Между Явью и Навью

Разговор за обедом клеится легко, течет неспешной рекой под улыбки Лизы и ставшие даже привычными полуусмешки Алексея, с возрастающим интересом расспрашивающего Гоголя о жизни в столице. Заметно, что вернуться к светской жизни он отнюдь не спешит, но послушать любит, говорит - мало новостей в этой глубинке. Особенно хороших, чтобы не про трупы или чертовщину какую. Дом Данишевских, красивый, просторный, светлый, Николаю очень нравится. Здесь чувствуется спокойствие, какая-то отгороженность от всего остального мира - недружелюбного и полного опасных теней, при солнечном свете прячущихся под камнями. - Вина выпейте, Николай, вы же не на службе в кои-то веки, - улыбается Алексей, кивнув на нетронутый бокал Гоголя. Николай и про еду-то почти забыл за беседой, а о бокале рубинового вина и вовсе ни разу не вспомнил. - Лизаньке оно очень нравится, - добавляет Данишевский, с улыбкой глянув на супругу. - Специально заказываю в эту глушь для неё. Лиза в ответ улыбается, подтверждая слова мужа кивком, но в глазах её светло серых на миг будто бы мелькает какое-то беспокойство. Может и показалось. Да точно показалось, - решает Николай, пригубив терпкого, словно на травах настоянного вина. Лиза мягко улыбается то ему, то Алексею, и разговор плавно течет дальше, поселяя в душе спокойствие и умиротворение, которых Николаю так не хватало в последние недели. За разговором и время течет незаметно, в гостиной становится чуть темнее, когда небо заволакивает облаками и опускаются еще светлые, прозрачные сумерки. - Пора мне, - неуверенно улыбается Николай, глядя на Лизу и невольно сравнивая её глаза с небом перед дождем, таким, какое оно сейчас - безбрежно-серое, но еще светлое. - Обещал Александру Христофоровичу бумаги вечером отдать… по делу. Врет Николай совсем неуверенно, то ли от того, что врать-то не хочется, то ли от сладкой, чуть дурманной тяжести в голове, словно вино было в разы крепче, чем на вкус, ведь выпил-то Николай едва ли полный бокал. - Успеете, Николай Васильевич, - беспечно отмахивается хозяин дома. - Побудьте еще немного, а то потом ведь снова вас неделями не заманишь. - Что вы такое говорите, честное слово… - почему-то становится стыдно, что и правда так долго не заходил, хотя говорили ему - “в любое время”, да и вообще, что сомневался, надумал себе каких-то потусторонних глупостей. - Я к вам всегда с удовольствием. - Вот и отлично, - удовлетворенно хлопнув в ладоши, Алексей поднимается из-за стола, пояснив: - Мне срочно нужно дописать пару писем, я отлучусь совсем ненадолго. А Лизанька, душа моя, хотела вам библиотеку нашу показать. Вам, как человеку искусства интересно должно быть. Николай соглашается, что ему интересно, чуть зарумянившись и от вина, и от того, что его, хоть и не совсем заслуженно, назвали “человеком искусства”. Мысли в голове по-прежнему зыбкие, нечеткие, словно запотевшее стекло. Николай даже не помнит, как они с Лизанькой под руку дошли до библиотеки, масштаб и убранство которой впечатляли в равной степени. - Мы с Алешенькой очень любим читать, - поясняет Лиза, проводя Николая по просторной круглой зале, между стеллажами из неожиданно темного дерева. Вообще, здесь много темных красок и оттенков, вместе создающий совершенно иной уют, не похожий на спокойствие уже виденных Николаем комнат. - Чем тут еще заняться, особенно долгими зимними вечерами? - Вам бы в столице блистать, - тихо произносит Николай, послушно усаживаясь на низкую кушетку, обитую багрово-темным атласом. - Скажете тоже, Николай Васильевич, - Лиза негромко смеется, на секунду прикрыв лицо рукой. - Да мне и нравится здесь. Тишина, красота. Николай, смутившись, отводит взгляд, когда она садится рядом, и чересчур внимательно рассматривает четыре больших зеркала в тяжелых резных рамах, закрепленных на стеллажах друг напротив друга, накрест. Николаю кажется, что если встать на ноги и взглянуть в одно из них, непременно станет дурно. - Жаль, что люди интересные редко сюда заезжают, - продолжает Лиза, проследив за взглядом Николая. - А это Алешенька