Между Явью и Навью

По пути к Николаю Гуро заглядывает еще и к Бинху. Не то чтобы его сильно интересовал досуг начальника местной полиции, просто Яков хочет убедиться, что тот не собирается сбежать подальше от проблемной губернии. Но тот только перебирает бумаги, какие-то сжигая. Думает, видно, что нового следователя пришлют, с такими-то делами - у Гоголя полномочий немного, а опыта в дознании и того меньше. Якову, впрочем, совершенно нет дела до темных делишек, проворачиваемых Бинхом - есть они и хорошо. На государевой службе все-таки человек, зря что ли. Яким, наплевав на все возможные приличия вроде позднего часа и ночи воскресенья, греет воду, наполняя длинную деревянную бадью, пока Николай остекленевшим взглядом буравит окно, за которым ничего, кроме черноты. С заботливым слугой Яков совершенно солидарен - помыться и отогреться писарю бы не помешало. Судя по запыленному виду Николай как минимум повторил путь Гуро до окончания конских следов - вот молодец мальчик! - а потом еще заполнил кучу бумаг - все пальцы в чернилах. Без жалости не взглянешь. - Помочь, барин? - басит Яким, выводя Николая из состояния то ли транса, то ли дрёмы - тот вздрагивает, поморщившись, словно громкий звук ему неприятен. - Нет, Яким. Спать иди. Спасибо, - рубит коротко, заторможено, с большим трудом отводя глаза от приковавшей его взгляд черноты за окном. - Но… - Иди, Яким, - как может жестче повторяет Николай, упрямо тряхнув головой. - Я в порядке, сам справлюсь. Яким, может, так не считает, но и не спорит, только ворчит достаточно громко и отчетливо, уходя к себе. Николай даже слегка улыбается, прислушиваясь к его ворчанию, а когда оно становится совсем неразличимым, совсем сутулится, опуская плечи и закрывая лицо ладонями. Яков дает ему минуту, чтобы отдышался или мысли привел в порядок, но Гоголь, кажется, начинает склоняться к тихой беззвучной истерике, так что бес присаживается напротив на корточки, мягко обхватывая запястья писаря и отводя в сторону. - Совсем вы без меня раскисли, Николай Васильевич, - мягко, шутливо усмехается Яков. - Вода стынет, душа моя. Не дело это. - Устал я, Яков Петрович, - Николай неслышно шевелит губами, почти не поднимая дрожащих ресниц. - Устал смертельно. - Я знаю, хороший мой, - Яков, коротко погладив писаря по щеке, зарывается в спутанные, покрытые пылью волосы, большим пальцем помассировав висок. Николай совсем смеживает веки и улыбается. - Потерпи еще немного, ты сможешь. А сейчас в воду иди, не тяни, остынет. - Да как же я при вас-то?.. - растеряно спрашивает Гоголь, оглянувшись на деревянную бадью, от которой поднимается пар. - Обещаю не смотреть, - Гуро весело фыркает и, пружинисто поднявшись на ноги, демонстративно отворачивается, прислушиваясь к шороху снимаемой с тела ткани, и не шевелясь, пока не услышит тихий плеск воды и едва слышный блаженный стон. Тогда только подходит, придвинув стул к изголовью ванны, и садится, разглядывая вмиг помолодевшее - точнее, начавшее наконец-то выглядеть на свой возраст - лицо Николая. - Рассказать вам про девушку эту? Ну, убитую… - Не надо, - Яков зачерпывает горячую воду и аккуратно льет на макушку Николая, отчего тот смешливо фыркает. - Сам все видел, да и на девицу уже взглянул. Отдохните, лучше. Подумайте о чем-нибудь хорошем. - Мне здесь нравится, Яков Петрович, - неожиданно признается Николай, и тут же мотает головой, что глупость сморозил. - То есть, нравилось бы, если б не убийства все эти. Красиво здесь. - Молоды вы, Николай Васильевич. Вам бы, с вашим поэтическим складом, по полям гулять, а не трупы протоколировать, - Яков поднимается, чтобы снять камзол и повесить на спинку стула, и все время, что у него это