Между Явью и Навью

Николаю события последних нескольких недель, начиная с Петербурга, уже даже перестали казаться его собственным бредом. Ну не может его голова выдумать таких изощренных перипетий, если бы могла, он не опозорился бы так с этим несчастным Кюхельгартеном. Но одно дело думать, что вчерашней ночью тебе привиделся разговор с твоим погибшим на твоих же глазах наставником (несмотря на то, что Гуро был скорее его начальником, Николаю с самого отъезда из Петербурга нравилось думать о нем именно так, как о наставнике), и уж совсем другое дело крутить в руках его кольцо, вспыхивающее изнутри камня недобрым алым пламенем. Под одеяло, стыдливо натянутое до самого подбородка, Николай и вовсе боится заглядывать, и без того зная, чувствуя на теле следы бурной, жаркой любви. Одеться надо, а не то Яким решит, что барин совсем дурак в такой холод раздетым спать, но выбираться из-под одеяла, чтобы собственными глазами увидеть отпечатки пальцев на бедрах и темные отметины поцелуев на плечах - стыдно. Усилием воли, однако, Николай себя заставляет это сделать раньше, чем чуть сонный Яким начнет выносить стылую воду, о чем-то попутно спрашивая. Николай совершенно не слышит о чем: поспешив накинуть поверх рубахи камзол, он греет в ладонях странный перстень, дожидаясь, когда Яким уже уйдет. Ждать приходится недолго, всего несколько минут, однако за это время Николая так сковывает напряжением и холодом, что он едва-едва распрямляет пальцы, чтобы вновь взглянуть на перстень. Кажется, что под его взглядом камень сыто пульсирует, словно человечье сердце, наливаясь алым. Покачиваясь, Николай поднимается на ноги, чувствуя во всем теле донельзя непривычную, но приятную ломоту. В мутном зеркале отражается его растерянное лицо с непривычно алыми губами - Гоголь прикасается пальцами к мягкой горячей коже, прикрывая глаза от стрельнувших в голове воспоминаний. На плечах и ключицах и правда россыпь темных отметин, несколько на шее, но немного, можно прикрыть шейным платком. На бедрах - Николай оттягивает штаны с бельем, чтобы глянуть, удостовериться, - отметины поменьше, но крепче. И это только внешнее, а самое непотребное, странное то, что Николай чувствует внутри - непривычно, тянуще, отголосок такой сладости, что можно криком изойти от восторга. Такого не выдумаешь, если ни разу не пробовал на вкус. Тело пробирает долгой сладостной судорогой от нахлынувших воспоминаний такого толка, что щеки заливает багряным стыдливым румянцем, и Гоголь опирается о стену возле зеркала рукой, прикрывая глаза, чтобы отдышаться. За несколько минут ему удается привести в порядок дыхание - но не мысли, - а потом и это достижение идет прахом, потому что над ухом раздается голос, доносящийся словно с обратной стороны зеркала. - Перстень-то надень, Коленька, - шепчет девичий знакомый голос. За последние дни Николай уже должен был разучиться пугаться, но он все равно пугается - шарахается от зеркала в сторону, вперивая взгляд в лицо Оксаны, отражающееся в зеркале. Да как оно может там отражаться-то? - Надень, - повторяет Оксана, указав взглядом на ладонь, в которой Николай все еще держит кольцо Якова Петровича (господь милостивый, это как же он его утром назвал? Яшенька?..) - Барин хоть и бес, а дурного не посоветует. Не тебе, во всяком случае. Спорить с Оксаной Николаю совсем не охота, да перстень из рук выпускать тоже, так что он слушается, надевает приметное кольцо камнем внутрь, и пожимает плечами, скептически оглядев свое отражение в зеркале. Оксана оттуда уже исчезла, только легкая рябь осталась, словно она в воду нырнула. Яким, появившийся за спиной с подносом, смотрит на барина немного беспокойно, но ни слова не говорит, скорее всего заметив-таки следы на шее, которые ночной рубахой не прикроешь. - Спасибо, Яким, - хотя бы голос Николай пытается сделать спокойным, словно не произошло ровным счетом ничего. Ни ночью, ни вечером, ни в последнюю дюжину дней. Яким ему точно не верит, больно уж проницателен, да и Гоголя знает как облупленного. Николай со вздохом принимается за гардероб, битый час потратив на то, чтобы расчесать спутавшиеся за ночь волосы. Даже порывался выпросить у Якима ножницы, чтобы отрезать к черту это безобразие, но представил, как будет выглядеть - вылитый деревенский сумасшедший, и передумал. Расчесался, тщательно оделся, проследив, чтобы ни одной отметины на шее видно не было, позавтракал остывшей кашей и чаем, только сделав глоток крепкого напитка сообразив, что в комнате одуряюще терпко пахнет кофе и незнакомыми Николаю специями, еще бы Яким не выглядел удивленным, и кое-как убедил себя в том, что готов прожить и проработать еще денек. На самом деле хотелось