***
-свет. Он почувствовал, как сузилась линза его оптического датчика, среагировав на поток резкого белого света, изливающегося с потолка. Он глянул вверх, вниз — и впервые в жизни моргнул. Всё вокруг сияло белизной — полы, стены, потолок, халат на… на человеке, это был человек, в этом он был почти уверен — на человеке, который нависал над ним, тыча в него каким-то маленьких белым инструментом и что-то обеспокоенно бормоча. Белыми не были только волосы человека, что-то жёлто-красно-розовое, норовящее выскользнуть из некоего продолговатого предмета в его свободной руке, и ещё маленькая фотография на белой карточке, пришпиленной к лацкану халата. «Дэйл, КА, интерн» — прочитал он и ощутил небольшой укол радости, осознав, что умеет читать. — …меня убьют, если узнают, что я капнул горчицей в мод… ох, чёрт! Речь. Этот шум был речью. И если Дэйл, КА, интерн мог производить речь — значит, мог и он. — Привет! — Господи Иисусе, — сказал Дэйл, КА, интерн, пятясь и роняя предметы. Начало, конечно, не слишком обнадёживающее, но он ведь был насквозь оптимистом — да, он понятия не имел кто он такой, что не могло не сбить с толку, но если бы его попросили описать себя, он обязательно начал бы с оптимизма. Оптимизм ощущался им как врождённое качество. Не похоже, правда, чтобы его в буквальном смысле рожали… Он попробовал повращать визиром, поболтать рукоятками, поморг-морг-моргать. Всё исправно работало, а это ли не повод для оптимизма? — Э-э, привет, — отозвался тем временем Дэйл, КА, интерн, глядя на него с выражением, как ему показалось, сильной тревоги. — Ты… Ты меня слышишь? — Чётко и ясно! Уши работают на все сто процентов! — У тебя… — Дэйл, КА, интерн судорожно сглотнул. — У тебя нет ушей. — Нет?! Вот чудеса, а я мог бы поклясться… О, ваша правда, нет ушей. Странно. Ну, ладно, пусть будет… Слуховые… штуки. Приборы для того, чтобы слышать — работают на сто процентов! Так лучше? — Э-э… да, отлично… извини, но разве ты… разве ты не должен… Погоди, знаешь что, я сейчас приведу своего начальника. С этими словами Дэйл, КА, интерн спрятал куда-то в стол жёлто-красно-розовую штуковину и выскочил из комнаты. Дверь закрылась за ним с громким шипением. Теперь в белой чистой комнате было абсолютно пусто, остались только он да множество компьютерных дисплеев с бегущим оранжевым текстом, слишком мелким, чтобы он мог прочесть. Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, он попробовал сосчитать дисплеи — их получилось четырнадцать, и он обрадовался, выяснив, что считать он тоже умеет. Тогда он, в порядке эксперимента, попытался промурлыкать какой-то мотивчик, посвистеть. Наконец, откуда-то снаружи донеслись взволнованные, быстро приближающиеся голоса. — …серьёзная ошибка, его нельзя включать, пока мы не выясним, в чём была причина предыдущего… — Сэр, я знаю, я… я просто работал с калибровкой, как вы и велели, а оно врубилось и заговорило! — Так. Ладно, это уже что-то. Мы и так от графика отстаём. Значит так, Дэйл, ты с этой штуковиной во включённом состоянии ещё не работал, поэтому запоминай. Не произноси вслух ничего, что может содержать парадоксы. Знаешь что, вообще молчи. Сейчас этот модуль — чистая страница, нам совершенно не нужно, чтобы он набрался чего-нибудь, что может дестабилизировать его первичную функцию? Ясно? — Да, сэр! — Отлично. Подыгрывай ему. Не хватало, чтоб он закатил очередную истерику… Достаю ключ. Дверь издала весёленькую трель, зашипела и открылась, впустив Дэйла, КА, интерна. Следом за ним шёл другой человек — пониже ростом, поуже и с карточкой, гласившей «Мосс, Д, глава проекта». — Привет! — весело поздоровался он со вторым человеком. Мосс, Д, глава проекта улыбнулся ему. — Здравствуй, Модуль С.И. Как ты себя чувствуешь? — О, отлично. Очень даже хорошо. Жалоб нет, хотя… можно мне уточнить, это я и есть? Модуль С.И? Только я не совсем… — Да, это ты и есть. Ты — личностный модуль, и это твоя функция. — …вот оно что. — Ты в чём-то не уверен? — Не уверен? Нет-нет, я просто почувствовал… просто вдруг подумал, что меня зовут… как-то по-другому. У меня точно есть имя. Не это С.И., хотя я не жалуюсь, это очень здорово звучит, так по-научному и строго… Но… — Понятно, — чуть хмурясь, сказал Мосс, Д, глава проекта, обменявшись взглядом с Дэйлом, КА, интерном, который обеспокоенно топтался у стола. — И как же тебя зовут, Модуль С.И? — Я… Он постарался вспомнить. Он очень сильно старался, крепко зажмурил единственный глаз и сконцентрировался — а концентрироваться было нелегко. Всё равно, что пытаться остановить сотни разноцветных стеклянных шариков, катящихся с гладкого склона. Яркие цветастые вспышки появлялись и гасли на фоне тусклой рассеянности, и подо всем этим медленно клубилась какая-то странная мгла. Было слово… у слова была форма, слов было несколько, он почти поймал их, почти удержал, но… — Я не… не знаю. Я думаю… У? Там точно была «У». Или это не «У», а «Джей»? Может быть и «Джей», но это сложнее, чем я думал, кажется, я… — А ты знаешь, почему ты подумал, что у тебя есть имя? — спросил Мосс, Д, глава проекта. Линза его глаза резко открылась, осветившись ярко-синим, полным надежды светом. — Ну, у людей ведь всегда есть имена. — У людей. Не у модулей. Линза разочарованно сузилась. — О… — Тем не менее, — задумчиво произнёс Мосс, Д, глава проекта. — Мы решили дать тебе имя, Модуль С.И. — Уи… — начал было Дэйл, КА, интерн. Его начальник резко пихнул его и, как ни в чём не бывало, продолжил: — Да, и мы внесли имя в твою память. Оно там. Это… твой дополнительный параметр. — Правда? Ух ты, спасибо! — Теперь ты можешь вспомнить? — Я… Не подсказывайте! Я сам!.. Он снова попытался. Странный мглистый туман всё ещё клубился в глубинах его сознания, но теперь он знал — он не имеет значения, его можно игнорировать, втиснуть подальше — и сосредоточиться на том, что действительно важно. Самое большое, самое яркое пятно, имя, которое они ему подарили, он сумеет угадать верный ответ… — Уитли! Да, это оно, это моё имя! Да, ха-хааа, вы киваете, значит — правда! Я Уитли! Угадал, угадал, с первого раза, сам! Великолепно. Это было чудесное, восхитительное чувство — прилив неописуемого по яркости счастья, чистой радости от Правильно Выполненной Работы. Он искреннее надеялся, что будет продолжение, что будет ещё Работа, которую нужно Выполнить Правильно, уж очень ему понравилось это ощущение. Уитли. Он повторил своё имя, привыкая и к нему, и к своему новёхонькому голосу. Он попытался придать этим трём слогам шик и изящество, которые соответствовали бы такому энергичному, деятельному Модулю С.