отнимает, Николай за ним внимательно следит, словно опасается, что Гуро исчезнет. - Не исчезну, - обещает Яков, вновь садясь и всерьез принимаясь за волосы Николая. Мыло приятно пахнет миндалем, смывая грязь с длинных черных прядей. Николай почти не дышит, отдаваясь во власть чужим рукам, почти не шевелится, только пальцы судорожно впиваются в край бадьи, выдавая, какое острое удовольствие доставляют ему эти прикосновения. - Вы, Николай Васильевич, давеча в церкви о чем просили? - словно невзначай спрашивает Яков, убедившись, что его невольный подопечный совсем разомлел в горячей воде, приятном запахе и ласке. - Не хочу я никаким Тёмным быть, - честно признается Николай и густо краснеет, то ли от признания, то ли от того, что Яков касается пальцами его шеи, погладив. - Почему? - кончики пальцев буквально покалывает от желания прикоснуться еще раз и откровеннее, нежнее, слаще. А вслед - губами, укусами и лаской, чтобы метался Николай на постели в томном, тягучем безумии. - Дурно ведь это, - неуверенно объясняет Гоголь. - Душа моя, граница между Тьмой и Светом это не то же самое, что граница между добром и злом. Не вводите себя в заблуждение и не мучайте понапрасну. - Мне ведь все равно никуда от этого не деться, да? - Николай огорченно мотает головой и, нащупав кусок мыла, начинает тщательно стирать с ладоней следы чернил. Въевшаяся в кожу краска отходит плохо. - Никуда, - подтверждает Яков, легко скользнув пальцами вдоль острого хребта позвоночника, когда Николай выпрямляется, усердно отдраивая руки. - И от вас никуда не деться, Яков Петрович? Яков лица его не видит, но почти уверен, что Николай улыбается, тем более, что он замирает, дожидаясь ответа и не уклоняется от замерших между крыльями лопаток пальцев. - Отчего же. От меня вы всегда вольны, как вы выразились “деться”, Николай Васильевич. Я вас в полон не брал. А что, хотите? Николай молча мотает головой и краснеют у него даже плечи. Мыло, выскользнув из мокрых рук, падает на дно бадьи, заставляя Гоголя вздрогнуть и отвлечься от каких-то захвативших его мыслей. Яков чуть улыбается, почти догадываясь, что это были за мысли и о чем. Получасом позже, когда вода вовсе остывает, вымытый до скрипа Николай, торопливо вытеревшись, так же торопливо накидывает на себя ночную рубаху, а Яков, изображая почтение к юношеской скромности, все это время прикрывает глаза и даже не думает подглядывать - зачем? Немного терпения и все это будет его. - На полу босым не стойте, - ворчливо укоряет Яков, и раньше, чем Николай сообразит, как исправить оплошность - пол-то действительно холодный, вмиг остужает, даром что ли столько воды горячей извел, усаживает Гоголя на постель, становясь напротив, и делая еще полшага вперед, когда Николай без подсказки разводит ноги, подпуская. Взгляд правда не поднимает, смотрит на пол, сминая простынь в пальцах, нервничает, чего ждать не знает. Однако мягкий румянец на скулах, подрагивающие ресницы и поверхностное сбитое дыхание его выдает - под слоем волнения бурлит, не находя выхода, опасливое, но такое сладостное желание. Яков дает мальчику прижаться щекой к протянутой ладони. - Не думай ни о чем, душа моя, - советует Яков, заметив, что между бровей вновь залегает хмурая складка. - Посмотри на меня. Николай слушается почти сразу, почти без раздумий, поднимая на Якова светлые свои глаза, и тянется вверх, к его губам, предлагая и прося. Яков и не думает отказывать, целует, обняв за затылок, ласкает податливый влажный рот, всем телом ощущая тихие стоны, срывающиеся с мягких губ. Николай очаровывает своей неопытностью, незнанием и совершенно чудесным прилежанием. Целовать Якова напористо, как женщину, не смеет, но отвечает