сбежать. Давно хотелось, но все что-то держало. То чувство ответственности, то взгляд прекрасных глаз Лизы, то привольная чистая природа, то... то странные, живые сны - теперь уже не получается так уверенно убедить себя, что это всего лишь сны, от воспоминания о которых томного удовольствия даже больше, чем стыда. Лиза. Лизанька Данишевская. В гости что ли напроситься, развеять морок? Знал бы Яков, какие мысли Тёмному в голову лезут, запер бы в кладовке да сам попытался справиться, несмотря на то что лихо одноглазое врать не будет - не сдюжит Яков в одиночку. Но пока не до светских раутов, дел невпроворот, и к доктору Бомгарту зайти, записать его медицинское заключение, и у Бинха бумаги заполнить, на всё про всё хорошо если только полдня уйдет, а Александр Христофорович может работы и до ночи подкинуть. Однако Бинх не очень зверствует, ему и кроме Николая с его бумагами есть чем заняться - испуганные бабы толпятся вокруг церквушки, подгоняя своих мужиков, чтобы те выяснили у начальника “хогда ж этот срам закончится?”, отчего мужики неуверенно толпились под окнами кабинета начальника полиции, чем раздражали его до нервного тика. Оттого, что никак, в общем-то, не мог делу помочь, Николай чувствовал себя неуютно, особенно, когда Бинх шипел сквозь зубы, думая, что его никто не слышит “я что ж, один все это разгребать должен?” Николая, впрочем, он хвалит. Хоть какая-то, говорит, помощь, а то погряз бы намертво в бумагах. Заканчивают с протоколами, слава богу, еще до обеда - остается время пройтись по деревне и даже за её пределы, Николай от напряжения, витавшего в диканьковском воздухе уже изрядно устал. И от взглядов. Деревенские на него смотрели странно, с каким-то недобрым подозрением, словно еще не зная, в чем обвинить заезжего писаря, но понимая, что обвинить его в чем-то надобно. Заслужил. От этой тревожности никуда не деться, и даже Вакула, к которому Николай заглядывает просто так, из дружеского расположения, не особо развеивает его тревогу, между ударами молота заметив: - Да вы, Николай Василич, обмороками своими людей пугаете. Да и Иванку вчера средь ночи первым нашли. - Видел я её, - признается Гоголь, зная, что Вакуле - можно. Кузнец мужик умный и обстоятельный. - Уснул вечером над бумагами и Иванку эту видел… О том, что из сна этого дурного его Яков Петрович выдернул, опустив на плечо горячую ладонь с длинными глянцево-черными когтями, Николай, конечно, умалчивает. - И что, правда её Всадник порешил? - Не видел этого. Проснулся за мгновение до и сразу туда. А там она уже мертвая и ни следа никакого… Впрочем, неверно, следы конские были, но только до края деревни. Вакула опускает молот, глянув куда-то вдаль, вдоль дороги, ведущей из деревни, хмурится, словно увидел там что-то недоброе, и обращается к Николаю: - Вы бы, Николай Василич, как-то повременили со своими обмороками. И не говорите о том, что Иванку во сне видели никому больше. - Да уж не скажу, не дурак, - ворчит Гоголь, хотя собирался еще Бомгарту рассказать, посоветоваться. Да может и расскажет. - А про обмороки, Вакул, я б если мог насовсем с ними повременил, но моего мнения здесь не учитывается. - Ну ничего, - не очень успокоенно тянет Вакула. - Государев человек же. Не тронут. Николай только в это мгновение осознает, к чему все эти вакулины недомолвки, и оглядывается, чтобы глянуть на деревню, в которой его предположительно не тронут только потому, что он “государев человек”. Однако вместо ставшего за последние недели привычным унылого деревенского пейзажа, Николай встречается взглядом с Лизанькой Данишевской, глядящей на него сверху вниз и поглаживающей серого в яблоках коня по холке. - А вы что такой испуганный, Николай Васильевич? - мягко интересуется Лиза. - Добрый день, Вакула. - Я… я нет, ничего. Не испуганный, - Гоголь мотает головой, отгоняя все дурные мысли, которым не место рядом с этим ангельским созданием, пока кузнец басит приветствие, - Здравствуйте, Лиза. По какому-то делу? - По вашу душу, - смеется девушка, и невинная, в общем-то, шутка, заставляет Николая невольно вздрогнуть, чудом удается не измениться в лице. - На обед вас хотела пригласить, Николай Васильевич. Нам с Алешенькой очень ваше общество нравится, а вы давно не заглядывали к нам. Хотя я слышала, здесь у вас дел немало. Выкроите для нас время? - Конечно, Лизанька, - Николай чувствует такой душевный подъем рядом с ней, что даже находит в себе силы искренне улыбнуться и даже расправить плечи. Правда где-то за этим душевным подъемом таится смутное, не им самим придуманное, словно чужое беспокойство. Николай поспорить готов на свою шевелюру, что кольцо на его пальце теплеет больше возможного. - Тогда ждем вас к обеду. Мы с Алешенькой будем очень рады, Николай Васильевич. Николай все продолжает улыбаться, пока статный конь неторопливо разворачивается, и пока Лизанька едет по дороге, красивая, словно небожительница. Бывают разве такие прелестные создания на земле? … именно, что не бывает, Коля, - скептично, голосом то ли Оксаны, то ли матери и интонациями, однозначно узнаваемыми, Якова Гуро, нашептывает внутренний голос. - ...