10,5 недель

Зов будильника в шесть, и Джин идет в ванную, соединенную со спальней, в одном белье, улыбаясь свежему отражению в зеркале. Полтора дня на природе, пусть она и была в паре метров, сделали свое дело, и теперь кожа, получившая дозу солнца, сверкала бронзой (покраснение успело сойти за вечер и ночь). В таком виде не страшно было спускаться к завтраку, предвкушая вид встрепанного со сна Чонгука. Вчера они удивительно быстро разошлись, лишь отужинав часов в восемь вечера и проговорив до десяти, после направившись по комнатам, и теперь старшему не терпелось увидеть гостя вновь. Однако когда он спускается в кухню, там никого не обнаруживается. В комнате младшего тоже нет, на его месте обнаруживается заправленная кровать и идеальный порядок, будто он совсем не спал. Джин заваривает любимый чай и только после этого выходит на задний двор, куда, предположительно, делся Чонгук. Тот находится сразу же, стоит ступить на пол террасы, служащей своеобразным местом для посиделок. Большие ладони упираются в скошенную траву чуть впереди, мокрая майка скинута и лежит в паре метров, а сам Чон только-только разгибает руки после отжимания, заставляя рельеф спины перекатываться мышцами, которых не должно быть у беззащитного подростка, рядом с которым стоит голодный Сокджин. Сколько этому парню? Семнадцать? Вроде они с Хосоком учились в одном классе. Джину скоро под тридцать, по любым меркам он уже старый, особенно для юноши вроде Гука, но взгляд упрямо цепляется за руки, легко поднимавшие Кима ночью в походе. Парень приникает к земле в последний раз и встает, видимо, закончив подход, но не спешит набрасывать майку – только прижимается губами к горлышку почти пустой бутылки с водой. Это становится рычагом, срывающим предохранители, и старший растягивает губы в улыбке, высвобождая все, что рвалось изнутри: грацию, мягкость, желание, когда ставит чашку на стол с характерным громким стуком. На него тут же взирают круглые, испуганные глаза, будто Чонгука застали за просмотром порно, и теряются в поисках одежды. Интересно становится, шугается ли он так же всех девушек, которые хотят сблизиться (а то, что хотят, сомневаться не приходится – пацана же хоть сейчас в порножурнал для всех полов и возрастов), или это только на него, Джина, такая реакция, как на старшего? - Я не кусаюсь, - кокетливо говорит он, складывая руки на груди и ступая на траву. Парень, найдя майку, уже тянется к ней; у Кима внутри протест и не смей красными горящими буквами. Он удерживает себя всеми силами от рывка вперед и только окликает Чонгука, подобравшись совсем уже близко. – Эй, она же грязная. Земли на себе захотел? – сурово сведенные брови, Сокджин надеется, отвлекут от блестящих глаз, которыми старший осматривает молодое, сочное тело, доведенное тренировками до идеальной прорисовки мышц. Джин празднует маленькую победу, когда чужая рука, остановившись на полпути, отдергивается и неуверенно ложится на пояс штанов. Весь парень стоит неуверенно, чуть вытянув шею вперед и опустив голову, будто манекен, который поставили в неудобную позу: ждет. Любое действие старшего запустит цепочку реакций, и Гук занял позицию выжидания, чтобы в любой момент начать действовать. Так стоят дикие звери, не зная, чего ждать от людей. - А с утяжелением делать лучше, - наверняка вдребезги разбивая все ожидания парня, Джин делает пару шагов назад и захватывает со столика ополовиненную уже чашку. – Ты уже отдохнул? Можем попробовать. В округлившихся глазах напротив – непонимание, паника, знаки вопросов ложатся один на другой, но старший подходит уверенно и чуть насмешливо смотрит, мол, выстоишь или нет? Чонгук медлит с полминуты, внутри него бьются желание убежать, из-за которого ноги все еще расставлены в полушаге, и жгучая, злая гордость. Последняя пересиливает, выливаясь медленным, напряженным кивком; парень подается вниз и упирает ладони в траву, чуть согнув локти. - И только попробуй двинуться так, чтобы я разлил чай, - предупреждает Сокджин, садясь на чужую спину по-турецки. По-хорошему, надо лечь, но тогда Гук, скорее, сгорит, чем что-нибудь сделает. Улыбка трогает джиновы губы. Мальчик начинает первое аккуратное движение вниз. -- Хоби не отпускает его ни после дрочки, ни после совместного душа, липнет клейким пластилином и цепляется за руки, передвигаясь исключительно в обнимку. Секс как право собственности, свои чувства, разделенные на двоих, «люби меня, а не мое тело» - и Намджун это хорошо понимает. В отношениях с человеком младше можно напороться на забавную штуку: ты можешь любить сколько угодно, успокаивая подростковое эго, и оно будет требовать еще и еще, пока не высушит досуха. Это то, что дают родители детям; это то, в