D.S. all'infinito

— Знаешь, сколько мне тогда было? — сказал Отабек. — Сколько? — послушно спросил Юра, мучительно борясь с желанием хорошенько встряхнуть головой, чтобы оттуда вылетела вся вата. — Семнадцать! — победным тоном отозвался Отабек. — Едва исполнилось. Но я соврал, что мне двадцать один. — И тебе поверили? — усомнился Юра. Отабек хмыкнул и сообщил: — Я делал очень суровое лицо. Вот такое. Юра повернулся, чтобы посмотреть на суровое лицо. Брови Отабека почти столкнулись на переносице, глаза сузились, челюсть выдвинулась вперед и закаменела, а уголки рта опустились вниз. — Добрый день, — произнес он глубоким и хрипловатым, не характерным для него голосом. Юра прыснул и заметил: — Мне казалось, ди-джеи иначе говорят. Ну, знаешь, повеселее немного. — А я не хотел быть как другие ди-джеи. — Отабек перестал хмуриться и улыбнулся. — Надо ведь чем-то отличаться. Они стояли в коридоре возле раздевалок. Мимо то и дело сновали люди — спортсмены, тренера, персонал арены, — но Юра все равно чувствовал некоторую уединенность, словно их окружала никому не видимая и прозрачная только с одной стороны стена. Отабек умел создавать такое ощущение — с ним всегда было спокойней. Поневоле вспомнилось, как Гошка пытался узнать про их отношения — вот взбредет же в голову. С другой стороны, если вообще допустить возможность того, что он способен замутить с мужиком, Отабек, конечно, возглавит список потенциальных кандидатов, потому что… ну, потому что это Отабек. С кем, уж если не с ним? — В общем, — снова заговорил Отабек, вытаскивая Юру из омута неловких размышлений, — я рассказал им, что собираюсь ставить. Удачно получилось — клуб был недалеко от квартиры, в которой я тогда жил, и при том, ну, не очень популярный. Поэтому мне дали попробовать — в понедельник, к тому же в самое глухое время. Но в итоге все прошло нормально. — Круто, — оценил Юра. — А что ты ставил? — В основном, разный минимал. — Круто, — повторил Юра, не зная, что добавить, чтобы не выставить себя совсем уж лохом. Из-за угла вдруг вынырнул Никита Громов, который при виде них радостно оскалился, хлопнул по плечу сперва Юру, а затем, замешкавшись всего на секунду, Отабека, и исчез за дверью раздевалки. Юра, испугавшись, что Отабек из-за этого переключится на соревнования, до начала которых оставалось еще больше часа, быстро произнес: — И что дальше? — Дальше, — отозвался Отабек, — я выступил там несколько раз. Пять или шесть, точно не помню. И просто так заходил, от случая к случаю. Вот в один из таких случаев и познакомился с Джей-Джеем. Он в этом клубе делал вечеринки — не лаунж, как я, а настоящие пати с инди хитами, реально собирал народ. Мы разговорились — с ним как-то легко вышло говорить, бывают такие люди… — Да ну, — не смог сдержаться Юра. — И о чем вы говорили? — По большей части, конечно, о музыке, — серьезно ответил Отабек, никак не реагируя на его саркастичный тон. — Но и о других вещах тоже. — О бабах? — Немного. — Отабек усмехнулся. — Совсем немного. У него была невеста… или есть невеста. Но, думаю, они уже поженились, времени прошло достаточно. — Ты бы, наверное, знал, если б поженились. — Не уверен. Мы не настолько близкие друзья. — Что же он, статус на Фейсбуке не поменял? — Юра действительно не хотел язвить, но получалось как-то само. Отабек, впрочем, опять предпочел ничего не заметить. — Далеко не все придают этому такое значение, — ответил он, пожимая плечами. Серебристая вышивка возле его воротника блеснула из-под олимпийки в тусклом свете коридорной лампы. — Я не придаю, — поспешил заверить Юра. — Но он выглядит так, как будто придает. — Если хочешь, я посмотрю, — сказал Отабек и полез в карман за мобилой. — Нет-нет. — Юра замотал головой, которая отозвалась на это