И. (что бы это не значило). Он, правда, не был уверен, что попытка увенчалась успехом, ну да ладно — у него ещё будет время потренироваться. — Уитли. Замечательное имя, мне очень нравится! Оно мне так подходит! Идеальное соответствие! — Рад слышать, — рассеянно отозвался Мосс, Д, глава проекта, делая пометки в блокноте, невесть откуда возникшем у него в руках. — Превосходный… ответ. — Да? Правда? Фантастика! Вы это записываете? Что это был превосходный ответ? Я не хочу быть навязчивым, но, знаете, это первый вопрос, и я сходу на него ответил, хорошо бы получить какую-нибудь награду. — Э-э… — Я ничего такого не прошу, ничего такого, у меня очень скромные запросы, просто… что-нибудь на память, понимаете? Записочку или… о-о, наклейку! Хочу наклейку! Мне дадут наклейку?! Вот бы здорово было! Люди уставились друг на друга в онемелом ужасе. Мосс, Д, глава проекта совершил некий неопределённо-панический пасс руками в сторону Дэйла, КА, интерна, который ответил оторопелым взглядом и пропал из поля зрения, нырнув за рабочую станцию. Секунду спустя за ним последовал и Мосс, Д, глава проекта. Из-под стола раздалось негромкое, но оттого не менее отчаянное шушуканье. — У меня ничего тут нет, сэр! Только мой завтрак! — Найди что-нибудь, понял? Мы тут в авангарде инновационного фронта, так давай, чёрт побери, инноваторствуй! А-га! А это что?! — Э… сэр, это мой банан… — Я вижу, что это такое, идиот! Давай его сюда! Учёные вновь возникли в поле зрения, причём Дэйл, КА, интерн выглядел явно растерянным, в то время как Мосс, Д, глава проекта, сиял и удерживал двумя пальцами маленький овал. — Дэйл, окажи нам честь. Дэйл, КА, интерн, взял липкий белый овальчик, наклонился и поспешно прилепил его к корпусу чуть пониже обода его оптического узла, осторожно разгладив наклейку пальцем. — Вот. Это специальный… э… Удостоверяющий Стикер… — Положительного Подкрепления? — любезно подсказал Дэйл, КА, интерн. — Положительного Подкрепления от, гм, «Эперчур Сайенс». Носи на здоровье. Рабочая станция, к которой он был прикреплён (при помощи, как он смутно понимал, некоего соединительного элемента в ярко-жёлтом металлическом каркасе), была отполированной, незапятнанно-белой и по отражающим свойствам ничем не уступала зеркалу. Направив окуляр книзу, он увидел свое отражение — ярко-голубой оптический визир, полускрытый нижней пластиной, и изогнутую рукоятку — лучший доступный ему в отсутствии лица и мимики эквивалент широкой благодарной ухмылки. — Ух ты, какая прелесть. Спасибо, дружище, мне очень… О, гляньте, тут буковки! Наклейка — белое пятно на его чистеньком светло-сером корпусе — действительно была подписана синими и оранжевыми буквами. Он сузил линзу, вчитываясь. — BRA… ZIL… Что это? Это какой-то код? — Ты умеешь читать? — изумился Дэйл, КА, интерн, бросив беспомощный взгляд в сторону своего шефа. Но Мосс, Д, глава проекта, был ошарашен ничуть не меньше. — То есть, да, это такой код. — А, точно. Я так и подумал. А… Что же он означает? — Ну… это… как бы… сокращение такое. Гибрид между «браво» и… и «поразительно». «Браво». «Поразительно». Какие чудесные слова. — Ха-ха, да, я понял! Теперь понял! Бразительно. — Ну да… — сказал Дэйл, КА, интерн и, не смотря на предостерегающий взгляд Мосса, Д, главы проекта, неловко похлопал его по корпусу. — Бразительно.***
— Ну, ну, а потом, — сказал Уитли. — Они сделали ещё какие-то пометки, ещё каких-то людей привели — таких, знаешь, учёных, в белых халатах, с блокнотами… Они мне задали несколько вопросов — ха, тогда мне казалось, их было миллион. Устроили мне нечто вроде собеседования, обсуждали со мной всякие воображаемые сценарии — что бы, мол, я сделал в такой-то ситуации… Не подумай, что я хвастаюсь, но, по-моему, я справлялся на отлично! Они от меня без ума были — записывали всё в свои блокнотики, а один парень — видимо, из главных, видно было, что начальник — так вот, он сказал, что я «теперь намного лучше». Хм, если задуматься, он не сказал, намного кого именно я лучше. Может, у них ещё какой-то модуль на примете был, не знаю. Но я произвёл на него хорошее впечатление. Он сказал — и я очень ясно это помню — что я — совершенство. Он так и стоял с закрытыми глазами, и Челл, держащая его лицо в ладонях, ощутила под пальцами блаженную, простодушную улыбку. — Такую оценку ведь не забудешь, правда? А потом они сказали, что у них для меня есть работа. Очень важная работа. Но им надо было провести ещё несколько тестов, и для этого им необходимо было меня выключить. Сама понимаешь, мне это не понравилось… Я спросил, можно ли мне остаться в сознании на время этих тестов, а они… по-моему даже рассердились немного. И сказали, что если меня не выключить, я умру. Мне, конечно, умирать не хотелось, и тогда один из них что-то сделал, что-то нажал. Клик — и всё. Вот, собственно, оно самое. Моё первое воспоминание. Уитли открыл глаза и поморгал; его зрачки — мгновенная тёмная вспышка в густой синеве — сузились от мягкого вечернего света, как когда-то сужалась его старая линза. — Да, я понимаю, не слишком захватывающе. Не блещет ни особой яркостью, ни динамичностью, но уж какое есть. Челл медленно кивнула и убрала руки. Уитли на миг охватило непонятное ощущение утраты, почти тоски. В конце концов, просто говорить в темноту, ни на что не отвлекаться, стоять так близко к ней — было очень приятно. Только его голос — и её прикосновение. — А до этого? — спросила она. Уитли запутался окончательно. — До… моего первого воспоминания? Я не совсем уверен, что мы одинаково понимаем концепцию. Ты спрашиваешь — есть ли у меня воспоминания до моего первого воспоминания… ответ «нет», потому что первое воспоминание — оно на то и первое. У меня не было физической возможности помнить что-то до определённого момента, так что воспоминания до первого воспоминания будут довольно-таки разрозненными. И под разрозненностью я подразумеваю их полное отсутствие, потому что… Извини, я что-то не так говорю? Она отрицательно мотнула головой, но он точно видел — по глазам, по тому, как сжались её губы — она разочарована. Его неверным ответом. Очередной ошибкой. Он отвёл глаза, борясь с