Страшненьким тоже хочется любви

— Я ничего не менял, а только перевел русскую версию, как умел. И думал, что сделал это хорошо, — возмущенно воскликнул Слава. Он резко повернулся и быстро пошел в сторону уже виднеющегося дома. Кипренский стоял, как громом пораженный. Слава не предавал. Его любимый не виноват. У Юрия и мысли не было ему не поверить. Зачем омеге врать? Он бы и тогда, в тот гребаный день, ему поверил, если бы Слава не молчал, если бы не убежал, как уличенный преступник. Но если Слава невиновен, то кто? И тут все встало на свои места. Евгений Павлович, резко уволившийся сразу после тех событий. Он уехал лечить приемного сына во Францию, а необходимые деньги были, очевидно, получены таким путем. А Кипренский позже еще удивлялся, почему условия контракта были не совсем катастрофичными? Что мешало лягушатникам поставить совсем уж невыполнимые сроки? Но пожилой финансист знал, что Юрий может потянуть, а что нет. Он хоть и предал, видимо от невозможности поступить иначе, но сделал так, чтобы фирма выжила. Так значит, Слава не был в сговоре со Стефаном. Просто спал с ним. Ведь от него пахло альфой. Альфой. Чистый, свежий, приятный запах альфы. Беременность. Течка, которую они провели накануне вместе. Мудила! Какой же он мудила! Это же его ребенок, его! И не было никаких других альф у Славы. И он, урод тупой, только зря обидел своего омегу. Потерял четыре месяца без него. Юрий рванул за скрывшимся в арке Славой и, перехватив его поперек груди у самой двери, тесно прижал к себе и жарко зашептал:  — Прости меня, прости идиота. Это не ты, это Золотов все устроил, а ты тогда промолчал и ушел. И еще этот запах альфы. Запах моего сына, ведь это мой ребенок, да? Мелкое подрагивание плеч говорило о том, что Слава плакал. — Ну чего ты, душа моя? Солнышко мое. Мой хороший, любимый, ласковый. Ну прости меня, мудака. Я люблю тебя. Не могу без тебя. Пожалуйста, прости. Не плачь. Я уйду сейчас, только не плачь, — Кипренский уже был готов выть от безнадежности. Собрав все силы, он разжал объятия, чтобы временно удалиться, когда омега поднял зареванное лицо и тихо прошептал: — Не уходи. Больше находящемуся на эмоциональном пределе альфе и не надо было слышать, он начал покрывать лицо Славы жалящими поцелуями, собирая слезинки со щек и уголков глаз, потом нашел мягкие губы и приник к ним в ненасытном поцелуе. Слава прижался к Юрию всем телом, до боли в пальцах сжимая пиджак на спине, царапая и щипая под ним кожу, задыхаясь в пьянящем угаре. До двери квартиры Кипренский донес Славу на руках. В прихожей продолжил его целовать и раздевать. — Мне надо в душ, — прошептал в промежутке между поцелуями Слава. — Я помогу. Юрия крыло от возбуждения. Его всего трясло от каждого прикосновения к голой Славиной коже. И он стал всерьез опасаться за ребенка, потому что выдержка могла ему отказать, и в процессе он мог сильно надавить на уже довольно существенно выпирающий гладкий животик, в котором развивался его сын! Какое же счастье, он станет отцом, но он подумает об этом завтра, а сейчас он хотел своего омегу. Ванная располагалась в тупике коридора и размера была довольно приличного. Но залезать вместе с мужем (будущим) в воду Кипренский не стал, а остался рядом, тщательно намывая мочалкой смущающегося омегу. Весь пол в результате манипуляций альфы был мокрый, но кого это волновало? Укутав свое сокровище махровым полотенцем, Юрий отнес его в комнату и мягко положил на кровать. — Я сейчас, — шепнул он, быстро срывая с себя мокрую одежду, — на минуту в душ. Проведя в означенном месте действительно немного времени, распаленный альфа вернулся ко все еще закутанному в полотенце Славе. — У меня живот такой большой, — раскопал за время отсутствия альфы еще один комплекс омега. — Иди сюда. Видимо, выражение лица Кипренского говорило само за себя, так что у Славы не осталось больше сомнений в своей желанности. Он мягко скинул полотенце и приподнялся на локтях. Глаза альфы загорелись алчным огнем, он осторожно опустился на кровать рядом с любимым и нежно провел пальцами по животу, потом начал целовать его, проходя языком по всей площади, поднялся к шее и, покусывая ее, впитывал в себя аромат своего счастья. — Давай так, — повернулся Слава, встав в коленно-локтевую позу и прогнувшись в спине, что снесло остатки здравомыслия у Юрия. Он прошелся чередой влажных поцелуев вдоль позвоночника и, смяв круглые мягкие ягодицы и легонько прикусив по очереди каждую из них, вторгся внутрь горячим языком. Громкие постанывания его скромного омеги говорили о том, что он все делает правильно. Хотелось войти в нежную текущую