придумал, он знаете какой выдумщик… Показать, для чего? Лукавство в её взгляде пьянит еще сильнее вина, дышать становится затруднительно, но шейный платок Николай не снимает, помнит, что под ним. Мысли о Якове немного, совсем чуть-чуть отрезвляют. - Покажите, конечно, - соглашается Николай, и Лиза легко вскакивает на ноги, протягивая ему хрупкую ладонь. - Поднимайтесь, Николай, - просит она, не переставая улыбаться, а заполучив его ладонь в свою как-то вскользь оглаживает, невинно, но так… так многообещающе. - Хороший вы человек, Николай Васильевич. Не только интересный, но и хороший. Талантливый. Я очень рада, что судьба нас с вами свела. - И я рад, - Николай снова тушуется от комплиментов, избегая смотреть по сторонам в зеркала. Лиза берет его за вторую руку, оглаживая точно так же, но столкнувшись кончиками пальцев с кольцом, отдергивает руку, чуть вздрогнув, словно от неожиданности или внезапного укола. Николай это замечает как-то отстраненно - от Лизы пахнет вином и цветами, и она так близко, такая настоящая, теплая, живая. Хорошая. Не до каких-то мимолетных странностей, ей богу. - Перстень у вас какой… интересный, - произносит Лиза, разворачивая ладонь Николая, чтобы взглянуть на темно красный камень. - Подарок, - тихо отвечает Гоголь, взглянув на свою руку так, словно впервые видел и её, и перстень. Совсем нет желания отрываться от созерцания тонкой лебединой шейки, скромно и притягательно украшенной ниткой ровных жемчужин, но Николай все же считает нужным пояснить: - От наст… начальника… погибшего. Наследство. - Ценил вас ваш начальник, - задумчиво произносит Лиза, глянув на Николая. - А как же вас - такого - не ценить? Николай чувствует себя странно. Словно под толстым слоем спокойствия и умиротворения с налетом совершенно греховного, но отчетливого вожделения, что-то пытается пробиться к нему, проорать о своем паническом страхе, об опасности, притаившейся то ли в темной круглой зале, то ли в четырех зеркалах, то ли в светлых, ясных глазах Лизаньки Данишевской. Ну какая-тут может быть опасность, Николай Васильевич? Почему-то кажется, что слова эти Лиза произнесла, хотя она ни на мгновение не размыкала губ. Тревога совершенно неясного толка сдавливает грудь, да так, что руки пробирает мелким тремором. - Так… зачем зеркала? - сглотнув, Николай все-таки оглядывается, сообразив, что это было большой ошибкой. В голове мгновенно смешиваются десятки отражений его и Лизы, рядом, так близко, что это даже неприлично. И почему-то кажется, что некоторые отражения, те, которые дальше, мельче, ведут себя совсем не соотносясь с движениями самого Николая. Лиза делает еще один крохотный шажок вперед, и Гоголь вновь бросает взгляд на зеркало, чтобы не столкнуться с ней взглядом. Сбежать хочется, но тело не желает слушаться, да и разум настаивает, что не происходит ничего дурного или странного. Все в порядке, - подсказывает внутренний голос совсем незнакомыми интонациями. Лиза так же мягко, как и обычно улыбается, прикасаясь пальцами к щеке Гоголя, пока он пораженно замерев смотрит, как в глубине зеркала, за чередой замерших, как и он сам, отражений, самое последнее бесстыдно задирает подол светлого лизиного платья, и прижимает её спиной к зеркалу, приподнимая и яростно целуя. Не зная, куда деть взгляд, Николай отворачивается, чувствуя и лицезрея, как на щеках вспыхивает румянец, когда он упирается взглядом во второе зеркало. Лизанькина рука все еще гладит его щеку, а сама она словно ждет, когда Николай смирится с происходящим. В зеркале по правую руку два тесно переплетенных тела плавно, в едином ритме двигаются на полу в ворохе небрежно скинутой одежды. Лиза сладостно выгибается под ним, скрещивая на пояснице свои точеные ножки, и стонет от его движений так, что зеркало изнутри дрожит. Николай думает, что и он этой ночью так же податливо гнулся в сильных руках, так же восторженно распахивал губы, так же бесстыдно раздвигал ноги для Якова. (“Яша, Яшенька, пожалуйста…”) Обжигает возбуждением совсем иного толка. Николай почти даже не удивляется, когда в