ours

Капелюшечный, - так называет Енджэ высоченный, под метр девяносто Чхве Чжунхон, а потом уворачивается от бойких кулачков, стремящихся задеть да побольнее, но вот только подобное не страх и ужас нагоняет, а очередные приступы неконтролируемого смеха. Енджэ Чжунхону хен вообще-то, однако эти границы давным-давно как-то сами собой стерлись, забылись и остались в прошлом, где Чхве был ста восемьдесяти двух сантиметровым неуклюжим и постоянно запинающимся о свои длинные ноги, заикающимся от смущения подростком. Он его теперь если хеном когда и назовет, то под настроение. Нынешний Чжунхон - в два раза больше своего мизерного Енджэ. За ним и впрямь как за каменной стеной. Енджэ похрабрится-похрабрится, позалупается-позалупается, а у Чхве потом руки в кровь от собственных ободранных костяшек и до самых локтей, где распылены капли крови каких-то обмудков, как-то уж чересчур поверивших в себя и посчитавших дохера крутыми, раз не боясь и не стесняясь угрожали Енджэ расправой перед самым, блять, чжуновым носом. Енджэ, вообще-то, сам виноват, нарвался, напоролся, и сучность его не позволила ничего лишнего не рявкнуть на чужие извинения. Но Чжунхона это когда-либо волновало? Да нихуя! Енджэ - это, черт побери, святая святых, это ж неприкосновенное вообще. Мрази свое место после этого узнали сразу же, а Енджэ, зло улыбаясь, совсем, ну уже просто совсеееееем по-сволочному и грязному на одного из распластанных по асфальту парней ножкой своей изящной в лакированных туфлях наступает, придавливая щекой к земле, и тихонько-тихонько, мерзко-премерзко хихикает. Чжунхон шарит по карманам пальто, выуживает оттуда сигарету и прикуривает, затягиваясь глубоко, чувствует, как в легких очередной слой грязи, копоти и черни табачной оседает, пылесборники гребаные, блять. Ему абсолютно похуй, потому что капризы Енджэ всегда были и будут для него важнее. И, ебать, как же сильно и смачно да с оттяжечкой он ебал (как Енджэ еще перед самым отъездом в это паршивое, хотя и баснословно дороговитое заведеньице) там всех остальных. Он людей каждый день почти голыми руками ломает. Что ему эти двое, кто, ко всему прочему, представляли для крошки Енджэ нихуевую такую угрозу?! Так что пусть сосут...ну или что там они делают? Ботинки Енджэ лижут? Ну вот пускай, это не его, Хона, дело. Свое-то он уже сделал. На улице заметно похолодало, а Енджэ все еще в тоненьком пиджаке стоит, зябко в него кутаясь, но продолжает упорно молчать, надувшись. Чхве категорически запретил ему пить. "Даже вино?", "даже пиво?", "даже гребаный мохито?!" и вот на последнем он аж взвизгивает, рассерженный...неееет нет-нет-нет Чжунхон не должен был ловить с этого приход, но, сука, Енджэ только что притопнул...Мистер (а не миссис ли?!) Ю чжунхон-натяни-меня-посильнее-умоляю Енджэ вот только что, пару секунд назад ножулечкой своей притопнул, и Чжунхон еле-еле себя остановил, иначе сейчас бы "ути какой хорошенький, какой замечательный, ай, как напугал, ой, как страшно" вслух ляпнул и огреб бы, по самое не балуй бы прилетело. Поэтому он лишь пожимает плечами, бросая что-то типа "таким красоткам, как ты, хен, обычно еботу всякую туда подсыпают", и Енджэ, оправдывая свой платиновый статус мерзопакостной паскудинки, сопит так апасна и, развернувшись на пятках, пнув напоследок второго лежачего, идет к припаркованному ламбо. Он весь испсиховался, а Хона какого-то хрена это еще и возбуждает, в штанах дружок на двенадцать и это просто пиздец, приплыли да пришвартовались, блять. Енджэ сейчас обижен (выебывается попросту) и зол (а когда он не?), стоит себе, скрестив худощавые предплечья на груди. Чжунхон знает, у того от морозца сосочки набухли и встали, прорезая футболку так