ты ж приглядись, не бывает таких. Учили же тебя. Чему во сне учили, то не считается, - хотел бы Николай ответить самому себе, но это как-то странно. Да и не до того, потому что всего на мгновение картинка перед его взором меняется, словно страницу книги перелистнули туда-обратно. И там, на следующей, нижней странице, пейзаж все тот же, только солнце не горит, а вместо него, на другой стороне неба ровно, тускло, демонстрируя темные пятна светит огромная полная луна. И домов да прочих построек не видать, какое-то зыбкое марево вместо них, Николаю уже знакомое, ходил с Гуро сквозь такие. Дорога только совсем безобразная, словно только что дождем политая, конь идет по ней медленно, еле вынимая копыта из вязкой, с багровым оттенком, грязи. А конь тощий, как со скотобойни - резкие, угловатые рельефы костей обтянуты блестящей белой шкурой, придающей ему сходство с искусно вырезанной из кости статуэткой, с поправкой на то, что автор не собирался преподнести миру нечто красивое, напротив. Он очень успешно сотворил нечто, вызывающее смутное отвращение с одного только взгляда. Только Лиза ничуть не изменилась, Николай видит её так отчетливо, словно она и не уезжала никуда или словно у него имелась складная подзорная труба. Такая же нежная розовая кожа, лучистые серые глаза, мягкие золотистые волосы, распущенные по плечам шелковистыми волнами. Она смотрится нелепо и гротескно в этом серебристо-черном мире, наполненном всеми полутонами темноты. Только её наряд - роскошное жемчужно-серое платье гармонирует с остальным миром, до оторопи ужасая Николая видом сочащейся сквозь дорогую ткань крови. Буро-черные потеки расползаются неровными пятнами по подолу, образуя узор, который Гоголь поначалу принял за затейливый рисунок. - Вот с этим я вам, Николай Василич, и говорил повременить, - Николай резко хватает губами воздух, чувствуя, как Вакула сильной рукой встряхивает его за плечо, едва не вывихнув. Но боль идет на пользу, отрезвляет. Николай бросает еще один взгляд на дорогу, но на ней уже никого нет. - Я ж говорю - не специально, - Гоголь благодарно улыбается, потерянно глядя в строгое, но по хорошему обеспокоенное лицо кузнеца. - Видели что-то? - уточняет Вакула, невесть откуда достав кружку с ледяной водой, отрезвившей Николая похлеще оплеухи. - Да так, дурость какую-то, - уклончиво отвечает тот, снова глянув в сторону дороги. Как пить дать дурость. Хоть книги начинай писать про это всё - хуже уже не будет. - Поедете? К Данишевским-то? - гудит Вакула задумчиво и неодобрительно. Николая словно вспыхнувшим порохом обжигает изнутри - воспоминаниями о Якове (“Яша, Яшенька, пожалуйста...”), о науке его, как на мир смотреть с другой стороны, о Всаднике, который чудом не настиг Николая взглядом, и снова о теплоте и страсти чужих сильных рук - так вдруг захотелось снова их почувствовать, что хоть волком вой. - Поеду, Вакула. Не из забавы, по делу… - Николай оборачивается в сторону особняка, рассматривает с мгновение блестящие золотом на солнце стекла и предупреждает: - Если до темноты не вернусь… Вакул, если до темноты не вернусь, уговори Александра Христофоровича за мной пойти. Не до сумрака, а до темноты. Уговори. Коли неправ окажусь, пускай хоть отсылают меня в Петербург к докторам. - А коли прав, то хоть сбережетесь, - кузнец медленно кивает, снова глянув на дорогу и, заметив вопросительный взгляд Николая, поясняет: - Неспокойно на душе за вас. Нехорошо. Знал бы чем еще помочь, Николай Василич, так я б со всей душой к вам. - Вот этим помоги, - с нажимом повторяет Николай. - Пускай хоть с собаками ищут, если сразу навстречу не выйду. Не знаю я, чего ждать. И правда не знает. То ли простого светского обеда с прекрасной девушкой и её очаровательным мужем, оказавшимся еще и интересным собеседником. То ли… Что Николай на дороге видел, он определить не может. Не знает. Но чувствует отчетливо - дурно это. И даже от мыслей таких должно быть стыдно приличному человеку, но свой запас стыда на сегодня Николай исчерпал, разглядывая отметины чужих пальцев и губ на своем теле. Переодеваясь, он пуще прежнего следит, чтобы ни одного темного следа из-под одежды не выглядывало - жутко представить, что будет, если кто-нибудь увидит, у Николая есть все шансы сгореть со стыда.