движение неприятным гулом. — Забей, мне его личная жизнь вообще не интересна. — Ладно. — Отабек качнулся, словно собираясь привалиться одним плечом к стене, но передумал, наверное, вспомнив, что на нем костюм. — А дальше ты знаешь. Мне казалось, в его песнях есть какая-то искра, хотя сами по себе они мне не слишком нравились— это просто не мое. Ну, и когда пришло время менять что-то в своей карьере, я вспомнил про него. Написал, ни на что, в общем, не рассчитывая, он обещал подумать, я решил, это просто из вежливости… А потом он прислал мне трек, Антон почти сразу сочинил под него программу, и вот… В общем, сегодня услышишь. — И увидишь, — пробормотал Юра. Вполне себе русское имя Антон принадлежало новому хореографу Отабека, который был родом, кажется, из Франции. — Я пригласил его на канадский этап, — добавил Отабек. — Он из Торонто, ему даже не придется никуда ехать. Ну, заебись, чего. И мне, очевидно, не избежать знакомства. Юра шмыгнул носом, и Отабек немедленно поинтересовался: — Как ты себя чувствуешь? — Лучше, — торопливо произнес Юра. — Правда, намного лучше. С одной стороны, он не соврал: жаропонижающие убрали горячие пятна, которые до того хаотично ползали по всему телу, особенно часто задевая глаза и виски, капли позволили относительно свободно дышать, леденцы, от которых теперь резало живот, сняли боль в горле, — так что он действительно чувствовал себя лучше. С другой, ощущение было такое, будто его замотали в несколько слоев плотной ваты и натянули перед глазами прозрачную пленку — все происходило словно в некотором отдалении. Но ныть и жаловаться смысла не было — тем более Отабеку, который все-таки оставался соперником и которому не следовало показывать свои слабости. Отабек медленно кивнул, глядя ему в глаза, и открыл рот, чтобы, наверное, продолжить рассказ о своем знакомстве с Леруа, но тут дверь раздевалки вновь распахнулась, и наружу высунулась голова Фельцмана, которая безмолвно пронзила Юру очень суровым взглядом. — Да я иду, — сказал Юра. — Дайте с человеком поговорить. — Человек уже переоделся, в отличие от тебя, — проворчал Фельцман, но все-таки скрылся внутри. Нестройный хор голосов, выплеснувшийся было из-за его спины, опять стал заметно тише. — Заебал, — добавил Юра уже для Отабека. — Времени еще дохуя же. — Я один раз на ЧЧК переодевался, — отозвался Отабек, — и оказалось, что штаны в какой-то момент порвались. Пришлось зашивать, еле успели до выступления. Поэтому теперь стараюсь пораньше. — А если ты в них на жвачку сядешь? — спросил Юра, а потом скривился, сделал вид, будто плюет назад через левое плечо, и постучал костяшками пальцев по дверному косяку. — Извини. Чтоб не сглазить. — Я стараюсь смотреть, куда сажусь, — серьезным тоном ответил Отабек — однако в глазах у него плясали искры. Эти искры, впрочем, не имели, наверное, никакого отношения к их разговору и появились еще вчера, после того, как Отабек с весомым отрывом победил в короткой программе. Пробираясь сквозь толпу спортсменов, тренеров и каких-то совершенно посторонних, кажется, людей, Юра пытался убедить себя в том, что у него еще остается шанс — ну, может, не на первое место, но на второе… ладно, на третье, слишком уж хорош этот японец, который не Кацудон, как же его зовут, похоже на сыр, только хуй знает какой именно. Гауда, фета? Бля, горгонзолла. Горгонзолла-сан. Юра прыснул, случайно задел локтем кого-то из французов, но не извинился, нырнул под руку тянущегося за чем-то на верхнюю полку шкафа Криспино и оказался, наконец, в самой дальней части раздевалки, где обосновались подопечные Фельцмана. Арсюша, будто спиной почуяв его появление, обернулся, расплылся в нахальной улыбке, медленно потянул вперед шнурки на вороте рубашки, держа каждый двумя