитого Димаса тренькнул едва ощутимой болью. Куда больше было тоски. Костя смотрел вслед машине и понимал, что больше Димаса он, скорее всего, не увидит. И тогда же пришло решение. Дождавшись, когда опустошенные волки разойдутся, Костя в первый раз порезал себе вены. Кровь ощутимыми толчками выливалась в теплую воду. Человеку было бы страшно, а Костя впервые смог немного расслабиться. Железистый запах был неприятен, и хотелось опуститься в воду полностью, чтобы не ощущать его, но Костя сомневался, что сможет потом вынырнуть.       Он тщательно заметал следы и не слишком злоупотреблял этим способом, потому что самоубиться наследнику Антиповых — это был бы полный пиздец.       Время после таких ванн было самым неприятным. Боль, отчаяние и тоска накатывали вдвойне, а сил не оставалось даже на то, чтобы пошевелиться. Чтобы свернуться в клубок и тихонько повыть в подушку. Чаще всего Костя в итоге проваливался в привычные уже кошмары.