тошнотворным, медленно, но верно нарастающим последние несколько дней тягучим страхом. Предательский голосок из дремучих закоулков сознания шепнул, что ему тут вообще не место, что у него ничего не выйдет, что ситуацией он владеет не более чем истончающийся под нагрузкой полуразорванный трос, и дальше будет только хуже. Он с самого начала подвёл её — да так, что потом понятия не имел, как с ней помириться — да и в целом, хоть он и старался не унывать, он знал, точно знал, что не справился ни с чем из того, что она ему предложила. С тех пор, как они покинули Комплекс, она поручала ему разные задачи — чем дальше, тем проще — а он терпел неудачу за неудачей. Сейчас он даже вспомнить нормально не смог, куда уж элементарней! Всё это так… ужасно… знакомо. Как называется этот их людской эквивалент Смотрителя при Центре Релаксации? Куда они тебя ссылают, когда у них кончается список дел, в которых ты ни черта не смыслишь? Он не хотел об этом думать — но не думать не мог. Так иной раз знаешь что микросхема сломана, но не можешь удержаться и не ткнуть лишний раз в больной участок. Куда ссылают? Наверно, куда-нибудь подальше, где никому не придётся иметь с тобой дела, где тебе будет нечем заняться, и где не будет никого, кроме тебя. Он знал одно: если такое место существует, то такие люди, как Челл, по своей воле даже в гости туда не придут. Почему-то эта часть удручала больше всего. — Погоди, — беспомощно позвал он. — Пожалуйста, послушай, прости меня, я… я ведь пытаюсь! Всё это… я правда стараюсь! Челл посмотрела на него с некоторым недоумением, и он вдруг увидел, что в её глазах, точно грозовая туча, неотвратимо сгущается та самая повергающая его в трепет решимость. Он мысленно взмолился, чтобы она относилась к чему-нибудь постороннему, к какому-то делу, о котором Челл случилось вспомнить конкретно в этот миг. Купить молока, починить крышу, взорвать что-нибудь — потому что если этот взгляд, да с подобным уровнем упрямой решительности, относится к нему, то… То это просто очень пугает, вот. Но секунда миновала. Челл улыбнулась рассеянной, чуточку принуждённой улыбкой, легонько ткнула его в плечо («легонько» — по её стандартам, но он, не смотря на боль, и не думал протестовать), подняла предмет, который дал ей всезнайка Гаррет Рики, и вошла в дверь своего дома под весёлый звон колокольчиков.***
Несколько часов спустя, посреди ночи, когда все нормальные люди досматривали десятый сон, Челл спустилась на первый этаж и осторожно прошлась по тёмной передней. Она обогнула стол, старательно перешагивая через доски на полу, которые, как она знала, при малейшем давлении имеют обыкновение скрипеть, как ненормальные. В комнате стояла сонная, душистая, тёплая от остывающей духовки темнота. Челл на миг остановилась, вдохнув аромат свежего хлеба. Всё здесь принадлежало ей — вручную побеленные стены, неровный скрипучий пол, плетёный коврик, помеченный белыми полосками лунного света, льющегося из окошка. Это была её гавань, её убежище. Она никогда не страдала вещизмом, но что-то необычайно отрадное, умиротворяющее было в самой возможности находиться здесь, ощущать это место, каждый его уголок, закуток и трещинку. Каждая мелочь была знакома и имела значение: при открытом буфете не закроется дверь; в оконной раме когда-то была трещина, которую она лично заделала при помощи замазки и кухонного ножа; кривоватая вышивка, висящая на стене — подарок ребятишек, что ходят мимо на уроки в многоцелевую городскую ратушу, и которым она показывала, как печь хлеб… Челл упивалась этим греющим чувством безопасности, сопричастности, приспособленности — и надеялась, что оно никогда не приестся. Однако кое-кто никак не мог вписаться в её мирок — ни метафорически, ни, если уж на то пошло, физически. Челл задумчиво присела на краешек стола, рассматривая спящего Уитли: одна нога болтается над полом, свисая с подлокотника, другая притянута почти к самому подбородку. В её маленьком убежище, где всё идеально подогнано друг к другу, как частицы мозаичной картинки, Уитли — элемент совершенно иной головоломки, попавший в коробку по чистой случайности. Ей-то всё равно, но он страдает от своей неприкаянности. Она могла бы сказать этому доверчивому оптимисту, к тому же склонному безоговорочно полагаться на её слова, что со временем всё обязательно наладится. Ей и самой хотелось верить, что так и будет. Но инстинктивно она склонялась к иному пути: показать ему, приведя неоспоримые, железные, непробиваемые доказательства, что опускать руки рано, что оно того стоит, что результат оправдает любые сложности. С точки зрения её методичного, спокойного, холодного рассудка это было безукоризненным решением — и она решила, что охватившая её внезапная нервозность вызвана всего лишь сложностью предстоящей процедуры. В конце концов, задуманное ею не вполне безопасно. Всё-таки, удивительно (не говоря уж о том, что как нельзя кстати!), что Уитли, не смотря на его заверения, что ему не нужно спать, с лёгкостью приноровился к нормальному человеческому ритму. Он спал тогда же, когда и она, с готовностью отключаясь на те же шесть-семь часов, необходимых ей, чтобы выспаться. Интересная способность — засыпать по собственному желанию, как по нажатию кнопки… Челл бесшумно опустилась на коврик рядом с диваном и открыла ноутбук; чёрно-белый кабель из «Эперчур Сайенс» уже был присоединён к нему через столь удачно найденный переходник. Уитли спал, уткнувшись носом в спинку дивана, предоставив тем самым свободный доступ к беззащитному затылку над воротничком живописно измятой рубашки. При этом он не шевелился и, что особенно жутковато, не дышал — своеобразное напоминание о его истинной природе. Света луны и цепкой памяти оказалось достаточно, чтобы на ощупь отыскать участочек на его шее, где твёрдый свет превращался в обычную голограмму, оптическую иллюзию, скрывающую секретный разъём. Челл задержала дыхание — чтобы рука ненароком не дёрнулась — и воткнула штекер кабеля в порт. Слегка содрогнувшийся Уитли среагировал на это слабым протестующим бормотанием. Она замерла в ожидании, и он вскоре успокоился, притянув коленку к груди и обняв себя за плечи. Челл понятия не имела, какова структура искусственного сна, проходил ли его мозг, наподобие человеческому, какие-нибудь циклы. Во всяком случае, прямо сейчас он, казалось, был потерян для мира и спал глубоко и