Между Явью и Навью

Воскресное утро в Диканьке выдается шумным, на утреннюю службу из домов высыпают люди в более нарядной, чем обычно одежде, а маленькая старая часовня оглашает округу негромким и незатейливым перезвоном. Яков нарезает очередное алое яблоко ножом, задумчиво отправляя кусочки в рот, пока наблюдает за редким, но целеустремленным потоком людей. Заняться ровным счетом нечем - нужно, чтобы Николай раздобыл имена всех покойниц тридцатилетней давности, тогда можно будет наведаться на кладбище, уже целенаправленно, хотя надежды на покойников мало - им только у Тёмного в видениях вольготно, но даже там Яков молодых девиц не видел, сколько не приглядывался. Дурное дело, ой дурное. Яков сидит на столе у постоялого двора, поставив ноги на лавку и ловя на себе задумчивый взгляд только трех ведьминых кошек, разгуливающих по двору хозяйками. Кошки как кошки, ничего особенного - мышей ловят, да на нечисть пялятся, как они обычно и делают. Близко не подходят, чувствуют, что Гуро совсем не ценитель их общества, но поглядывают иногда. А больше, конечно, никто не видит, даже Николай, вышедший на крыльцо. Писарь зябко кутается в неизменную свою крылатку, оглядываясь по сторонам растерянней обычного, и через минуту раздумий отправляется в сторону дома Бинха. Яков за ним не идет, но надеется, что Николай его совету внял и возьмется за дело. - Тятя говорит, нельзя на столе сидеть, - строго сообщает Якову тонкий детский голосок откуда-то с уровня его сапог. Гуро с изумлением рассматривает маленькую девочку в тяжелом в пол кафтане и теплом платке, из под которого выбиваются пряди белокурых волос. В руках у девочки потрепанная и явно любимая кукла, а глаза синие и строгие. - И кто у нас тятя? - Яков наклоняется поближе к ребенку, стараясь не испугать, но испуганной девочка и не выглядит, скорее уж праведно возмущенной. - И тебя как зовут? - Тятя кузнец, - гордо объясняет девочка, все еще буравя Якова сердитым взглядом. - А меня Василиной звать. То, что отец у девочки кузнец, конечно, многое объясняет - эти всегда где-то возле самой грани ходят, а иногда это умение и детям их передается, особенно в малолетстве. - Не сиди на столе, - строго повторяет девчонка, уперев свободный кулачок в бок. Ох, кому-то строгая супруга попадется. Яков, весело фыркнув, встает на ноги, и протягивает девочке второе яблоко, прихваченное на постоялом дворе по пути от Николая. Яблоко Василина берет, и даже благодарит Якова, на прощание заметив, что “дядя какой-то странный”. - Иди-иди, - смеется бес, кивнув в сторону часовни, - а то тятя тебя потеряет. Девчушка, спохватившись, неуклюже подхватывает подол кафтана, чтоб не мешался под ногами, и припускает вслед за отцом, возвышающимся вдали словно Голиаф. Николая, на собственное удивление, Яков находит не у Бинха - Александр Христофорович, впрочем, спит, выдавая свою столичную юность и нелюбовь к утренним литургиям - а в притворе часовни, почти у самых дверей, далеко позади жителей Диканьки. Внимания на него никто не обращает - пришел позже и замер тихим зверьком в углу, бормоча что-то, похожее на тексты молитв, которых Гоголь явно не помнит, но слышал в детстве. Выглядит он совсем бледно, словно не спал ни минуты в последние дни, и все шепчет что-то, шепчет, почти бессвязно, словно наугад, иногда бросая тоскливый, виноватый взгляд куда-то вперед. Имейся у Гоголя хоть самый завалященький Хранитель, это бы, конечно, принесло ему хоть какое-то душевное спокойствие - нетрудно догадаться, чего Николай так испугался и от чего надеется избавиться нехитрым, веками опробованным - и редко помогавшим - способом. Даже если бы от дара своего он не избавился, всё на душе спокойнее бы стало, но нет у Николая никого на той стороне, от этого и чувствует он себя только несчастнее и хуже с каждой