Страшненьким тоже хочется любви

Последние четыре месяца после подписания документов превратились для Кипренского в адскую карусель. Сроки давили и грозили превратить его компанию в ноль без палочки. Французы при помощи Славы поставили его в практически безвыходную ситуацию. И если бы не высокомерие и самоуверенность лягушатников, которые по своей глупости раскрыли все карты сразу же после подписания договора, то у Юрия не было бы шансов выкрутиться. Партнеры были свято уверены в отсутствии у Кипренского возможности выполнить условия измененного контракта, согласно которым восемьдесят процентов работы его компания должна осуществить за четыре месяца, в противном случае девяносто процентов дохода от построенного нефтепровода отходило бы французам. Но у Юрия были хорошие друзья и связи, а также грамотный коллектив, который он тщательно набирал не один год. И более того, почти вся рабочая документация была готова, о чем лягушатники не могли знать, а это полгода работы. Так что разбивая руки в кровь (большей частью образно), работая день и ночь, Кипренский вытянул этот проект. Но радости или азарта он не чувствовал, эта судорожная деятельность была скорее средством выжить. Не думать. Но не получалось. С трудом находя в себе силы не звонить, он все равно среди трудовой активности вдруг неожиданно находил себя на углу знакомого дома вглядывающимся в темные квадраты окон. Слава исчез, переехал куда-то. Может, со Стефаном во Францию, а может, с ним же на другой конец Москвы. Придурок Кирилл, заявившийся с пачкой документов из отцовской фирмы и битых полчаса пытающийся выяснить отношения, оказался прав. Избалованный папенькин сынок специально в тот день решил поработать курьером, выпросил у отца — к слову, хорошего партнера Кипренского — необходимые для передачи документы, а сам назойливо, как муха, твердил о своей любви и о уродстве выбранного Юрием партнера, за что пришлось его выкинуть чуть ли не за шкирку. Но изображение в окне, на которое тот посоветовал посмотреть, не понравилось. Его Слава стоял внизу со своим учителем, который должен был, по его же словам, покинуть уже Москву. И на плечи Его омеги он накинул свой плащ. Сжирающая все внутренности ревность опять зажгла Юрия разрушительным огнем. Он ничего не мог с собой поделать. Он влюбился в этого маленького, умного и такого домашнего омегу. Никогда и никого он так не любил. Кипренский даже понять не смог, как и когда это произошло. Но как-то сразу и резко. Хотелось все время смотреть на Славу, говорить с ним, трогать его. Он никак не мог понять сути претензий избалованных омег, что пытались «открыть» ему глаза на какие-то уродства в его драгоценном мальчике. Кроме смешных неудобных очков, в нем все было идеально. На задворках подсознания Юрия немного удивляло, откуда в нем взялось столько слащавости, сиропности, нежности к любимому. Раньше с омегами он вел искусную игру, в которой больше любовался собой. И получал физическую разрядку. Некоторые его партнеры были интересными людьми. Абсолютно все — сексуальными красавчиками. Но ни одна из стандартных категорий красоты, ума и прочего была совершенно неприменима для его Славы. Тишин был просто необходимостью, воздухом, сердцем. А как можно сказать, что сердце некрасивое или глупое? Ну, может, и можно, только от этого любить меньше не станешь. И случившееся предательство вышибло весь воздух из легких и жизнь из души. Кипренский не мог понять, как такое могло произойти с ним, как он мог так обмануться. Что делать дальше, как жить. Он никогда не был слабаком, не занимался самокопанием и рефлексией, а вместо этого действовал — порой безжалостно, всегда расчетливо и прагматично. Сейчас, больше повинуясь выработанному годами рефлексу, он продолжил свое дело. Выбил фирму, сделал ее еще крепче. Параллельно успевал даже налаживать новые связи. А вот жить — не жил. Ему часто снился один и тот же сон, в котором Слава сидел на кровати, повернувшись к нему спиной. Юрий сначала окликал его, но омега не слышал, потом хотел подойти, но ноги, как чугунные, невозможно было сдвинуть с места. А потом к Славе откуда-то сбоку подходил француз, целовал его в щеку, Слава ему улыбался, а Кипренский просыпался в холодном поту. Но это был не самый худший вариант. Гораздо больше наносил вред его духовному здоровью другой сон. Там Слава лежал на