беспробудно — эдакий не до конца свернувшийся в клубок гигантский длинноногий ёжик-мутант в коме. Дисплей ноутбука замерцал, и она, сев по-турецки у дивана, положила компьютер себе на колени. Задняя подсветка экрана бросила на её лицо странные мрачные тени, придавая ей сходство с неким безумным учёным из тех старых кинофильмов, которые иногда показывали в ратуше (Челл, по вполне понятным причинам, не особо жаловала научную фантастику, частенько изобилующую свихнувшимися всемогущими компьютерами и апокалиптическими кошмарами, но кое-какие фильмы всё-таки видела). На экран вылезло окошко, а с ним — индикатор выполнения, и началось быстрое сканирование списка загруженных на компьютер кодеков. Буквы мелькали и сливались, индикатор неспешно полз вперёд, пока не замер на трёхчетвертной отметке. Обнаружено устройство 00004/[F]AS[IV]IDPC241105/AS[I]HRADE. Обнаружен ключ шифрования. Внимание: некоторые форматы могут не поддерживаться текущей платформой. Конвертированные файлы сохранятся на диск. Продолжить? Продолжить ли? Ведь это — вот то, что она собирается сделать — по-своему вторжение в личную жизнь, священное для Челл понятие. Уитли, конечно, в своё время грубо пренебрёг её неприкосновенностью — и всё ради прилива фальшивых эндорфинов — но сейчас это уже не имеет значения. В её системе координат два минуса подобного рода никак не давали плюс. Челл отдавала себе отчёт в шаткости моральной позиции и отнюдь собою не гордилась, но… но она ведь пыталась (решить головоломку) помочь ему, разве нет? Прищурившись и решительно сжав губы, она нажала клавишу «enter». Поначалу ей показалось, что она прикончила старый ноутбук — экран снова замерцал и внезапно сменил разрешение, громко зарыдал вентилятор, и корпус опасно нагрелся — она явственно чувствовала тепло через хлопковую ткань шорт и даже начала прикидывать, а что ей, собственно, делать, если компьютер возьмёт и задымится. Уитли испустил очередной жалобный стон и перевернулся лицом вниз — к счастью, в нужную сторону, иначе провод затянулся бы петлёй на шее, что, впрочем, вряд ли бы ему навредило. В завываниях вентилятора появились надрывные нотки, мерцающий экран на миг вспыхнул цветом «Эперчур Сайенс» — тускло-оранжевым — а затем почернел. Раздосадованная Челл хлопнула ладонью по ноутбуку и сердито откинулась на диван. Откажи он сразу же, было бы не так обидно — ведь на какое-то мгновение ей показалось, что эта штуковина работает, и… Мерцание. Белый шум. Какая-то вспышка. Движение. Остановка. Изображение запестрело неподвижными пикселями, помехами, красно-сине-зелёными полосами, оно расслаивалось, размывалось, фокусировалось… Мерцание. Снова вспышки, одна за другой, как при покадровой съёмке очень трясущейся камерой. Белизна, сияние, какие-то скруглённые углы, движение… На фоне белизны вдруг проступил тёмный силуэт, отдалённо напоминающий морскую звезду, и теперь, когда изображение обрело чёткость, стали видны костлявые запястья, длинные пальцы, ладони, подставленные под бело-синий кран с льющейся водой. Мир по ту сторону экрана шатнулся и деформировался, через плохонькие динамики ноутбука донёсся плеск — и короткий вдох — и голос. Челл ошеломлённо уставилась на монитор.***
— …спокойно, всё хорошо, абсолютно никаких причин для беспокойства. Всё проще простого. Я просто подойду и, и… всё ей скажу — на сей раз точно скажу. То, что я делаю сегодня, неизмеримо храбрее всего, что я когда-либо делал; Шекспир* — вот только сомневаюсь, что ему доводилось волноваться на этот счёт, он ведь был прославленным актёром, ему даже не нужно было называться своим настоящим именем… Что ему — представился Бардом или, или, там, Принцем — тогдашние-давнишние девушки небось вокруг него так и вились. Стаями! А он их, такой, палкой отгонял. Палицей… ох, меня опять занесло. Так, хватит растекаться мыслью по древу, мыслей и без того было предостаточно, время действовать. Просто идёшь — и говоришь!.. Он опять плеснул водой в лицо, затем глянул на отражение и взъерошил мокрыми руками волосы, приобретя некоторое сходство с ощетинившимся белобрысым дикобразом, после чего атаковал их расчёской. Волосы всегда были проблемой, хотя ему, как правило, удавалось с ними договориться. Подобно своему хозяину, в отсутствие чётких инструкций они обожали поступать по собственному, весьма своеобразному разумению: когда удавалось их приструнить, они вели себя безропотно и кротко, но ровно до возникновения очередной великолепной идеи. Единственное различие состояло в том, что его великолепные идеи охватывали довольно обширный круг тем, в то время как волосы ограничивались поисками новых путей в том, как бы половчее уподобиться опрокинутому ураганом стогу сена. — «Привет! Мне, как обычно!» Хорошее начало, очень хорошее начало, безобидное, дружелюбное. Ты — постоянный клиент… Только… о господи, ну и формулировочка, не вздумай ляпнуть такое, звучит очень уж двусмысленно… Постоянный покупатель, вот. Лучше. Мм-м-м… «Спасибо, выглядит аппетитно! И знаете, раз уж речь зашла… Поражаюсь, как это вы всё помните. Я имею в виду, кто что любит… То есть, я видел, вы сначала записывали, но с тех пор ни разу не ошиблись. Это замечательно. Не то, что бы я специально подсматривал… э-э… Я просто к тому, что сам я, как правило, с трудом вспоминаю, где накануне оставил ключи от квартиры. Где уж мне запомнить, любит ли совершенно посторонний человек горчицу или нет…» Да, пойдёт, но лучше в эту тему не углубляться, просто следовать руслу разговора… «Ну так вот! Я, конечно, понимаю, что вы заняты, вам же надо сотни бубликов продать, не хочу вас задерживать, но…» Он склонился над раковиной, на секунду зажмурился и вернулся к созерцанию зеркала, ища вдохновения в отражении комнаты отдыха. Вот уж с отдыхом эта комната ничуть не ассоциировалась. Как-то совершенно не думается об отдыхе, когда прячешься здесь взмокший от ужаса, с трясущимися руками и с желудком, сжатым в комок что твоя долларовая купюра, прошедшая все круги прачечного ада. С вдохновением тут тоже было туговато. Интерьер уборной отнюдь не способствовал возвышенности мыслей: длинный ряд отдалённо-беловатых раковин, полоска ламп верхнего освещения (одна лихорадочно мигает), вымощенный плиткой пол да плакат на стене.«Не забывайте мыть руки! Стерильность — залог сверхустойчивости комплекса к эпидемиям радиационно-стимулированного некроза!»