минутой. - Знаете, Николай, такую поговорку - на Бога надейся, а черта не гневи? - тихо спрашивает Яков, чуть коснувшись пальцами плеча Гоголя. Тому чудом удается не заорать, он только издает невнятный булькающий звук, оборачиваясь и вперивая в Якова совершенно безумный взгляд. Но внимания на него все равно никто не обращает, так что хотя бы от неловкой ситуации писарь спасен. - На воздух бы вам, Николай. Здесь все равно вам делать нечего. - Искушаете, - обижено ворчит Гоголь, глянув поверх человеческих голов на темный, закопченный иконостас. - Была бы нужда, право слово, - Яков поджимает губы, покачав головой, и настойчиво тянет Николая к выходу. “Искушаете”, ну надо же. Будто не он час назад сладко стонал в поцелуи и по спине ладонями гладил. Воспоминание об этом заставляет на мгновение довольно прищуриться, когда грудь изнутри обдает жаром, но отвлекаться Яков себе не позволяет. - Я вам, Николай, чем наказал заняться? - строго - не хуже давешней девчонки, даже смешно, - интересуется Яков, когда Николай садится на скамью у часовни, словно у него ноги подкашиваются. В тени старого здания сыро и холодно, и Гоголь морщится, сутулясь, словно пытается скрыться от несильного, но очень промозглого ветра. - Николай Васильевич, - проникновенно тянет Гуро, садясь с ним рядом и с удовольствием отмечая, что писарь не стал испуганно шарахаться в сторону, а напротив, замер, словно опасливо разрешая себе немного погреться. - Ну не разочаровывайте меня, душа моя. Александра Христофоровича тоже в тонусе надо держать, не дело это спать без задних ног, когда на подведомственной территории такое творится. Так что вы ваш такт и робость оставьте, Николай. Идите и спросите с него все записи о рожденных и умерших, они долго храниться обязаны. Посмотрите внимательно, дивчин этих мне найдите. К вечеру хорошо бы хоть с полдюжины. - Да я ж совсем с ума схожу, - потеряно тянет Николай, мотая головой. - Я же не сплю сейчас… - Вы и вечером давеча не спали, - отмахивается Яков. - Коленька, голубчик, давайте так договоримся - вы делаете то, что я говорю, и чем быстрее и лучше справляетесь, тем скорее я вернусь в привычном всем амплуа следователя из Петербурга, и тем меньше у вас причин будет сомневаться в душевном здоровье. А пока не могу, Николай Васильевич, пока лучше, чтоб все думали, что мои останки уже погребли где-нибудь на Лазаревском кладбище, как отличившегося на службе и погибшего при исполнении. Не мучайте меня, мне тоже мало радости без дела слоняться, пока вы служебные обязанности саботируете. - Я не саботирую, Яков Петрович, - обижается Николай, нахохливаясь еще больше и бросая на Якова хмурый взгляд из-под сведенных к переносице бровей. - Сделаете, что велю? - Яков смягчается, накрывая лежащую на лавке руку Тёмного - холодную-холодную - своей, горячей. От прикосновения Николай мигом заливается мучительным жарким румянцем, вспыхивает стыдом и воспоминанием о желании, но руку не отдергивает, словно каменея. - Сделаю, Яков Петрович, - слова писарю даются с трудом, так он еще и глаза не знает куда деть - то на Якова смотрит, то на руку его, то куда-то вдаль, но нигде не останавливается взглядом. - Все как скажете сделаю, - добавляет тихо, робея собственного признания. - Вот и хорошо, душа моя, - Яков поднимается на ноги первым, и с полминуты смотрит сверху вниз на макушку Николая, который не смеет поднять взгляда и все смотрит Якову под ноги. Погладить его по голове кажется таким естественным, таким оправданным желанием, что Гуро себе это позволяет - легонько треплет длинные темные пряди, и ободряюще улыбается поднявшему голову Николаю. - Я к вам вечером наведаюсь, вы уж постарайтесь сегодня не пить всякую дрянь. Бомгарт в воскресенье действительно обходится без собутыльника, точнее без собутыльника в лице Николая - в доме доктора собираются