чем нуждается каждый, пока не созреет, наконец, отдавать. Хосок может отдать и отдаться, и в этом он превосходит большую часть своих сверстников: умный, понятливый, жаркий мальчик, отлично осознающий роль физического контакта. Ким его хвалит. Хвалит так, как хвалил бы ученика, снимайся они в порно-драме – оглаживает горящую кожу, прикрытую только майкой на голое тело. Хосок удивительно отзывчив на ласку, внутренний педофил ликует и хочет выбить еще и еще, чтобы искривленные в удовольствии губы выстанывали одно конкретное имя до тех пор, пока не забудут другие слова. Но что может выдержать подросток, зарывающийся по поводу и без, которому верный путь – лечь на скамью со связанными руками для воспитания смирения? Парень играет с огнем, думая, что приручает его, но на деле оказывается окружен пожаром. Ким не жалит, не жжет – мягко лижет чужие пятки языками пламени и предупреждает об опасности ладонью на бедре. Он хочет Чона и не боится это признать, говорит об этом открыто и прямо, и что делать с этим знанием, парню решать самому. Намджун хочет, чтобы в их отношениях было меньше лицемерных ухаживаний, прикрывающих обоюдное «давай трахаться». Немая поддержка Хосока вызывает гордость и желание поощрить, но взгляд вовремя выхватывает дрожащие руки. - Куда ж ты лезешь, если для тебя это как эшафот? – спрашивает Ким почти беззлобно, но желание выпороть любопытного парня становится все сильнее. Будь на месте старшего кто-нибудь менее внимательный, для кого немое согласие – зеленый свет, чем бы это закончилось для Хосока? - Туда, куда хочу, - упрямо бурчит подросток, пытается притереться ближе, но натыкается на упершуюся в грудь ладонь. – Если я буду бегать от тебя, я тебе надоем, ты уйдешь и возьмешь другого, который согласен на все. Думаешь, я не знаю? – чужой голос из заполошно-яростного становится битым и дребезжащим, как осколки стекла. – Я согласен, и мне все нравится, поэтому… - …поэтому умерь свой пыл, - отрезает Намджун, устало поднимая взгляд на окно. Мальчик понятлив, но слишком активен, напарывается на свои же ошибки и несется вперед, не замечая препятствий и не извлекая уроков. С Чоном, у которого страх на страхе и желание на нежелании, ему придется мучиться знатно, но огонь чужой души и блеск ярких глаз, который мальчик готов слепо отдать другому… Ким заберет все это без права возврата, если захочет. Сможет ли полностью отдаться Хосок – то, что им еще предстоит проверить. -- Одеяло, переехавшее куда-то к подушке, пахнет одуряюще-сладко. Тэ позволяет себе раствориться в этой мягкости, захватывая ткань в плен рук, и вжимается носом, но чего-то явно не хватает. Минутой позже в проснувшийся мозг приходит осознание, что не хватает самого главного – Чимина. Тому, видно, скучно было так долго спать – а то, что время не самое раннее, понятно по бьющему в окно яркому, но явно дневному свету. Может, оно и к лучшему. Малыш не увидит, как Ким собирает себя после ночи по осколкам. Рассказанные тайны лежат на душе мертвым грузом. Что же он сделал, слабодушно поддавшись эмоциям? Что-то решил в их отношениях? Быть может, успокоил Пака, которому за последние несколько дней досталось больше, чем некоторым за год? Дал мальчику, для которого подобные отношения – первые, поддержку, необходимую запутавшемуся человеку? Ничего из этого, и даже хуже – просто вывалил на парня все свои проблемы, не спросив о чужих, втянув человека в то, о чем не говорят никогда и никому. Как бы то ни было, каким бы умным мальчиком ни был Чимин, как бы сильно ни чувствовал чужие эмоции, он – всего лишь ребенок. Которого Тэхен захотел, как дорогую игрушку, поставил на стол и поиграл, чуть позже дав прочувствовать то, что бывает из-за людской неуверенности. И лучше исправить это сейчас, чем позволять маленькому человеку добровольно сдаться в разрушающий плен. Тэ лежит минуту, две, десять; лучи меняют расположение и ложатся на дерево пола под другим углом. Ким отказывается вставать и делать то, что нужно, малодушно зарываясь носом в складки одеяла. Однако спустя короткое время приходится, все же, спуститься, нарвавшись на подозрительную тишину в доме и, в особенности – на кухне. На кухне, где должны были быть хоть какие-то звуки, потому что племянник сидел именно там, сцепив руки в замок на гладкой столешнице. При виде старшего он поднимает глаза и улыбается мягко-мягко, но натянуто, будто наткнулся на вещь, о которой хотел забыть; но встает тут же, разливая по чашкам чай и ставя на стол тарелку с бутербродами. - Не хотел с утра заморачиваться, - оправдывается Чимин и светит натянувшейся на щеках красной кожей, которую, несмотря на природную смуглость, все-таки слишком легко сжечь. Мальчик еще суетится, расставляя