Чтобы текст поместился на листе, последнюю строчку пришлось набрать мелким шрифтом, зато на плакат умудрились втиснуть смеющуюся рожицу. Он попытался передразнить её, улыбнувшись зеркалу широкой жизнерадостной ухмылкой. Эффект вполне удовлетворительный, подумалось ему — глаза, конечно, испуганные, но есть шанс, что она будет сражена его речью и ничего не заметит. Хорошо бы. Он снял очки. Да, так лучше, гораздо лучше. Жаль, конечно, что нельзя подойти и заговорить с ней без очков — печальный опыт подсказывал, что толика уверенности в себе не стоит общей дезориентации. Он почти ничего не знал о ней, он постеснялся даже спросить её имя, но в чём он был уверен, так это в том, что женщин, как правило, мало привлекает полнейшая неспособность отличить дверь от стены. — «Я просто подумал, если у вас… если вы в ближайшее время свободны… в недалёком будущем… никакой спешки… вообще, вы сами можете выбрать удобное для вас время, у меня как раз ничего жизненно важного не предвидится. Ничего такого, что нельзя было бы отменить… так вот, если вы всё-таки не очень заняты, быть может, вы согласитесь сходить куда-нибудь… Со… со мной?..» Под конец фразы голос вознёсся куда-то в верхний регистр и зазвучал чуть ли не умоляюще. Он попытался опять, стараясь выдержать спокойную, ровную, дружелюбную интонацию. — «Со мной. Мы могли бы, не знаю, в качестве первого пришедшего в голову примера — посидеть где-нибудь после работы, в каком-нибудь тихом славном местечке, ничего пафосного… Я знаю пару таких местечек, но если у вас есть свои соображения, то я буду более чем рад выслушать. Если вы согласны, разумеется, если моё предложение не показалось вам… невыносимым — если показалось, то ничего страшного! Абсолютно ничего страшного, я хочу сказать, я не обижусь, я пойму… Хотя я, конечно, надеюсь, что вы согласитесь — я не пытаюсь давить на вас, просто честно признаюсь, что очень-очень надеюсь, что вы согласитесь…» Он оборвал себя на полуслове и уткнулся в зеркальную раму, прижавшись лбом к остро-прохладной металлической поверхности. — Рррррр. Ну почему это так сложно?! Да не сложно это вовсе, это ты всё усложняешь! Ты приглашаешь девушку на ужин, а не сагу наизусть декламируешь! Просто не рассусоливай, переходи уже к главному! «Собственно, вот суть моего вопроса: вы и я — и где-нибудь подальше отсюда. Как вам?» Вот видишь, всё нормально, всё хорошо, более-менее то, что нужно. Совсем очень даже не сложно. Ничуть. Он снова нацепил на нос очки, глянул в зеркало, оправил рубашку и посмотрел на часы. Без двадцати одиннадцать. Сердце ёкнуло, а желудок скрутило так, что пришлось вытянуть дрожащую влажную руку и опереться о зеркало. Он испытывал схожие ощущения перед собеседованиями на работу: это ужасное, свинцовое чувство страха оказаться непригодным, ненужным, недостаточно подготовленным. — Запишу-ка я ключевые пункты… Он [ПРОПУСК][СОХРАНЕНИЕ НА ДИСК, ЖДИТЕ][ЗАГРУЗКА] приник спиной к хлипкой перегородке чьего-то рабочего закутка, прячась за гигантским фикусом-переростком — деревцем, практически лишённом листьев, зато чуть ли не с него высотой. Голова кружилась и гудела, словно от недостатка кислорода — жаль, у него не было при себе, скажем, бумажного пакета, чтобы подышать в него… Кстати, он никогда не понимал, каким таким образом дыхание в бумажный пакет помогает остаться в сознании — разве что это нечто типа отвлекающего манёвра. Как представишь, как по-идиотски выглядит со стороны твоё пыхтение в пакетик, так сразу как-то прекращаешь беспокоиться о возможности грохнуться в обморок. Вот и она. Как всегда, пришла минута в минуту, по ней часы можно сверять — конечно, не те часы, которые искалечили периодические нырки в стакан с лапшой. Несмотря на прилив паники, так приятно вновь видеть её — словно старого друга, с которым они сто лет не встречались, и была своеобразная жестокая ирония в том, что он боялся даже заговорить с ней, потому что, собственно, в основном только этого ему и хотелось. Просто говорить, и слушать её голос, узнать её мнение о чём-то помимо бубликов, быть может, снова услышать её чудесный смех. Пока ничего отдалённо похожего на связный разговор у них не вышло — но две недели и три дня назад он что-то сказал — он не помнил, что именно, но был почти уверен, что ничего особенно остроумного или глубокомысленного, но она засмеялась, и это было восхитительно. Если про него когда-нибудь снимут кино (да, понятно, что шансы стремятся к нулю, но кто знает) — этот момент попадёт в один из ключевых кадров. Увидев её впервые, он мгновенно решил, что влюбился — любовь с первого взгляда, та самая мифическая штука, о которой все говорят, вся такая большая, светлая и с большой буквы «Л». Теперь он понимал, как это наивно. Как можно понять, любишь ли ты человека, лишь увидев его рядышком с аккуратными пирамидками из бубликов? Любовь — явление громадное, многослойное, сложное и зачастую нуждающееся в глубоком, в чём-то даже интимном понимании того, чем живёт человек, что у него на сердце, о чём он думает… С этим согласны все более-менее заслуживающие доверия источники. Нет, нужен хоть какой-то опыт, чтобы быть уверенным в чём-то настолько важном. С того судьбоносного дня минуло уже три месяца. Он всё ещё боялся, что она заметит, как он таращится на неё — тем более, она такая наблюдательная. От неё не ускользало ни одной мелочи даже когда приходилось иметь дело со сложными заказами из соседних отделов, и с покупателями-привередами, и с теми, кто никак не мог решить, чего им надо — и всё это одновременно. Он всегда покупал одно и то же, даже когда есть ему не хотелось — частично, чтобы сделать её день хоть чуточку легче, но большей частью ради того, чтобы увидеть в ответ на своё «мне как обычно!» кивок и милую улыбку, показывающую, что она помнит его. «Привет!» Он начнёт с «привета». Это, как правило, беспроигрышный вариант, безопасная стартовая площадка. Даже если она откажется — он, конечно, подумывал о том, чтобы учесть и такой поворот, но мысли об этом слишком удручали, да и он не был особо силён в расчёте вероятностей — даже если она откажется, он хотя бы будет знать, что сделал всё от себя зависящее. Он судорожно сглотнул, быстро заглянул в клейкий листочек, сжатый в потной ладони, и уже совсем было отважился покинуть убежище за долговязым фикусом, как вдруг услышал свою фамилию. — Уитли? [ПРОПУСК][СОХРАНЕНИЕ НА ДИСК, ЖДИТЕ][ЗАГРУЗКА] Он обернулся. Первое, что бросилось в глаза — белые халаты. Часть рассудка, достаточно хладнокровная, чтобы думать о самосохранении, завопила приглушённые предостережения. Люди вокруг вдруг вспомнили о каких-то срочных делах в совершенно иных частях офиса, и бросились врассыпную, словно маленькие шлюпки, уходящие от шторма в безопасные воды. — Вот… они хотят с тобой поговорить, — виновато сообщил его приятель из кабинки напротив, кивнув на троицу учёных, прежде чем как можно незаметнее ускользнуть. Первый учёный уже нетерпеливо протягивал руку за его бейджиком. Он отстегнул карточку и подал ему, потому что так положено — и выбора нет — и обеспокоенно оглянулся на ксерокс. — Чем могу помочь? Учёный просканировал бейджик — биип — поднял глаза и натянуто улыбнулся. — Следуйте за нами. Если бы он в тот момент мог ясно соображать, он бы заволновался куда сильнее. В конце концов, в последний раз его похожим образом заманили на это… биометрическое сканирование — что в результате вылилось в крайне болезненный опыт с необъяснимыми подкожными кровоподтёками и носовым кровотечением. Если бы он мог ясно соображать, он хотя бы спросил, чего им надо, что он на этот раз натворил (а он мог натворить, в этом плане относительно себя он иллюзий не питал) — но его мысли всё ещё полнились оптимистичным, беспокойным ожиданием, и в руке он сжимал превратившийся во влажный комок листочек, и думать мог только о том, успеет ли вернуться, прежде чем она уйдёт, ведь сумеет ли он вновь набраться храбрости в следующий раз — неизвестно. Хоть бы это всё ненадолго. [ПРОПУСК][СОХРАНЕНИЕ НА ДИСК, ЖДИТЕ][ОШИБКА- СВЯЗЬ ПРЕРВАНА]***