чертовски привлекательно и очаровательно (еще бы увидеть, вот же ж ебаный пиджак), и Чхве в них вгрызться зубами да губами впиться хочется отнюдь не очаровательно, а мокро и пошло, даже слегка больно (это обязательное условие, Джэ от такого прется не хуже, чем от языка в своей худосочной попке), чтоб до сбитых под ногами кроваво-красных простыней и надрывного "хочу твой член, Чжун, дайдайдайдай, в рот хочу, в задницу хочу". - Лошадь, блять, - выплевывает Енджэ, стараясь звучат зло, ну хоть немного, ну самую малость, хотя пальчики-то его загребущие уже тянутся к возвышающемуся над ним башенновидному Чхве (сука, какой же ж вымахал), и он недонесенную до губ сигарету из руки чужой вырывает, жадно затягивается, и, поманив ладонью, призывает Чжунхона нагнуться, и тот, закатив глаза, все же склоняется над своей крохотулей, который тут же в губы его горький слезливый дым вперемешку с паром ледяным выдыхает, целуя напоследок. Ладошка Енджэ, кажется, совсем обнаглела и страх потеряла, раз уж совсем беззастенчиво тянется к чужой ширинке, поглаживая нехило так выпирающий хер. – Сука, да какого ж хрена ты такой здоровый, а? – и гооооооосподи это звучит так мило-обиженно, даже жалостливо немного, что Хон пополам от хохота складывается. Вот вроде и комплимент сделал, и вроде пожаловался. Вот хрен разбери да раздери ты этого Ю Енджэ. У Чжунхона какая-то недонежность к этому малявочному хену просыпается так резко и словно из неоткуда. Он его с ног до головы оглядывает и улыбается. Вот маленький такой, ростиком-то по сравнению с ним, огроменным таким, и не вышел будто, но, сука, ноги…эти ебучие, ну прям модельные, блять, ноги, худые просто до какого-то нереально омерзительного восхищения, у Чхве моментально все мысли из головы вышибает, и там лишь Енджэ с этими его ноженьками да вокруг хоновского торса, по обе стороны мощных бедер, на широких мускулистых плечах с обязательно скрещенными за шеей тонкими лодыжками, коими не каждая девушка похвастаться может. Чжунхон до придури навязчивого желания (перехватить ту самую щиколотку, на которой "Чхве Чжунхон" в свое время дало о себе знать тонкими линиями, и поцеловать торчащую косточку, чуть касаясь, зубами прихватывая нежную кожицу под ней, каждый пальчик маленький облизать да выцеловать) отмахивается…старается, по крайней мере. Дорога домой отнимает гораздо больше запланированного получаса, потому что Енджэ не терпится от слова совсем, он все ерзает и ерзает на сиденье, губы дует, брови хмурит и пальчиками играется, своими и чжуновыми (Енджэ совсем уж любезно-прелюбезно позволил младшему руку на свое тощее колено, не скрытое тканью джинсов, положить, Джэ ведь знает, Хон сгорит без ощущения гладкой кожи своего мини-хена под ладонями, а Енджэ – это как бы синоним благородности и вседозволенности, да-да, так что пусть трогает, чего уж там). Чжунхон в курсе, что нельзя интересоваться о причинах такого вот поведения, но это же Енджэ, он же не может на эту мордашку грустнявую смотреть. Чхве ведь заранее знает, какой ответ последует, даже по-рыцарски останавливается на обочине, сиденье назад отодвигает и ширинку на брюках расстегивает. «Ну просто пиздец», - мысленно орет он, когда Енджэ подрывается с пассажирского и разве что в ладошки не хлопает, перебираясь на колени к Хону. Его крохотуличный припизднутый хен – его самая большая и сильная любовь, которая просто навечно. Она задушила собою, пару лет назад заставив кожу чуть ниже кадыка гореть в каком-то подобие адского пламени, чтобы наутро показать Чжунхону два самых прекрасных в мире слова, немногим позже связавших его с самой проблемной проблемой в своей жизни. Енджэ копошится где-то у него под ребрами, не спрашивая