зеркале по левую руку видит Алексея. Худощавый, высокий, гибкий, он прижимается грудью к спине, уверенно гладит, ласкает, целует, а Лиза, перекинув густую копну золотых волос через плечо, опускается перед ним на колени, положив узкие свои ладошки Николаю на бедра. Непорядок, - думает что-то глубоко внутри, под дурманом и возбуждением, что-то, у чего интонации Гуро. - Непорядок, Николай. Уж мы-то знаем, что у вас все бедра в синяках от чужих пальцев. В зеркале на теле ни одной отметины, и отчего-то этот факт выводит из транса лучше, чем сама невероятность всего происходящего. Но раньше, чем Николай соберется с мыслями, Лизанька приподнимается на носочки и целует его. Накрывает рот мягкими, ягодными на вкус губами, заставляя разомкнуть, принять её ласку, и это не похоже ни на что вообще. Словно белым, искристым туманом заволакивает, и тянет в бездну, от близости которой все нутро трепещет в самоубийственном предвкушении. Николай приоткрывает глаза, не разрывая поцелуя, не убирая рук с лизиной талии, и отстраненно наблюдает как его двойник в зеркале, обнаженный, как и Лиза, опускает её на кушетку, укладывая точеные ножки себе на плечи. И всё. На мгновение зеркало заволакивает чернотой, на которой размытым белым пятном внезапно вырисовывается лицо кричащей Оксаны, а следом зеркало, дав трещину с середины, осыпается осколками на пол. Лиза, вскрикнув, прижимается к Николаю, следом тут же отойдя на пару шагов, и растеряно оглядывается, словно не представляет, что делать дальше. - Мне правда пора… - через силу произносит Николай, заметив, что в остальных зеркалах тоже черным-черно. - Бумаги… Бинху… обещал… Спасибо за прекрасный ужин… Николай понятия не имеет, как находит дорогу на улицу, его шатает, словно он пьян в стельку, перед глазами все плывет, и даже несколько глотков свежего, чуть морозного вечернего воздуха ни капли его не отрезвляют. Гоголь доходит до ворот и оборачивается, убедиться, что никто за ним не идет. Никто и не идет. Над темными, потрескавшимися от древности стенами особняка восходит полная холодная луна, хотя только что он шел по неплохо освещенной вечерним светом дороге, освещая провалы темных окон, огромные трещины в кладке, кишащие какими-то ползучими тварями, сочащуюся из мелких трещинок грязно-бурую темноту, матово поблескивающую, словно подстывшая кровь. Омерзительное вьющееся растение, скорее не-мертвое, как говорил Гуро, чем живое, укрывает всю площадку перед домом, странным образом шевелясь и вздрагивая. Кажется, будто в глубине этого клубка лиан, угадываются очертания тел - Николаю кажется, будто он видит молодое девичье лицо и, чуть поодаль, руку с длинными, скрюченными пальцами. Попытки что-то пробормотать, чтобы отрезвить хоть самого себя, оказываются совершенно провальными, и даже с места сдвинуться не удается, хотя бежать бы самое время - отвратный организм, выдающий себя за растение, начинает шевелиться, подползая все ближе. - Что вы… что вы такое все? - наконец выговаривает Николай, с ужасом глядя на приближающееся чавкающее нечто. То, что в его лианы действительно вплетены тела юных девушек становится все очевиднее - с каждым его волнообразным движением Николай угадывает в глубине новые лица, где-то на дне уже больше похожие на разложившиеся трупы, а ближе к поверхности свежие, словно живые, но спящие. В одном из оконных проемов Николай замечает движение и, несмотря на приближающееся к его ногам чудище, поднимает голову, чтобы взглянуть на второй этаж. То, что за ним наблюдает хозяин дома, Николай просто угадывает, понимает словно седьмым чувством, хотя ничего общего внешне у костлявой фигуры с Алексеем Данишевским нет. Разве что рост, да и все на этом. Под ногами раздается недовольное, тошнотворное бульканье, и Гоголь отводит взгляд от фигуры в окне, так толком не сосредоточившись и не разглядев. Камень на перстне полыхает ровным красным пламенем, кажется, пугая чудище и наконец-то отрезвляя Николая настолько, что, развернувшись, он со всех ног срывается бегом в сторону леса, подальше от жуткого дома и жутких видений.