пальцами, и явно приготовился выжать из себя какую-нибудь колкость, но рядом вдруг точно из-под земли возник Гошка, который схватил его за запястье левой руки и хмуро произнес: — Оторвешь, — а потом отпустил, двинулся к скамейке, расстегнул молнию стоящей там спортивной сумки и, нагнувшись, принялся сосредоточенно копаться внутри. Юра пожал плечами, показал Арсюше язык и, не дожидаясь ответной реакции, прошел к Фельцману с Громовым, тусовавшимся, к сожалению, рядом со шкафчиком, в котором висел его костюм. Фельцман сидел на лавке, уперев обе ладони чуть выше колен. Полы пальто, которое он упорно носил, лишь изредка заменяя истрепавшийся экземпляр новым и с презрением глядя на тренеров, предпочитающих куртки, смешно оттопыривались в разные стороны. Громов, стоя перед ним, с отсутствующим видом скреб ногтями по блесткам на своих манжетах, и паркет возле его ступней уже напоминал танцпол наутро после бурной дискотеки. Фельцман не обращал внимания на сей вандализм, полностью поглощенный проникновенной речью на тему грядущего выступления. Юра протиснулся мимо них, взялся за ручку шкафа и невольно прислушался. — С сальхова следи за свободной ногой, — вещал Фельцман. — Не болтай ей куда попало, а то ты известный любитель. Первое впечатление чрезвычайно важно, в том числе для тебя самого, тут ничего не попишешь. — Первое было вчера, — не сдержался Юра, дергая ручку, которая никак не хотела поддаваться. — Что, все-таки будет сальхов? — Ну! — радостно подтвердил Громов, вскидывая подбородок и наконец оставив в покое манжеты. — И тулуп во второй половине. — Удачи. — Юра холодно улыбнулся одними губами, лихорадочно прикидывая, сколько получит за собственный набор четверных (если все выкатать, то больше, потому что у меня еще есть флип), мысленно желая Громову свалиться с чего-нибудь обидного, типа вращения, и ненавидя себя за это пожелание. Громов ухмыльнулся широко, словно обезьяна, показывая чуть ли не все свои крупные белые зубы, и поблагодарил его, кажется, искренне, а Юра от злости тряхнул дверцу так сильно, что грохот, наверное, был слышен даже на арене, — но та все равно не открылась. — Плисецкий! — крикнул Фельцман, и Юра повернул голову, чтобы вслух возмутиться хуевой мебелью и теми, кто не удосуживается ее заменить, но в этот момент его пальцы сжала и отвела в сторону худая жилистая рука. — Ты, бля, как будто первый раз тут, — проворчал Арсений. — Подвинься, дай я. Юра уперся взглядом в шнуровку, которая была чисто декоративной и на самом деле ничего не затягивала — края вышитого красными ниткам воротника прочно держались на заметной только вблизи вставке из капрона. Белоснежная ткань широкого рукава колыхнулась, когда Арсений, поворачивая ручку, одновременно надавил на дверцу открытой ладонью и подтолкнул ее чуть вверх. Что-то щелкнуло и замок сдался, дверца практически отлетела в сторону и ударилась о соседний шкафчик, опять оглашая раздевалку звоном и лязгом. — Плисецкий! — с удвоенной силой заорал Фельцман. — Да чего я! — вспылил Юра. Белый рукав задел его щеку, когда он крутанулся назад, жесткая ткань будто царапнула кожу когтями. — Я не виноват, что тут ремонт не делали уже сто лет! Странно, что эти херовы шкафы еще в землю не вросли! Фельцман несколько секунд лишь грозно взирал на него из-под насупленных бровей, а после качнулся сперва немного назад, затем вперед — и с тяжелым вздохом поднялся на ноги. — Ты все, одет? — сказал он Громову. — Тогда пойдем, там поговорим. Надо свободное зеркало найти, Лилия тебя заодно причешет. Громов в ответ согласно тряхнул головой, заставив густые темно-русые пряди неохотно и тяжело подпрыгнуть. Юра, подавив желание потрогать собственные тонкие волосы, отвернулся в шкаф и снял, наконец, с вешалки свой костюм