разрешения, входит без стука и позволения, как к себе домой, садится и перестановочку на свой вкус и лад делает. Я, говорит, Чонопу такую сделал, и тебе пора. И у Чжунхона где-то там, глубоко внутри, вывеска "youngjae’s property", горящая неоном. И Хон каждый день ему да по несколько раз "люблю тебя так, что задыхаюсь" говорит, шепчет, орет (потому что Енджэ – сука ревнивая, и любое действие и жест не так воспринимает), обещает. Енджэ верить ему нескоро начинает. Чжуну тогда вообще показалось, что язык отсохнет нахрен это повторять, а проходивший мимо Енгук пару раз сочувственно похлопывал его по плечу, и он вроде даже слышит низкое "он у нас недоверчивый, потерпи еще немного", но в очередной раз ругающийся с Чоном Енджэ заставляет тихо сказанные слова тонуть едва услышанными. Когда Чжунхона ранят, переломный момент, наконец, наступает. "Премию Дарвина тебе, долбоеб усраный, хуле ты под пули лезешь, ебантяй?! Сука, о Енджэ подумай, блять...Да похуй, дело твое, одним меньше – мне же лучше", - было в списке оставленных голосовых сообщений. Химчан, кто же еще. И вот Хону реально как-то до пизды все, потому что рядом с ним восседает это дерзкое и наглое, какое-то, правда, сегодня совсем и не такое, скорее, заплаканное и почти скорбящее, спит, вымотался. Щемит, блять, защемило у Чжуна так, что дышать не может. И когда Енджэ от чужих шевелений просыпается, такой умилительный и нежнюлечный, последний кислород из легких вышибает. Сахарными губами к сухим и потрескавшимся губам Чжунхона прилипает, и пиздец, красный свет, остановка мозговой деятельности нахер. Он волновался так, что чуть сам кони не двинул. И Чхве вроде сначала думает, что если залог того, что каждая полученная пуля - это вот такой вот Енджэ, то он прям хоть сейчас, не раздумывая. Вот прям сейчас встанет и сам попросит. Но это все так, юношеский максимализм или же ебантизм Чхве Чжунхона. Енджэ нельзя оставлять, только не на тех четверых. Они, блять, обойдутся. Енджэ, вообще-то, и Чжунхона тоже. А Химчан пусть подавится своими словами в следующий раз. Чжун под пули и впрямь больше не лезет. Никогда. Джэ послушно съедает свою небольшую порцию ужина и вкидывается таблетками. В этот раз как послушный мальчик (ну конечно, когда пять пар глаз внимательно уставились на тебя, по-другому ты и не сделаешь) запивает все водой, кивает, довольный, награждает каждого поцелуем (нелепо и куда придется припечатывает свои губешки, вынуждая их заулыбаться слишком по-идиотски) и хватает Чжуна за руку, утягивая в свою спальню. У Енджэ волосы снова коричневого-бургунди-вишневого-хернянепонятная оттенка и тот самый третий календарь почти закончился. Сегодня они просто лежат вместе, близко-близко друг к другу, и делятся теплом. Чжунхон делится, если точнее, а Енджэ принимает, эта тощая задница очень уж мерзлявая. - Поцелуй меня, - глазки у него в кучку собираются, когда он их на чжуновы пухлые губы скашивает, и опять это ебаное тепло в груди собирается и по всей кровеносной системе распространяется, да что ж такое-то, сука. Он милый. Енджэ, блять, невероятно неебически богически мил. Хону нехорошо. И пока Чжунхон там где-то, хрен пойми где затерялся, Джэ большим пальчиком свое имя ласкает. Красиво вышло. Но он никогда не признает, что лучше, чем у Дэхена. Его метка – абсолютный фаворит Енджэ. Чхве, наконец, отмирает, и, обхватывая стройную талию, тянет, заставляя всеми своими костлявыми конечностями на себя уложиться. И поцелуй, последовавший за этим, это обещание. "Обещай, что не полезешь под пули", "обещай, что вытерпишь меня", "обещай, что не оставишь", "обещай, что постараешься не умереть". И Чжунхон обещает. И обещание свое уже долго сдерживает. И намерен еще дольше.