кровати, теплый, разморенный после пробуждения. Юрий подходил, снимал с него пижаму, покрывая теплую кожу чередой поцелуев. Омега отвечал страстно, ластился, тесно прижимался и был полностью его, любил его. А потом Юрий просыпался с каменным стояком и навалившимся, как бетонная плита, пониманием, что это только приснилось. Что Славы рядом нет и что он предпочел француза ему. Кипренский презирал себя за то, что готов был простить омеге предательство и испорченный контракт. Наверно, он бы даже измену простил, если бы Слава пришел с повинной. Он не мог без этого омеги. Но он был Славе не нужен. Тогда, в проклятом кабинете, когда весь сияющий и жизнерадостный Его омега стоял и пах другим альфой, захотелось растоптать, сделать ему так же больно, как сделал он. Найти подходящие слова, чтобы расколоть ту маску безразличия, что была нарисована на лице Тишина. Кипренский тогда наговорил каких-то гадостей, взятых из вчерашней речи Кирилла. Даже не помнил точно, что именно. Слова даже до мозга не доходили. А потом выгнал самое родное существо. Сам выгнал, когда хотелось вцепиться и никуда не отпускать. Упасть на колени и умолять остаться, выбрать его. Гордость ненужным помощником для истерзанной души вдруг взялась мстить за причиненные обиды. Все четыре месяца он жалел, что не упал и не просил. И ненавидел себя за это. За эту постыдную слабость души. Сказали бы ему год назад, что он сможет мало того, что не растоптать и выбросить, а еще и простить и броситься унижаться после такого предательства, он бы не поверил. Наверно, не было в мире ни одного человека, кому подобные грехи сошли бы с рук. Не сошли они и французам. Выполнив все условия контракта в срок и повернув их против конкурентов, он смог существенно ударить по финансовому благополучию лягушатников. А после того, как действие договора закончится, он сможет окончательно разорить фирму бывших партнеров и раздавить их репутацию. В конце сентября, когда все пункты договора были выполнены и можно было вздохнуть свободно, Кипренский решил принять приглашение старого друга, справлявшего юбилей. Тем более что друг работал в смежной сфере и намекал на возможность сотрудничества и новый, дорогостоящий проект. Санкт-Петербург встретил теплым бабьим летом, что по сравнению с уже почти зимней Москвой было удивительно, ведь город славился капризной погодой и сыростью с пронизывающим ветром. Теплый вечерний ветерок приятно освежал после душного Невского экспресса. Лучи заходящего солнца радостно щекотали лицо, и у Кипренского внутри появилось стойкое ощущение, что теперь все будет хорошо. Непонятно откуда взявшееся приятное волнение благих перемен ласкало душу. Проведя ночь в отеле, а первую половину дня погуляв по северной столице, к обеду он оказался у дверей ресторана. Гости только начинали собираться, оставалось время для делового общения с именинником. Перспективы партнерских взаимоотношений действительно оказались радужными, Юрий договорился с Тамази Ираклиевичем о деловой встрече на послезавтра. Но он чувствовал, что не это распирает его душу острым волнением, заставляющим общаться больше со всеми подряд, выплескивать нахлынувшее возбуждение на посторонних лиц, лишь бы не пуститься в пляс. И ближе к концу вечера стала понятна причина эйфории. В наступившей тишине за рояль сел его Слава. Маленький, хрупкий, в красиво вышитой восточным узором рубашке, мягкими складками обволакивающей его живот. Его любимый был беременным. Значит, шансов его вернуть не оставалось. Все хорошее настроение смыл поток тяжелой апатии. Нежный голос ласкал слух прощальной мелодией. И надо бы было уйти, но никаких сил на это не осталось. Он смотрел, как завороженный, на своего-чужого омегу. На его округлившийся животик, который так хотелось приласкать. На чуть вьющиеся пряди серых волос. Славу принимали хорошо, и пел он хорошо. Его омега все умел делать хорошо. Даже вокруг пальца смог обвести его, при этом влюбив в себя до беспамятства. Вечер закончился. Надо было идти, Кипренский повторял себе это бесконечно, а глазами искал исчезнувшего Славу. Из здания тот не выходил, Юрий прождал его у входа полчаса, успел замерзнуть — к вечеру погода испортилась. Может быть, он ушел через черный ход? Юрий решил вернуться в зал и спросить. Гордость досадливо махнула рукой и быстро удалилась. Юрий просто не мог с собой бороться. Как