для произвольной. Костюм был полностью синим — только по манжетам и воротнику шли узкие полоски бледно-желтого цвета, которые, по замыслу Барановской, символизировали тот самый лунный свет, который он рассыпает вокруг себя, размахивая руками во время хореографической дорожки. Юра медленно потянул вниз язычок молнии, забрался пальцами внутрь пластикового чехла и потеребил манжет. Интересно, очень обтреплется, если отпороть? Только ножниц нет, а у Барановской не попросишь — не даст, пока не узнает зачем… — Громов пиздец, — сказал Арсений за его спиной. — Лыбится, как мартышка какая-то. — Сам ты мартышка, — бросил Юра, который еще несколько минут назад думал примерно то же самое. Справа Гошка наконец выудил из сумки футляр для очков, пробормотал, знал же, что они тут, и, выпрямившись, повернулся к нему. — А что ты его защищаешь? — насмешливо осведомился Арсений. — Думаешь, тебе карма за это прилетит и вперед сможешь выйти? — Я не его защищаю, — ответил Юра, — а тебя осаживаю. Не лезь не в свое дело. — Господи, какой же ты долбоеб, — простонал Арсений. — От долбоеба слышу. Чего тебе, а? — Гошка смотрел на него осуждающе, но повернуться в другую сторону значило бы встретиться взглядом с Арсюшей. Юра внезапно почувствовал себя так, будто его тело намертво зажало в тисках, которые не просто отказываются раздвинуться, а сходятся все плотнее и плотнее, явно намереваясь раздавить его в лепешку. — Ну, «спасибо» для начала, — сказал Арсений. — За что это ты меня благодаришь? — с подозрением спросил Юра. Арсений — после короткой паузы — расхохотался. — Сука, вот это самомнение! — воскликнул он в перерыве между взрывами смеха. — Просто все рекорды сегодня бьешь! Юра таки повернулся, случайно сдернув с вешалки костюм, который, судя по звуку, шлепнулся на пол — хорошо, что он не успел снять чехол. Арсений перестал ржать, прищурился и улыбнулся холодно, по-змеиному, некрасиво растягивая тонкие губы, по которым Юре сейчас дико хотелось съездить кулаком. — Надень олимпийку, а, — сказал Гошка, вдруг ступая между ними. — Испачкаешь костюм, Яков Николаич тебя прирежет. И пойдем прыщи твои подрихтуем немного, пока Юра переоденется. Юра не засмеялся, потому что был, разумеется, выше этого, но то, как Арсений вспыхнул, поспешно отворачиваясь, заметно подняло ему настроение. Дождавшись, пока они с Гошкой скроются из вида, он быстро сбросил спортивные шмотки, натянул костюм — аккуратно, вовремя вспомнив про Отабека и его порвавшиеся штаны, — и, когда Гошка вернулся к нему, как раз застегивал единственную маленькую пуговицу на воротнике. — Выглядишь ты неважно, честно скажу, — сообщил Гошка. — Нос снизу весь красный. — Да ебучий насморк, — ответил Юра. — Щас дойду до Барановской, она обещала запудрить. — Я тебе запудрю, — сказал Гошка. — Лучше, чем она, между прочим. Знаешь, как я с юниорами навострился? У каждого второго по коже словно трактор проехал. — Мозги ты мне запудришь, — кисло отозвался Юра. — Точнее не запудришь. Она отказалась, да? Типа делегировала? — С чего бы она отказалась? — Гошка пожал плечами. — Но я тебе говорю, я лучше. — Ладно, — согласился Юра, сочтя за меньшее из зол покориться. — Зеркало там есть свободное? — Есть. — Гошка внимательно посмотрел на него и добавил: — И мне просто надо с тобой поговорить. Честно. Пока Гошка размазывал по его лицу косметику, Юра, подняв взгляд выше рамы, сверлил им неровную стену, которая некогда была белой, но теперь стала слишком грязной, чтобы продолжать называть ее таковой. Даже неловко перед иностранными гостями. В правом верхнем углу темнело желто-коричневое пятно, о происхождении которого думать не хотелось. Гошка мазнул кисточкой по щеке около его носа, а потом убрал руку, выпрямился, отклонившись корпусом чуть