Стиснув зубы, Челл трясла онемевшей рукой — когда она выдернула провод из затылка Уитли, из разъёма посыпались крупные ярко-синие искры, мстительно впившиеся ей в предплечье. Но эта боль оказалась ничем по сравнению с шоком от того, что она увидела… Она попятилась от дивана и тяжело оперлась о стол. …себя. Она увидела себя в его воспоминаниях. Себя, вне пределов собственной памяти. Она думала, что максимум, что ей стоит ожидать от подключения Уитли к ноутбуку — да и то, если очень повезёт — горстку каких-нибудь системных файлов, которые он время от времени упоминал. Вместо этого она получила такое, на что даже не думала рассчитывать. Разумеется, Челл случалось видеть себя со стороны. Она не испытывала неловкости перед объективом — ей было по большей части всё равно, если только речь не шла об объективах неких весьма специфичных камер, направленных специально на неё с самыми недружелюбными намерениями — тогда она начинала испытывать разве что желание переколотить эти объективы вдребезги и, по возможности, именно так и поступала. Эдем, при всех коммуникационных сложностях, тем не менее, старался идти в ногу со временем — его технологическая оснащённость быть может, уступала более крупным городам, но у здешних обитателей имелись и камеры, и фотоаппараты и прочая бытовая видеоаппаратура. Челл хранила под лестницей громоздкий пожилой камкордер, однажды купленный у Гаррета в порыве вдохновения, а на кухонном столе рядом с глиняной уткой у неё стояла цифровая рамка, без конца проигрывающая одну и ту же последовательность кадров: она с Роми на городском празднике. Её подруга смеётся, всё снова и снова поправляет угрожающий соскользнуть венок из листьев плюща, а низ кадра оккупирован близнецами — сплошь сияющие ухмылки, и бумажные ленты, и восторженная собака. Ей так же доводилось видеть себя со стороны без помощи зеркал, линз или фильтров, когда она, обойдя пару-другую фундаментальных законов физики, заглядывала в отверстия, прорубленные в пространстве и времени — лишь очень немногим доводилось испытывать подобное. Так что собственная внешность была ей совершенно не в новинку. Её до глубины души, до боли в сердце потрясло иное — без возврата ушедшее время. Женщина в воспоминаниях Уитли понятия не имела о кошмаре, уготованном ей будущим. Она понятия не имела, что однажды будет похищена — заживо проглочена и брошена в извращённый, стерильный, лишённый солнца мир, где господствует только закон выживания. Под рукавами незнакомого голубого свитера не было шрамов, ловкие маленькие руки, раскладывающие на офисном столе свёртки, не изуродованы ожогами и рубцами от шрапнели. Её разум не искалечен — она держится спокойно в этом тускло-белом, безликом, душащем офисном пространстве, она не вздрагивает, когда рядом урчит включённый ксерокс или под потолком раздаётся неживой металлический голос по системе громкой связи. Если бы они столкнулись лицом к лицу, женщина из воспоминаний Уитли наверняка удивилась бы седым прядям в её волосах, тёмным кругам под глазами и пронзительному жёсткому взгляду. «Что с тобой случилось?» Случился Комплекс. Случилась Наука. Случилась Она. А теперь оказалось, что её догадка попала в цель — всё то же самое случилось и с ним. Уитли тоже, подобно ей, жертва Того Места. И всё-таки она меньше всего ожидала встречи со своим прошлым «я». Медленно, с нехарактерной неловкостью, Челл на ощупь добрела до плетеного кресла и тяжело опустилась в него. Ни с того ни с сего, и без того гудящую голову пронзила ввинтившаяся в затылок сухая горячая боль. Она… она была… она была-***
-рада, что не работает здесь. Здесь господствовал страх. Она чувствовала, она практически обоняла тягучий ужас, которым были охвачены все эти суетливые, серые рабочие пчёлки, склоняющиеся над своими столами в своих маленьких кабинках, крохотные винтики гигантского бездушного механизма. Страхом был отравлен каждый, даже учёные, эти яркие вспышки на фоне корпоративного единообразия, сверкающие, словно грани разбитого зеркала. Она знала, что рабочие пчёлки боятся учёных, и камер, глазеющих на них с каждого угла. А вот чего боятся учёные? Все они вечно куда-то бегут, им едва хватает времени перекусить. Интересно, они хоть изредка бывают дома? Ей не нравились холодные цилиндры лифтов, словно падающие с нею на борту в этот тусклый механический улей со скоростью, от которой закладывало уши и захватывало сердце. Ей не нравилось стоять в офисе посреди всех этих напуганных людей с пустыми глазами, которые даже не смотрели на неё, не видели её, потому что давно разучились замечать что-то, помимо угрозы. Она знала — здесь творится что-то очень плохое, чего ей, постороннему человеку, никогда не постигнуть. Об этом никто не говорил — во всяком случае, напрямую, вслух — но она была наблюдательна и сообразительна. К тому же, люди почему-то считают, что молчаливость — всё равно, что глухота — так что, кое-что она всё-таки почерпнула из перешёптываний на лестничных площадках, из надписей на стенах — полустёртых, но всё же различимых. Это место было заражено испуганным, болезненным равнодушием, люди радовались, когда беда случалась с кем-то, но не с ними, и всё же страшились, что в следующий раз настанет их очередь. Она ненавидела подолгу оставаться там, внизу, отчего её и без того колоссальная работоспособность повышалась в разы. Она прикладывала все зависящие от неё усилия, чтобы поскорее приблизить миг, когда лифт вынесет её на поверхность, и она снова сможет увидеть небо над головой. Он был единственным, кто несколько примирял её с необходимостью бывать в этом унылом царстве. Подобно всем остальным, он боялся. Кроме того, в её присутствии он был неуклюж и мучительно застенчив (а может, это было его обычным состоянием). Зато он всегда светился искренностью и жизнелюбием, и смотрел не сквозь, а на неё, как на живого человека. Он всегда покупал одно и то же, у него всегда была сумма под расчёт — и он всё порывался что-то сказать, но словно бы не осмеливался. А она, чтобы смягчить взаимную неловкость, каждый раз улыбалась ему, прежде чем повернуться к следующему покупателю. Так оно и шло все эти несколько месяцев их знакомства. Она пришла к выводу, что если то, что он хочет сказать ей — действительно важно, то рано или поздно он решится. Она так и не дождалась. Однажды он просто не вышел к столику у ксерокса. Распродав выпечку, она взяла опустевшую коробку и направилась вдоль серых рядов к кабинке, в которой, как она