наркоман, ищущий дозу, он искал Славу. И увидел своего непутевого омегу перетаскивающим стулья! Тяжелые стулья. Возмущению не было предела. — Ты что, совсем обалдел? Ты ребенка-то хоть пожалей, — поспешил облечь свой праведный гнев в слова Юрий. Слава вздрогнул испуганной пташкой и резко обернулся, но, сильно побледнев, стал заваливаться. Кипренский схватил свое сокровище в крепкие объятия, жадно вдыхая родной запах, перемешанный с чистым ароматом другого альфы. — Это каким козлом надо быть, чтобы позволять беременному омеге работать, да еще стулья таскать. Где этот французский мудила ходит? Юрию хотелось убить этого дрянного лягушатника, позволившего его омеге работать, да еще и на таком сроке. Прислонившись щекой к белому лбу, Кипренский почувствовал сухой жар, исходивший от дрожащего Славы. — Ты весь горишь! — Кипренский обхватил его личико и потрогал пылающий лоб губами. Слава был явно болен, его уже сильно трясло, но строптивый омега вдруг резко оттолкнул от себя встревоженного альфу. — Не ваше дело, Георгий Павлович, идите, куда шли, — зло прошипело маленькое счастье. — Конечно, уже побежал. А ты тут будешь стулья волочить. Быстро пошел домой лечиться, — Юрий предпринял еще одну попытку приблизиться к Славе и взять его за локоть, но тот вырвал раздраженно руку и сделал шаг назад. — Мне надо закончить работу, я не могу подвести работодателя, а потом пойду. До свидания. Юрию ничего не оставалось, как быстренько перетащить все стулья в новое место, хорошо, что хоть Слава внял голосу разума и сидел в сторонке — видимо, последние силы покинули его, и не оставалось запала даже на маленький спор. После чего Кипренский вызвал такси и, подхватив слабо сопротивляющегося Славу на руки, понес на улицу. Хотелось увезти его к себе, чтобы хотя бы несколько дней, пока омега выздоравливает, провести с ним. Но отель плохо подходит для лечения. К тому же разбушевавшийся француз мог бы попортить нервы, а Славе волноваться нельзя. Поэтому пришлось узнать у засыпающего омеги адрес и ехать туда. Квартира Славы была недалеко от Невского проспекта в одном из многочисленных дворов-колодцев. В машине омега заснул, и до квартиры Юрий нес его на руках, крепко прижимая к себе и пытаясь надышаться любимым впрок. Подъезд был чистым, а квартира оказалась старой однушкой с ковролиновым покрытием и замысловатой планировкой. Окна спальни и кухни смотрели вплотную на окна соседей. Если немного высунуться, то можно помыть стекла квартиры через двор. В углу опрятной спаленки рудиментным черным квадратом темнел камин, придаток царской России. И главное, не было никаких следов присутствия альфы. Ни вещей, ни запаха. Ничего. Уложив пылающего Славу на кровать, Кипренский нашел в обнаруженной на одной из полок шкафа аптечке градусник и сунул недовольно бубнящему во сне омеге его под мышку. Температура 39.5 привела Юрия в панический ужас, он вызвал неотложку и начал судорожно искать жаропонижающее. Обнаруженный нурофен в свечках нужно было воткнуть в попу спящего омеги, но на процессе осторожного снимания штанов больной очухался и возмущенно выгнал Юрия из комнаты. Он поставил на кухне чайник, нашел в холодильнике пакет замороженной клюквы, позвонил папе и по строгой пошаговой инструкции сварил морс. Выплывшего пошатывавшегося Славу вернул в комнату и укутал в несколько одеял и плед. Слава сопротивляться перестал и подозрительно притих. Скорая прибыла быстро. Врачи вяло предложили отвезти в инфекционное отделение больницы. Слава категорически отказался, тогда ему прописали аптечный детский антигриппин, за которым Кипренский побежал в «Петербургские аптеки», и обильное питье. На этом удалились. Выпив лекарство и предприняв еще одну вялую попытку прогнать Юрия, Слава заснул, свернувшись горячим комочком посередине разложенного дивана. Юрий аккуратно пододвинул его к стенке и лег рядом, накрыв обоих одеялом. Чувство пульсирующей радости оттого, что любимый с ним, что никакие французские мудаки не будут в ближайшее время крутиться поблизости, эгоистично било исландским гейзером. Но волнение за здоровье папы и ребенка существенно омрачало радость. Ничего еще было не ясно. Почему Слава один, где его долбоеб-любовник? Но твердая уверенность, что он уже больше никуда свое сердце не отпустит, была крепка, как фуллерит (самый твердый материал на земле, — прим. авт.).