назад, критически осмотрел то, что получилось, и довольно изрек: — Хоть сейчас на обложку. — Сам себя не похвалишь, — отозвался Юра, по-прежнему глядя вверх. — Ты бы хоть посмотрел, — сказал Гошка, отворачиваясь, чтобы убрать свои кисти. Юра посмотрел. Покраснения, синяки и общая изможденность исчезли — лицо выглядело так, будто принадлежало совершенно здоровому человеку. Не то чтобы Гошка действительно справился лучше Барановской — примерно так же, но, пожалуй, быстрее. — Окей, — вновь подал голос Гошка. — Теперь волосы. — Волосы? — переспросил Юра. — Да я просто хвост завяжу. — Я хвост и собирался. Только надо сделать нормально, чтоб не растрепалось, а то у тебя вечно все выбивается и мешает. — Ничего не мешает, — возразил Юра, однако Гошка, не слушая его, свинтил крышку с какой-то красной пластиковой банки, зачерпнул двумя пальцами прозрачный гель и растер его в ладонях. Юра вновь перевел взгляд на стену — он никогда не любил наблюдать за этими манипуляциями, а сейчас почему-то было особенно тошно, хотя следовало признать, что Гошка обращается с его волосами гораздо нежней, чем Барановская. От нежности мысли непроизвольно поплыли в направлении Гошкиных отношений с Милой. А вдруг он об этом и собирается говорить? Какой-нибудь особенно ушлый мозговой слизень (коих у Гошки должно быть великое множество) нашептал ему, что эта информация поможет Юрочке хорошо откататься и всех победить. А то есть любители подобной шоковой терапии. Гошка тем временем перетянул его волосы несколькими резинками, закрепил за ушами заколки, отошел на пару шагов и проворчал: — Темно тут. — Что ты хотел мне сказать? — отозвался Юра. — Или напиздел все-таки? — Я хотел сказать, — Гошка вернулся к трюмо и уронил на него расческу, которая ударилась о дерево с глухим, но громким звуком, заставившим Юру вздрогнуть и посмотреть в зеркало, — чтобы ты не задирал Лобу. Ему и так нелегко. — Я не задирал Лобу? — Юра не верил своим ушам. — Как насчет попросить его не задирать меня? — Я понимаю, что ситуация непростая. Но и ты пойми… — Да и почему это тебя вообще волнует? — перебил Юра. — Всю жизнь в группе грызлись, мы же не имеем в виду ничего такого. — Он в некотором роде, ну… — Гошка замялся и отвел взгляд. Юра прищурился. — Напоминает мне меня, одним словом. С Витькой получилось примерно так же. — Ты же не хочешь сказать, — медленно произнес Юра, — что ничего не добился из-за того, что Никифоров тебя задирал? — Я добился! — возмутился Гошка. — И — нет, конечно. Он был, этого хватало. А теперь есть ты, и Никита вроде как стал вместо тебя, и… — И поэтому я должен ему в ножки кланяться? — Просто будь добрей, это не так сложно! — Добрей, — повторил Юра, — не мой стиль. — Я уже понял, — сухо ответил Гошка. — Встань, я посмотрю издалека. Если бы он сказал не «добрей», а, допустим, «справедливей», думал Юра, наблюдая из коридора, ведущего под трибуны, за тем, как разминается первая шестерка, — я бы не стал злиться. Я бы даже обещал попробовать. Но добрей — мы что, в детском саду? При чем тут доброта? И если у Гошки были из-за Никифорова какие-то проблемы, то это только его проблемы — следовало собрать волю в кулак и не ныть, а бороться. Меня, может, Витька тоже обидел, когда забыл, что обещал… Кацудон прыгнул каскад из акселя и тулупа, пошатнулся, завалился, совершил корпусом нелепое движение, будто подныривая под какую-то перекладину, однако устоял. На трибунах похлопали, но, возможно, не ему, а французу, который как раз в этот момент выполнил зрелищный лутц. Арсений в своей вышитой красным белой рубахе упорно перетягивал на себя взгляд, и именно поэтому Юра на него не смотрел. Кацудон выступал четвертым, а сразу перед ним на лед вышел Криспино, под прокат которого вполне можно было