какие-то деревенские пьянчужки, благостно слушающие пламенную речь доктора о чем-то своем, медицинском. Хоть и материалист, хоть и пьяница, но какое-то уважение Яков к нему испытывал. Не в профессиональном своем природном качестве, а просто как к человеку умному, одаренному и без сомнений глубоко несчастному. Николай же стал еще большим предметом беспокойства для Якима, чем когда надирался по вечерам вонючим деревенским самогоном. Оно и понятно - за работу Николай взялся с таким усердием, словно собирался Якову условие поставить - вот, я все ваши задания выполнил, давайте, Яков Петрович, оживайте, чтоб я перестал сомнениями терзаться. Зарылся в бумагах сначала в кабинете Бинха, но, видимо, надоел ему смертельно - торчать у себя весь день начальник полиции явно не имел желания, как и помогать Гоголю хоть чем-либо. Так что Александр Христофорович снарядил Гоголю в помощь пару крепких парней, в том числе и своего верного Тесака, который трепался без умолку, и те дотащили кипу документов Николаю в комнату. Тесак болтал о разном, в основном о бесполезном - вот жаль, что он не на тридцать лет старше, по одной его болтовне можно было бы восстановить события с доскональной четкостью, ну а уж где он приврет Яков заметит. Но сейчас от его способности запоминать ворох не особо нужной информации никакого толка, да и Николая отвлекает - тот кивает, кивает в такт рассказам, да бездумно скользит взглядом по ветхим бумагам, рискуя упустить что-нибудь важное. На помощь приходит Яким - ворчит про то, что барину отобедать бы надо, раз завтрак пропустили, и под привычную перепалку Николая со своим слугой заскучавший Тесак уходит искать интересных слухов да сплетен в другом месте. Николай настаивает, что не голоден, что у него много дел и что ему вообще не до дурацких идей Якима, на что верный слуга не обижается, но снаряжает на кухне угрожающе тяжелый поднос с источающей аппетитный аромат едой, и даже находит где-то бутылку довольно-таки приличного - уж по сравнению с самогоном несложно - вина. Николай, кажется, всерьез настроен сопротивляться, и Гуро, не в силах смотреть, как глупый мальчик отказывается от хорошей еды, махнув рукой, уходит прогуляться, отчасти надеясь, что его отсутствие поблизости притупит вспышку преданности работе и дурацкой самоотверженности. Возвращается Яков вечером, бесцельно побродив по окраинам, понаблюдав, как в воздухе сгущается что-то темное, зыбкое, предвещающее беду. Отточенное за века чутье подсказывает Якову, что сегодня-завтра на столе у талантливого пропойцы-доктора окажется еще один обескровленный девичий труп. Яков надеется, что девичий, потому что что-то его заставляет сомневаться. Не мысль даже, не идея, а просто опасение свербит где-то в голове назойливым сверчком. Николая Гуро находит за столом, спящим. Опять видно отослал слугу спать и уселся за бумаги, да так и уснул, несмотря на непоздний еще час. Среди общего беспорядка на столе выделяются две стопки - одна побольше, со всеми выданными Бинхом документами, другая сильно поменьше и в стороне - отложенные, выбранные Николаем бумаги. Все остальные ровным ковром устилают немаленький стол, а поверх лежит новый лист с полудюжиной выведенных на нем имен с датами рождения и смерти. - Вот стоит только прикрикнуть, - посмеивается Яков, с каким-то уже ставшим привычным удовольствием зарываясь пальцами в мягкие пряди. - И работа пойдет полным ходом. Имена эти Якову встречались на кладбище, ничего примечательного у этих могил он не увидел, впрочем, вообще ничего примечательного на кладбище не было, что для глухой полтавщины весьма подозрительно. Даже какого-нибудь подозрительного вурдалака, только мавки у своей мельницы плещутся, но мавки это ведьмины заслуги, к делу отношения не имеющие. Так-то мельница подальше будет, чем кладбище. Николай что-то