завтрак перед застывшим в метре Тэхеном, чтобы в конце концов опустить руки и взгляд. – Жалеешь? – старший вяло, как под давлением мотает головой, прекрасно понимая, что нет, не стоило. Ни рассказывать, ни реветь на чужой груди, ни менять поведение в один миг – но одно большое «не стоило» перечеркивает все то, что мужчина успел надумать. Не стоило втягивать в это младшего изначально, еще тогда, весной, когда был шанс остановить зарвавшееся желание и не рушить чужую жизнь. Завтракают в вязкой, ощутимой тишине, которая идет переливающимися волнами каждый раз, когда кто-то тянется за водой. Чим все еще смотрит в упор, не скрывая эмоций; Тэ намеренно игнорирует его взгляд, рассматривая идеально нарезанный сыр. Он не может выдавить ни слова, потому что остались только не впитанные друг другом эмоции, за ними – все еще шлейф ночной истерики. Даже когда Ким встает, желая поставить в раковину опустевшую чашку, чувствует спиной чужое недовольство; чужие объятия – поясницей, потом всем телом, когда Чимин прижимается, отрезая пути отхода. И вот в этот момент, именно здесь, когда нужно спокойно выдохнуть и дать выдох другому, в Тэ просыпается что-то иррациональное, отрицательное, будто знакомые прикосновения – совершенно чужие, будто он – магнит, и Чимин прижался к нему тем же полюсом. Он касается маленьких рук, мягко пытаясь от себя отвести, но те слишком быстро слетают, не давая опомниться. Ким вздрагивает тут же от грохота стула. - Да что не так?! – плаксиво кричит Чимин, ударяя ладонью в столешницу. – Это Я должен ломаться, это меня поманили и бросили, а не тебя, херова истеричка! Какого черта ты ко мне лез, - вколачивает он каждое слово рукой, - какого черта… если даже больше не хочешь. -- Пак срывается резко и сильно, отбрасывая стул в кухонный остров, отчего ножки жалобно скрипят по полу. Он устал. Ему больно. Ему тошно и непонятно, что происходит, как за пару ночных часов Тэ меняется кардинально вот уже второй раз, и кем старшему приходится сам Чимин, если от него оказывается так легко отказаться после кажущегося нежелания отпускать. После того, как его ревновали даже к другу и давали ласку днем и по ночам. Возможно ли, что все это – только хорошая игра для усыпления внимания, и все это время настоящие намерения Тэхена были под носом? Возможно ли, что Ким понял, что ему совсем не нужен подросток, и захотел кого-то еще?.. - …какого черта, - шепчет Чим на последнем дыхании, мелко подрагивая от волнения, - если даже больше не хочешь? Протянувшуюся нитку ультразвука меж ними хочется резать ножом. - Я хочу, - забито выдыхает Тэхен, прижимаясь к раковине. Хочется возопить: и только?! Но по протяжному шуму воздуха слышно, что продолжение будет. – Умиляться и следить, чтобы ты кушал, - выдох и вдох. – Смотреть на то, как ты играешь с Хосоком и Гуком, обрабатывать тебе после царапины и дуть на коленки, трогать тебя за ноги и руки и брать прямо на кухне, нагнув через стол. Но это немножко не то, не находишь? Не то, что должен испытывать взрослый мужчина к маленькому племяннику, у которого слово «римминг» вызовет только недоумение, но не желание. Мне страшно, Чимин. Человеку старше тебя на одиннадцать лет - страшно. Потому что в конце концов ты обязательно захочешь другого. Другую. Других. Я не смогу удержать тебя у себя и не буду пытаться, потому что это не та жизнь, которая тебе нужна. Ты не сможешь держаться меня вечно хотя бы потому, что в город я не поеду. Пак не понимает связи и в половине того, что говорит его дядя. Каким образом связана его неопытность с опытностью Тэхена, если им вместе было хорошо все то время? Как это связано с тем, что Чимину нужен будет кто-то еще, если он хочет постигать азы именно с Тэ?.. Зачем его удерживать, если вот он, сам идет навстречу? Он теряется во множестве фактов, пытаясь вырвать хотя бы два из них связанные, разобрать огромную кучу причин и связать их в стройную систему, но оно не выходит. В мыслях противным, заезженным повтором отдается тэхеново «не поеду». - …что ты хочешь сказать? – даже желание понимать пропадает на фоне орущего знака «стоп», ставящего заборы на любые контакты. Желание говорить, разбираться и видеть – все это падает сухой грязью, оставляя на коже неприятный налет. Осознание приходит только после слетевшего с губ вопроса. Ему просто хотят отказать, дать понять, что он надоел, что порознь им будет лучше, а Тэхену еще и спокойнее, и лучше уйти сейчас. Но мы ведь не можем отступить и сохранить немножечко гордости, да, Чимин? - Мы не сможем, - и в этой фразе – то, что крылось в нескольких днях. - Подумать об этом до ты, конечно, не мог, - Пак смотрит Тэхену в глаза, не находя утешения, прежде чем бежит наверх – собирать вещи.