хоть и робко, но хорошо, сладко. Сноровисто расстегивает чужую рубашку, скользнув ладонями по горячей коже, и выгибается навстречу до тихого стона, замутненно глядя на Якова, когда тот отстраняется. Зацелованные красные губы выглядят заманчивым ярким пятном на белизне гладкой кожи, Яков гладит их пальцами, прежде чем поцеловать Николая снова, прежде чем уложить его на постель и раздеть, не отрываясь от сладких, все так же вересковым медом горчащих губ. Обнаженную кожу вмиг обдает холодным, сыроватым воздухом, стоит остаткам одежды, вместе с одеялом упасть куда-то в изножье, но бесу холод не страшен, а Николаю, бережно распятому под ним, холод не грозит. - Тише, душа моя, тише, - успокаивающе шепчет бес, целуя дрожащие прикрытые веки и взмокший от волнения висок, пока рукой скользит между раздвинутых ног, прикасаясь так, как Николай и помыслить в жизни не смел. - Яковпетрович, - слитно выдыхает Николай, вжав пальцы в предплечье Якова и напрягшись в его руках, словно натянутая тетива. - Давай уж по имени, Коленька, - усмехается Гуро, повторяя мягкое, осторожное движение пальцами, от которого Гоголь закусывает губу, зажмуриваясь и мотая головой в ответ на такое бесстыдное предложение. Поцелуи вдоль шеи, по плечам и ключицам, по рвано вздымающейся груди возвращают ему и спокойствие, и толику возбуждения, медленно но верно разгорающегося под умелыми, нежными прикосновениями. Осмелев, Николай перестает даже комкать простынь, и несмело прикасается к бокам Якова, пересчитывая кончиками пальцев дуги ребер. Блаженно вздыхает, услышав тихий, одобрительный звук, перемещает ладони на спину и шею, и словно неожиданно для самого себя, подается навстречу, срывая с губ Якова довольный, едва слышный рык. - Потерпи немного, душа моя, - шепчет Яков в уголок приоткрытых в беззвучном стоне губ. - Мне хорошо, - скуляще признается Николай, повернувшись и ткнувшись Якову лицом в шею. - Боже мой, мне так… - Будет больно, - лгать не хочется, да и не остановит это уже ни одного из них. - Но недолго. Я тебя сберегу. Веришь мне? - слова хоть и даются с трудом, но выходят искренними. - Верю, - Николай подставляет лицо поцелуям, замирая и переставая дышать от самого первого глубокого движения Якова. На глазах выступают слезы, вмиг скатившись к вискам, и Гуро собирает соленую влагу губами, успокаивая юношу ласковыми словами и поцелуями. Николай улыбается, чуть болезненно, красиво, распахивая прозрачно голубые глаза, чтобы взглянуть на Якова, и в награду получает нежный, долгий поцелуй, постепенно заставляющий его забыть обо всем, вновь распалиться острой, плавящей жаждой, выгнуться в ласкающих руках, давая понять, что тело его, ищущее удовольствия, готово к большему. Так хорошо в нем, на нем, с ним - словами не передать. ...Коленька… - шепчет Яков в истерзанную поцелуями шею, зарывшись пальцами в длинные мокрые пряди, и двигается плавно, глубоко и сильно, как сам любит, как Коленька просит, цепляясь пальцами за шею и бедрами каждое движение встречая, словно создан именно для этого, Яковом задаваемого ритма. … душа моя… - впечатывает поцелуем в распахнутые мягкие губы, удерживая его, задрожавшего, падающего за грань, в своих руках. Между телами вмиг становится влажно, липко и горячо, а напряженные, мгновение назад дрожавшие в удовольствии мышцы гибкого юного тела расслабляются, чтобы уже через несколько минут, наполненных поцелуями, снова вздрогнуть в новой волне возбуждения, так и не отпустив Якова от себя. Остаток ночи проходит так быстро, что Гуро едва успевает спохватиться, чтобы дать Николаю поспать хоть пару часов до рассвета, и то Гоголь строго ставит условие - не уходить, его не разбудив. Яков