дырочку, но было страшно резкими толчками навредить малышу. — Солнышко мое, я… — попытался он озвучить свои опасения, но Слава все понял сам. — Ложись. Сменив позу, омега потянул альфу в сторону подушек, укладывая его на спину, а сам сел сверху и направил стоящий колом орган внутрь себя. Кипренский всеми силами пытался вспомнить что-нибудь ужасное, чтобы не кончить сразу от представшего зрелища. Его скромный Слава верхом на нем с самым развратным, сладострастным, томным от удовольствия выражением на лице. Слава устал и лежал без сил после второго захода, а Кипренскому было мало, он, как подросток, обожравшийся наркоты, не мог удовлетворить свое либидо. Но любимого надо было поберечь. Так что Юрий просто лег рядом и тесно прижал желанного омегу поближе, слегка потираясь возбужденным органом. — Давай на боку, — предложил змей-искуситель. — Тебе не вредно? — больше для проформы, боясь услышать утвердительный ответ, спросил Кипренский. — Я сам все время хочу, как во время течки, — и Слава притерся горячей ложбинкой к распаленному органу Юрия. Дважды просить дорвавшегося, озабоченного, влюбленного альфу не пришлось. На «поговорить» сил под утро уже ни у кого не осталось. Так что пришлось перенести расставление точек над i на следующий день, который начался аж в два часа. Слава проснулся раньше Юрия, и, когда потягивающийся, довольный и опять возбужденный самец выплыл на кухню, его ждал вкусный завтрак. — Давай сначала поговорим, — прервал приставания Слава, — все-таки надо разобраться. Расскажи, что с контрактом. — Его Золотов изменил, — неохотно отстранился Кипренский. — Евгений Павлович? Не может быть, с чего ты взял? Он же и языка не знает и столько лет на тебя работает. — Он только подменил сами бумаги, которые, очевидно, у тебя на столе лежали, а все остальное сделали французы. — Но ты ведь только вчера был уверен, что это я! — Я накануне видел тебя со Стефаном, он тебе что-то передавал, до этого ты очень настойчиво интересовался этим договором, а в самом конце не сказал ни слова в свое оправдание, а просто ушел. Что я должен был подумать? Я был полностью уверен в твоей вине, которую, как я полагал, ты и не пытался скрыть, поэтому даже не рассматривал другой вариант, а ведь он был очевиден. А еще я был взбешен твоей изменой гораздо больше, чем контрактом, что тоже мешало мыслить ясно. Запах чужого альфы говорил сам за себя. О ребенке я даже не подумал. А когда увидел тебя беременным, то это уже спустя время, я по животу срок определить не могу. — Но как же ты, думая обо мне все эти гадости, все равно хотел быть рядом? — поразился Слава. — Ты же, выходит, меня совсем не знаешь, раз решил, что я способен на все эти гнусности. — Я не знаю, как это тебе объяснить. Да и как себе это объяснить, не знаю. Но подсознательно я все это время видел твою чистоту и любил тебя. Шелуху случившегося я все время отбрасывал от твоего образа, как что-то инородное, не имеющее право находиться с тобой рядом. Пытался разумом понять, как так выходит, но не мог. — И что теперь делать будем со всем этим? — устало спросил Слава. — Как что? Жить счастливо, воспитывать нашего сына. — И ты, чуть что, будешь обвинять меня в измене? Слушать левых омег? Кто, кстати, такой Кирилл? — Да омега тот, что мы на набережной встретили, помнишь? — А, так вот где я его видел, — вспомнился Славе тот лощеный омега, что выходил из офиса в день подписания договора. — Ну вот, придет к тебе еще раз такой омега, напоет на ухо о моей неверности, и ты опять будешь обзываться, обвинять меня в измене и стены крушить? — Не буду. Никогда больше не буду. Но ты тоже не убегай больше, не сказав ни слова! — Да ты так тогда орал. Таких гадостей наговорил. Дверь кулаком расшиб. Бутылками кидался. Как с тобой говорить было? — воскликнул Слава. — Прости, мой хороший, — Кипренский уже больше не мог терпеть дистанцию и подошел вплотную к возмущенному омеге, чтобы крепко его обнять. И поцеловать. И потрогать, потому что спор спором, а с утренней эрекцией что-то делать было нужно. — Я был очень пьян и зол, что меня ни в коем случае не оправдывает. Я обещаю тебе, — тут он поднял за подбородок упирающегося Славу и посмотрел ему в глаза, — слышишь, я тебе обещаю, что никогда тебя не обижу. Лучше себе язык отрежу. — Не надо ничего отрезать. Твой язык мне еще пригодится. Вчера, например, было очень приятно, — как всегда ляпнул Слава прежде, чем успел подумать, и густо залился румянцем, — ну, то есть… — начал оправдываться он, но Кипренский уже не слушал, а, подхватив на руки, нес в спальню, повышать квалификацию оказавшегося таким бесценным органа.