ворчит во сне, поворачивая голову, чтобы устроиться щекой на сложенных на столешнице руках. Свеча на столе уже догорает, и в комнате мало света, полумрак, в котором лицо юного Тёмного выглядит совсем уж беззащитным. Мягкая линия губ, несчастный излом бровей, печальная складка между ними. Яков совсем слегка прикасается к сновидению, терзающему писаря, и замирает, наблюдая, как огромный черный конь бесшумно и неумолимо, словно грозовой фронт, еще не разродившийся громом, шествует по единственной улице Диканьки. Всадник, возвышающийся в седле, кажется неживым, словно огромная кукла, искусное чучело, рожденное безумцем - не подгоняет коня, не оглядывается по сторонам, смотрит только вперед, целеустремленно и хищно. А впереди, молча, словно потеряв от ужаса и голос и разум, бежит, спотыкаясь и падая в сухую дорожную пыль, девица с распущеными волосами и в одной рубахе. - Кричи, - бормочет Тёмный, не просыпаясь, но словно чувствуя весь ужас жертвы - сухой лоб вмиг покрывается испариной, а тело пробирает дрожью. - Кричи, ну же. Яков держит руку над его головой - не потому что так нужно, а потому что ни на мгновение не может оторваться от потрясающего своей реальностью видения. Но девушка не кричит. Плачет, но молча, проглатывая в ужасе всхлипы. Обдирает колени и руки о каменную мостовую, о ступени часовни, которую, видимо выбрала своим убежищем - у часовни Всадник действительно останавливается и спешивается, ни на мгновение не спуская взгляда с жертвы, распластавшейся на крыльце. Яков не слышит, чтобы Всадник что-то говорил, но внезапно девчонка останавливается, прекращает свои попытки доползти до двери, и оборачивается, криво распялив рот в беззвучном вое. - Кричи! - ясно приказывает Николай, и тьма в комнате внезапно становится абсолютной - и дело вовсе не в погасшей несколько минут назад свече. Но девица, понятно, его не слышит. Зато Всадник слышит, останавливается на ступенях, прежде чем начать разворачиваться, впервые отрывая взгляд от намеченной жертвы. Якова самого сковывает какой-то первобытной жутью, знакомой даже бесам, а Николай и вовсе, кажется, перестает дышать, осознавая, что наделал. Уроки вчерашние, однако, даром не прошли - сам выбраться Видящий не может, но, стоит Якову схватить его за плечо, распахивает глаза, хватая губами воздух, словно выброшенная на берег огромная рыба. В глазах стоят слезы, лоб весь мокрый, волосы к нему липнут, руки холодные и дрожащие, губы дрожат, шепча бессвязные просьбы и имя Якова. Гуро просто держит его за плечи, давая почувствовать опору, какую-то надежность, и за пару минут Гоголь приходит в себя настолько, чтобы, с ужасом взглянув на следователя, сорваться с места, едва запахнув на груди камзол. "Хорошо хоть не босой", - с несвойственной ему обычно заботливостью думает Яков, проверяя, чтоб свеча была затушена, и только потом выходя с постоялого двора. Что он увидит на пороге маленькой старой церкви, бесу и без очевидства понятно. Это Тёмный может своим видениям не верить, а у Якова такой роскоши нет. Через несколько минут, раньше, чем Гуро подойдет близко, тишина взрывается разноголосыми завываниями и криками, а картина, которую Гуро наблюдает, аккуратно пройдя сквозь неизвестно откуда набежавшую толпу - вот несколько минут назад ни одной живой души не было на улице! - абсолютно предсказуема: Гоголь склоняется над безжизненным - и наверняка бескровным телом юной девушки. Смотреть больше ровным счетом не на что, не здесь. Яков неторопливо идет по дороге прочь от часовни, внимательно разглядывая неровную дорогу, на которой едва проглядываяются ровные отпечатки копыт умело подкованного большого коня, затоптанные полудюжиной следов прошедших позже людей. Ближе к краю деревни следы становятся четче, здесь никто не ходил, а за углом последнего хлипкого дома Диканьки, самой