его, впрочем, понимает - кому бы хотелось проснуться в одиночестве после такой жаркой любовной ночи? - и обещание дает. А Николай, видимо, чтобы бес и не помыслил сбежать, удобно укладывается головой ему на грудь, засыпая. Узкая ладонь с длинными пальцами замирает под ребрами, дыхание щекочет шею, и никакие дурные сны Тёмного не тревожат. Поэтому Гуро и не спит - позволяет себе насладиться близостью и теплом, почти невесомо прикасаясь губами к темноволосой макушке. Но с первыми рассветными лучами, серо-розовым светом разбивающими предутренний сумрак, Николая приходится потревожить - обещал ведь. Яков бы и остался, да Яким все равно с утра пораньше к барину заглянет воду стылую унести, так что одна морока от такой задержки. Но Яким еще спит, да и Николай не горит желанием открывать глаза, вместо этого он со сна бесстыже скользит ладонью по телу Якова под одеялом, и шумно вздыхает, прикоснувшись пальцами к недвусмысленно очевидному чужому возбуждению. Кончики пальцев трепетно смазывают выступившую влагу, и, тихо застонав, Николай всем телом тянется ближе, жалобно выдохнув в шею: - Шевелиться совсем сил нет… Яков лукаво, довольно щурится и, прижавшись губами к виску, предлагает: - Назовешь по имени - и шевелиться не придется. Губы Николая растягивает блаженная улыбка, он артачится всего несколько мгновений, для вида, а потом ничуть не уступая и самому Якову в лукавстве, шепчет в губы: - Яшенька, пожалуйста… Думал, значит, над этим, чертенок маленький. Выбирал. Перекатывал мысленно на языке, ждал, когда можно будет вслух произнести. Все это в Якове вызывает самый настоящий восторг, как будто ему не больше тысячи лет, будто не видел он в этой жизни, кажется, уже всего. Тёмного вот раньше не видел. Такого уж точно. Николай послушно переворачивается на живот, обнимая подушку и удобно устраивая на ней голову, доверчиво предоставляя Якову полную власть над своим телом. … заберу тебя в Петербург, вылюблю всего, - думает Яков, мягко сжимая ладонями узкие светлые бедра, еще хранящие следы его прикосновений с ночи. … и вылюблю, и выучу… - целуя шею, лопатки, походящие на нераспахнутые крылья, поглаживая крепкие маленькие ягодицы. … сберегу тебя… - скользнув ладонью под дрожащий напряжением живот - приласкать, помочь. … не отпущу… - одновременно с длинным стоном Коли (“Яша, Яшенька, пожалуйста...”), и белизной застившей глаза от незнакомо-знакомой вспышки чистого, сладостного удовольствия. Несколько сильных движений по инерции, и Николай под ним обмякает, долго выплескиваясь в ладонь. На несколько минут оба погружаются в тишину, наполненную только прерывистым дыханием и прикосновением губ. - Послушай меня, - Яков неохотно разрывает тягучий поцелуй. - Коленька, душа моя, я серьезно. О деле. На этих словах лицо Николая принимает довольно серьезное выражение, насколько возможно в ситуации, когда он обнаженный, еще дрожащий от пережитого удовольствия, лежит под Яковом. Гуро легко стаскивает с пальца свой перстень с алым камнем и, проследив, чтоб Николай не отвлекся, кладет на подушку. - Наденешь камнем вниз, чтобы не так приметно. Неудобно - камень большой, но я тебе и не для красоты его оставляю. - А для чего? - Гоголь косится на перстень с легкой опаской, да и не зря. Таких рубинов под солнечным небом не бывает. - Для охраны, душа моя. От Всадника не убережет, как и от того, кто его призывает, но с нечистью помельче проблем у тебя не будет, побоятся сунуться. И коли в беду попадешь я узнаю. Понял? - Понял, - тихонько подтверждает Николай, кивнув и вновь покосившись на перстень. - А сейчас спи, - Яков мягко касается губами его лба, проследив, чтобы Николай послушно смежил веки. - Я подумаю, что дальше делать.