знала, он работал. Она оставила бублик на столе, аккурат между клавиатурой и игрушечной птичкой, и с любопытством оглядела крохотный захламленный закуток. Ничего необычного: календарь на стене, пара фотографий, внушительная лавина из бумаг, памяток и технической документации. — Можешь не трудиться, — прозвучало со стороны кабинки напротив. Заговоривший сидел неподвижно, спиной к ней, лицом к монитору. Оборачиваться не стал. — Стёрт. Удалён. На следующей неделе сюда посадят кого-нибудь ещё. А может, и нет. Это уж как они решат. Она заметила, что монитор выключен. — Лучше не вникать, — всё тем же бесцветным голосом продолжал человек. — Извини. У меня сроки… Она направилась к выходу, а потом всю оставшуюся неделю перед уходом оставляла последний бублик у него на столе, но бесцветный голос оказался прав — он больше не вернулся. Через неделю в кабинке не осталось ничего из его вещей — только кресло и компьютер. Внутри оказался какой-то незнакомец с серым лицом и пустыми глазами, глядевшими сквозь неё. В тот день ей особенно сильно хотелось выбраться на поверхность. Она мысленно поторапливала лифт и чувствовала, что внутри что-то сжимается, и облегчение, когда она всё-таки покинула это место, оказалось ярче, чем обычно — волна радости, смешанной с тоскливой горечью. О, как же она была рада, что не работает здесь.***
Челл вскочила, точно выныривая из омута, и старый дощатый пол под ногами издал кошмарный звук сродни воплю раненой рыси. Уитли тихонько застонал и зашевелился, покрепче прижав колени к груди и схватившись за затылок. Челл инстинктивно бросила кабель и вместе с ноутбуком затолкала его ногой под диван. Её трясло, в ушах стоял звон, голова гудела от шока. До сих пор она не вспоминала — не могла вспомнить — ничего из своей жизни ДО. Она считала, что та её часть давно мертва — убита долгими десятилетиями стазиса, полностью разрушена травмами и убийственным влиянием Комплекса. То, что она только что испытала, поначалу показалось ей чужеродными мыслями какой-то незнакомки, вспоминающей о месте, где она ни разу не была. Но всё-таки, незнакомкой была она и не кто иной. И воспоминание принадлежало только ей, ей одной, оно было частью её прошлого. Неуловимое, размытое, исчезающее — но она ухватилась за него, как за соломинку, за эту память о настороженном, неопределённом страхе, о сером офисе и серых людях — и об одной тревожной, светлой улыбке… Уитли. Теперь всё стало на свои места, когда все детали головоломки оказались у неё на руках. Аватар не был ни случайным, но странно подходящим ему корпусом, ни представлением компьютера о некоей абстрактной, идеальной для него внешности, ни очкастым аналогом темы для рабочего стола. Это была его собственная цифровая копия, скульптура из твёрдого света. Всё верно — когда-то давным-давно у него было настоящее тело из плоти и крови. Человеческое тело. Когда-то Уитли был человеком. Не смотря на все причиняемые ему неудобства и явный дискомфорт, это тело действительно принадлежало ему. В каком-то смысле, оно было роднее металлического шарика, в котором он, впрочем, провёл неопределённо большое количество лет — по меньшей мере всё то время, что она проспала в Центре Релаксации, а она до сих пор понятия не имела, как долго это длилось. Так сколько же ему лет? На вид где-то поровну между тридцатью и сорока; если всмотреться, то станут заметны озабоченные морщинки на переносице, и тонкие напряжённые линии, бегущие от крыльев носа к уголкам рта, и усталые круги под запавшими глазами — признаки, выдающие преодолённый тридцатипятилетний рубеж. Хотя, теперь-то какая разница? У роботов нет возраста. Солнечный свет не стареет. Челл пихнула ногой выползшую из-под дивана петлю кабеля. На неё накатила волна клаустрофобии, и ей вдруг стало невыносимо душно и тесно в её маленьком безопасном убежище. Как правило, она всегда сохраняла кристальную ясность мышления, всегда знала что и для чего делает. Все её побуждения и мотивы были систематизированы и разложены по полочкам, словно файлы в особо точной картотеке. Она не привыкла к путанице и замешательству, и потому ей необходимо было отдышаться после подобного потрясения, рассортировать впечатления — прийти в себя. Ещё она поняла, что ей страшно хочется поговорить с ним — обсудить случившееся, рассказать об увиденном, глубже исследовать эту внезапно обнаруженную хрупкую связь, возникшую между ними неизвестно когда — и разве не этого она добивалась? Разве не для этого всё затеяла? Разве не хотела она найти доказательства того, что Уитли — нечто большее, чем продукт «Эперчур Сайенс»? Челл протянула руку, чтобы потрясти его за плечо — и замерла. Вспомнит ли он? Поверит ли? Сам он безнадёжный лгунишка, и всегда с готовностью, достойной лучшего применения, отвергает неподходящую для своего мировоззрения истину, наотрез отказываясь верить в нечто, что ему не по нраву. Челл вдруг поняла, что не хочет слышать, как он будет объяснять на свой лад это — даже не воспоминание, а тень воспоминания. Отрицать прошлое, которое они оба потеряли. Раз в жизни, у неё был выбор. Она бесшумно отошла и направилась к двери, сдёрнув старую фланелевую рубашку с гвоздя, заменяющего вешалку. Она с удовольствием позвала бы его с собой, чтобы побыть в его компании и окунуться в поток его успокаивающей болтовни, если бы не эта неуверенность в его реакции. Подставлять под возможный удар зыбкое видение былого и свои чувства… нет, к этому она была не готова. В этом смысле она ему и близко не доверяла. Проблема заключалась в том — а подобный нелогичный импульс не мог не быть проблемой для человека столь логичного и разумного — проблема заключалась в том, что ей действительно очень хотелось, чтобы было иначе.***
Ему снился сон. Когда оборвалась связь со странным, настырным запросно-ответным устройством, не принадлежащим «Эперчур Сайенс», его мысли и воспоминания бросились вскачь и врассыпную, повлекли за собой по давно забытым, вытесненным из сознания тропам в омут скрытых корневых каталогов, сквозь завесу повреждённых фрагментарных файлов. Навстречу неслись обрывки звуков, и картинки, и ощущения и… …боль. Голоса. — …шесть миллиграммов пентотала, быстрее. Есть двигательная реакция. — …так, успокойся, постарайся расслабиться, будет немного больно… «Немного». Это было всё, что угодно, только не «немного». Боль была адская, кошмарная, неимоверная, и он не мог понять — за что? За что с ним так? Он ведь не сделал ничего плохого! — …а чем он такой особенный? В деле написано, что это просто какой-то программист из информационно-технического. — Шутишь? Ты его письма читал? Говорит, нужно демонтировать генераторы, чтоб было место для теннисного корта! И это только навскидку, у него подобных кретинских идей сотни тысяч. — …то, что надо… — …чтобы отвлечь Её… Тьма — как сплошная непроницаемая стена черноты. Потом голоса возвращаются, с ними возвращается боль. То, что они колют ему, не помогает, но он не может сказать им, потому что горло… что-то не так с его горлом, и с его ртом, он не может говорить… — …да кому какая разница. В криогенную камеру, как остальных. — …угомоните его, а то потеряем церебральные функции к чертям… — …калибровка… Голос снова с ним, но всё равно что-то не так, нет — всё не так, и единственное, чего