деревенской окраины, следы обрываются, словно не было никакого всадника. Гуро осторожно присматривается к особняку на холме, стараясь не встревожить вниманием, но с такого расстояния не может разглядеть ничего, кроме сизой дымки, окутывающей крепкие стены. В поле тишина стоит противоестественная - ни ветерка, ни шороха, а звезды с безоблачного, глубоко черного неба смотрят словно с издевкой - яркие, равнодушные и всё знающие. Обратно в деревню Яков возвращается не торопясь, зная, что все разбирательства отнимут несколько часов даже в ночное время, а значит самому бесу и заняться снова нечем. Удивительно, все-таки, как мнимая смерть и отсутствие загробных собеседников ограничивают возможность к действиям. Разве что к новоявленной покойнице сходить, но Гуро сильно бы удивился, если бы сумел найти что-нибудь интересное. Впрочем, внимательно осмотреть труп все же не помешает. Девку уложили у Бомгарта в сарае, расчищенном под подобие морга, и сейчас там уже тихо - все ушли. Даже доктор, проведя первичный осмотр, решил что покойница уже никуда до утра не денется, а спорить с человеком, амбре перегара которого сбивает с ног - дело неблагодарное. Покойница действительно никуда не сбежит. Нет её потому что. Тело-то на месте, а вот душа её до похорон должна поблизости обретаться, но её нет. Никого нет, Светлого в том числе. Яков каплю раздраженно проводит пальцем вдоль сухого, ровного и совершенно не смертельного надреза у девицы на груди, не отводя взгляда от навечно замершего миловидного личика. От зеркала, висящего поодаль над тазом с чистой водой, доносится стук - тихий, робкий, но отчетливый. Словно кто-то хочет привлечь внимание беса, но в то же время надеется, что у него не получится. Но Яков слышит, и даже не поворачиваясь, не подходя, знает, кого увидит за серебрённым стеклом. - Что расскажешь? - без особого интереса спрашивает Гуро у мавки, то ли по случаю воскресного дня, то ли из уважения к покойнице облаченной в простое серое платье. - Скажу, что теперь-то уж вся округа про Тёмного знает, барин. Дурно это. Увозить тебе его отсюда надобно. - А смысл? - Яков рассматривает беспокойную влюбленную девчонку и все старается не вспоминать ни о её утопленническом теле, ни о том, как она к Гоголю в постель залезла. Каждый раз, как Оксану видит, вспоминает. - Если б округа из заложных покойников состояла, одно дело. А эта Тьма следом потянется, не обогнать. Губы девчонки обиженно вздрагивают. - Покойницу-то у себя не видала? Или в округе где? - Никого из них, барин. Я уж тридцать лет на дне, а из этих ни одна не проходила мимо. Забери Коленьку, прошу тебя. Сожрут его здесь, как пить дать сожрут! - Я присмотрю, чтоб не сожрали. И ты, коль к себе он тебя не подпускает, по зеркалам хоть приглядывай. - Сожрут ведь сахарного, - всхлипывает мавка уже в спину уходящему Якову. - Не тяни, барин. Дальше только хуже будет. - Насколько? - бес оборачивается уже на пороге, исподлобья глянув на закрывшую ладонью рот девку. - Что в прошлый раз было? - А прошлый раз ни при чем, барин, - Оксана страдальчески изламывает густые брови, отходя вглубь зеркала, но не смея совсем сбежать из-под взгляда беса. - Он в прошлый раз близко к деревне не подходил, только по лесу, да по полю. А сейчас вона куда пришел. - Тёмный его тянет, - подводит итог бес. - Люди поймут, барин. Догадаются. Не сейчас, так через пару смертей, а они будут, и будут, барин, скоро. Всадник как во вкус войдет, так чуть не каждый день будет промышлять, а потом затихнет. Только, боюсь, без Тёмного он не успокоится. - Не успокоится, кто бы успокоился, - соглашается Яков, поднимая на мавку взгляд. - Неглупая ты девка, Оксана. Хоть в столицу тебя забирай помощницей. - Да ну вас, барин, - отмахивается мавка, как в воду нырнув вглубь зеркала и исчезнув. Куда она от своей запруды.