уснуть. Зачем он до сих пор соревнуется, Юра не совсем понимал, — элементы становились проще с каждым разом, а компонентная часть неизменно навевала тоску. Криспино, словно умирающий лебедь, сделал вялую бабочку, и Юра отвернулся, привалился спиной к стене — и встретился взглядом с Барановской. Барановская была не одна, а с Фельцманом, но когда они стояли рядом, все смотрели, разумеется, только на нее. Высокая, стройная, ни одной морщины, идеальная осанка — в жизни не догадаешься, что ей больше шестидесяти. Под ее ледяным взором Юре, как обычно, показалось, что его облили холодной водой. Он инстинктивно дернул головой, надеясь спрятаться за волосами, но увы, Гошка не пропустил ни единой пряди. Барановская поджала губы, втянула носом воздух, и Юра решил, что она собирается выразить недовольство Гошкиными парикмахерскими талантами, однако Фельцман успел влезть раньше нее: — Поговори еще с врачом до проката, — сказал он. — Лилия тебя отведет, я остаюсь с Арсением. — Меня не надо отводить, — буркнул Юра. — Я сам ходить умею. Но Барановская молча взяла его под локоть и твердым движением развернула вправо. Юра намеревался смотреть прокат Кацудона, но слова об этом застряли у него в горле — да и особого смысла не было, все равно Кацудон налажает. Витька стоял где-то у бортика, Юра видел его сегодня лишь мельком, в раздевалке и потом еще в одном из коридоров, но о чем с ним говорить не знал. Шествуя следом за Барановской, он чувствовал, как в тело начинает проникать привычная пустота. Голова казалась тяжелой и гулкой, словно ничем не заполненный металлический шар. Мышцы подтянулись, уже на автомате готовясь к физическому усилию, и Юра не в первый, кажется, раз подумал о том, что ему не нравится соревноваться — что ему нравится побеждать, получать медали, видеть зависть на лицах других спортсменов и гордость в глазах тех, кто помогал ему идти к победе, но не это нервное ожидание, не этот липкий адреналин. Мысли о том, чтобы все бросить, опять всплыли из глубин сознания, и ему стоило большого труда затолкать их обратно. Это просто болезнь, мерзкая простуда, схватившая за горло в самый неудобный момент. Случается со всеми — так сказала Барановская, когда он пришел на тренировку весь в соплях, и была абсолютно права. Наверное, его заразила та девчонка, которую он закрыл от воды из лужи, — хотя бред, инкубационный период должен длиться дольше… — Юра. — Сюзанна, врач их тренерского штаба, щелкнула пальцами у него перед носом. — Алло? Ты здесь? Юра несколько раз быстро моргнул и сфокусировался на ее блестящих карих глазах — он даже не заметил, что они с Барановской остановились. Сюзанна улыбнулась, показывая желтоватые зубы, а потом принялась вертеть его голову в разные стороны и задавать вопросы — и пришлось сосредоточиться на том, чтобы отсеивать относящееся к ебучей простуде от принадлежащего только ему. Сюзанна в конце концов дала добро на его выступление — хотя это было фарсом чистой воды, поскольку все прекрасно понимали, что такие мелочи, как насморк и температура, не могут помешать спортсмену международного класса достойно себя показать. Юра, надев коньки, вернулся на арену только ко второй половине Арсюшиного проката, полностью пропустив Кацудона. Спросить, как тот выступил, было не у кого — рядом оказался Отабек, но он разговаривал с тренером, и Юра не стал отвлекать. Арсюша с грехом пополам перевалил через простенький каскад и подобрался к четверному тулупу, который ему по-хорошему не следовало ставить во вторую часть, однако если ты нормально владеешь только одним квадом, пожалуй, разумно выжимать из него максимум. Юра невольно начал считать, раз, два, под веселое попурри из русских народных песен, раз, два, ну, давай — и-и тулуп, в принципе, удался, но