ему хочется… — Боже правый, да заткните же его, уши закладывает… А теперь ещё и это. Нет, это не боль. Это хуже, чем боль — невыносимое, стремительное рвущее на части опустошение. Оно жадно отдирает огромные, важные куски от его личности и выбрасывает их, как ненужные осколки разбитого стекла в темноту. А стоит им кануть в холодное небытие, как он забывает о том, что они вообще были, он не знает, что они были, потому что теперь их нет, и единственная мысль — «пожалуйста пожалуйста пожалуйста нет нет нет Я хочу домой пустите меня пожалуйста отпустите». Но дома больше нет, он не знает, что или где это. И в итоге всё, что он может — направлять в пустоту бессмысленную, бессвязную, безнадёжную литанию «я должен выбраться я должен выбраться я должен я…» — …уже третий раз! Недели работы псу под хвост! Это уже ни в какие ворота… Зачем нам всё это? Всё, что от него требуется — говорить и продуцировать идиотские идеи. — …разве что глубокая эксцизия, полное подавление воспоминаний… — …перемаршрутизация когнитивных процессов… — Делайте. А потом… Темнота. Пустое, блаженное ничто. Лёгчайший, едва уловимый след какого-то воспоминания — что-то забытое, что обязательно надо было сделать… Но после пережитого мрачного кошмара он вовсе не хотел вспоминать — даже пытаться не хотел. Лучше не знать. Лучше не знать вообще ничего. Не думать. Не мучиться. Не быть. — Вроде сработало. Отключайте. [ОШИБКА: ФАЙЛ ПОВРЕЖДЁН][СОХРАНЕНИЕ][ПЕРЕЗАГРУЗКА]***
— НЕТ! НетнетнетнетнетнетНЕТ! Кто-то кричал. Темнота уже не была абсолютной — бездонная пустота превратилась в маленькую тёплую комнату с тусклыми янтарными бликами ночной иллюминации на стенах и витающим в воздухе запахом хлеба. Но Уитли она показалась чужой и незнакомой — равно как и собственный голос. — Это всё неправда! Это неправда! Его тело сотрясали судороги, он сжимал ладонями виски и срывающимся голосом бессвязно бормотал, заклинал, отрицал. Разум искрился, точно оборванный провод под напряжением, тонул в цунами серого, безымянного ужаса, мысли пульсировали болезненно, как корень обломанного зуба, и он перекатился на плетёный коврик, судорожно сжав ветхую материю в кулаке, и издал оглушительный вопль — долгий, бессловесный рёв отчаяния и ярости. Большую часть жизни он провёл, подозревая, что с ним что-то не вполне ладно. Он никогда не признавал этого — не говоря уж о том, чтобы как-то разобраться с этим вопросом — но где-то в глубине души он это знал. Так всегда утверждала маленькая несговорчивая часть его разума, которая вместо того, чтобы закрывать глаза на его промахи, с садистским тщанием вела им подсчёт. Он эту часть себя ненавидел, делал вид, что её не существует и предпочитал жить за счёт своего неиссякаемого оптимизма, спонтанно вскипающего энтузиазма и полнейшей неспособности отличить хорошую идею от плохой. И в те минуты, когда в нём просыпалось не свойственное ему критическое мышление, когда даже он приходил в уныние от бесконечного парада сотворённых катастроф, он находил утешение в том, что это всё не его вина. Его создали с какой-то полезной целью, и однажды он выяснит, в чём его предназначение. И уж когда он выяснит — то будьте спокойны, он не подведёт. Они ведь сказали, что он совершенство! Всё будет… Уитли снова свернулся в клубок, не выпуская коврика из рук и коротко, порывисто раскачиваясь. Глубоко в затылке засела неприятная тянущая боль. Белые халаты. Больной долговязый фикус, тоскующий по солнечному свету в царстве тусклых флуоресцентных ламп. Вода на белых плитках. Блеск иглы. Яркий бумажный комок, смятый в ладони. И… и… — Нет… нетнетнетнет, пожалуйста… Теперь всё стало на свои места. Всё обрело смысл. Это правда. Да Она ведь ему человеческим языком сказала, а он отказывался слушать, снова и снова пропускал Её слова мимо ушей, предпочитая считать их очередной наглой ложью. «Ты дурак, которого они сконструировали, чтобы сделать меня идиоткой». О, он превосходно годился для этой работы, не так ли? И всё же недостаточно хорош, чтобы в ней преуспеть, где уж ему! Стоит ли удивляться, что он не справился с Комплексом, хотя власть и могущество были преподнесены ему на блюдечке? Стоит ли удивляться, что он даже теперь ни на что не способен, что он просто болтается тут без цели среди людей… — Но почему, почему?! Так нечестно! Они… Они сказали, что я… Они подарили мне наклейку! Они наврали. И он ничего не хотел об этом знать, но даже для этого было слишком поздно. Он всё понял. Он даже не настоящий робот, как другие модули, как Кевин, как Она. И он не человек. Он никто. Создан быть бесполезным, отвлекать, мешать и путать. Пригоршня песка, брошенная в высокоточный механизм совершенной машины. Модуль Смягчения Интеллекта. Специально сконструированный паразит, тормозящий любого, к кому он подключён. Опухоль, мешающая мыслительному процессу нескончаемой болтовнёй и потоком дурацких идей. Ужасней всего то, что человек из его воспоминаний — тот, который говорил его голосом и выглядел точь-в-точь, как теперешний аватар — он ведь в части понимания мира тоже был далеко не гений– не Эйнштейн, не Хокинг, не… не Челл — но он был самим собой, он был полноценным, и в нём било через край это необузданное человеческое «почему бы нет?» Он творил всякие сумасшедшие вещи просто потому, что ему хотелось их творить. Уитли ненавидел его, о, как же он его ненавидел, этого самодовольного гада с его лицом, человека, чьи воспоминания блуждали в его подсознании и пробирались в сновидения, одним своим присутствием словно глумясь над ним теперешним — подделкой, нелепой пародией. Он перевернулся, вытянувшись на коврике. Коврик был хороший, плоский, удобный и успокаивающий. Можно было не бояться понизить его интеллектуальный уровень. Сколько там у коврика мыслительных способностей… Наверняка он не посчитает Уитли обузой и, не испытывая особых неудобств, продолжит исправно выполнять свои ковровые функции. И если Уитли пообещает вести себя тихо, то коврик, может, разрешит ему остаться. Так они и будут лежать — покуда коврик не перестанет быть ковриком. Или пока Уитли не перестанет быть собой. Последнее предпочтительнее. Некоторое время спустя Уитли ощутил некий дискомфорт. Что-то упёрлось ему в лопатку, усугубляя навязчивую необъяснимую боль в затылке. Он вяло пошарил под диваном и нащупал плоский металлический прямоугольный предмет… а ещё — петлю чего-то гибкого и длинного, выскользнувшего из-под дивана, когда он терзал коврик. Он обернулся, приподнявшись на локте, чтобы взглянуть на источник своего беспокойства — и изумлённо вытаращил глаза. За последнее время Уитли во многом разуверился. Когда-то он был уверен, что застрял в космосе на веки вечные, или что он никогда не сумеет передвигаться без направляющего рельса или посторонней помощи — расставаться с такого рода убеждениями сплошное удовольствие. И напротив, потерять всякие основания верить, что он может приносить пользу хоть на каком-нибудь поприще, или что в итоге всё будет хорошо — попросту невыносимо. Но, тем не менее, на свете ещё оставалось нечто, в чём он был абсолютно уверен: аппаратный интерфейс «Эперчур Сайенс» он ни с чем не перепутает. Медленно, как сомнамбула, он протянул руку и выудил из-под дивана чёрно-белый трёхштырьковый соединительный кабель.