неустойчиво, возможно, в минус. Флип, тройной каскад, риттбергер — и темп поменялся к началу дорожки. Юра выдохнул — дорожки неизменно удавались Арсению хорошо. Белая рубашка молнией мелькала по льду, красная вышивка, если прищуриться, казалась ниточкой крови… Юра одернул себя, оглянулся вправо, влево, а потом сделал вид, что все это время проверял, нормально ли сидит на нем костюм, и поднял голову, только когда раздался финальный аккорд. Арсений, тяжело дыша, застыл в нескольких метрах от него с поднятой вверх рукой, сложив ладонь так, будто в ней находился кубок. Судьи вывели его на первое место, и Юра с облегчением почувствовал, что может снова его презирать — презирать и намереваться обойти. Пока заливали лед, он вставил в уши наушники и еще раз послушал чертов «Лунный свет», вновь убеждаясь в том, что не ощущает никакого духовного родства с этой композицией. Слишком эфемерно, по верхам. Сам виноват, не надо было просить Барановскую выбрать, а теперь уже поздно и придется работать с тем, что есть. Юра заставил себя поймать ритм, начал даже раскачиваться в такт, но Фельцман нашел его до того, как закончился трек, и он был вынужден отвлечься, чтобы выслушать последние наставления. На разминке он не стал выебываться и попробовал только простые прыжки — а вот Громов, недолго думая и едва раскатавшись, выполнил эффектный четверной сальхов. Трибуны восторженно охнули, и Юра поморщился, а потом нашел взглядом Отабека — тот, проехав мимо, лишь пожал плечами и усмехнулся. К тому моменту, когда он покидал каток, ему удалось добиться некоего внутреннего равновесия. Фельцман от него не отходил, Громов рядом махал руками и подпрыгивал так, будто собирался не откатывать произвольную программу, а участвовать в боксерском поединке. Юра фыркнул, выпрямил спину, склонил голову набок, выгибая шею, и краем глаза поймал одобрительный взгляд незаметно возникшей поблизости Барановской. Первый прокат (какой-то внезапный немец, попадание которого в сильную разминку стало чистой случайностью) он не смотрел, повернувшись лицом в сторону коридора, где было слишком темно, чтобы кого-либо разглядеть — хотя в определенный момент ему показалось, что там разговаривают Витька с Кацудоном. Кацудон, как выяснилось во время перерыва, пока занимал третью строчку с конца, и для него шансов на финал уже не оставалось — может, если только случится чудо. Юра машинально начал высчитывать необходимые условия для такого чуда, но почти сразу понял, что единственный вариант — это прибегнуть к колдовству. Ну, или дать кому-нибудь взятку, причем в особо крупном размере. Музыка оборвалась, публика сдержанно похлопала, и Юра, встав боком к дверце, дождался, пока немец покинет лед, а потом сбросил чехлы и олимпийку, сунул кому-то — кажется, Барановской — свой телефон вместе с наушниками и выскользнул на каток. — Да подожди ты! — окликнул Фельцман, хотя он отъехал всего на какую-то пару метров. — Я тут, — буркнул Юра, вернувшись к бортику. — И я все знаю. Побольше внимания на компоненты, не гнать, слушать музыку… — Если почувствуешь, что не можешь четверной флип, — перебил Фельцман, — делай тройной. — Да идите вы! — возмутился Юра, который потратил слишком много времени и сил, чтобы убедить себя в том, что он может. — А двойной не сделать, нет? Я и без того на пятом месте, мне нужны эти баллы! — Не кричи! — оборвал его Фельцман. — Я потому и говорю. У тебя нет права на ошибку. — Ладно, — сказал Юра, просто чтобы не спорить. — Ладно, я понял. Объявили оценки — немец не подвинул первые места, но оказался, тем не менее, выше Кацудона, — и Юра, отпустив бортик, выехал в центр арены, резко остановился, разворачиваясь, и застыл, обняв себя обеими руками. До сих пор ему казалось, что он спокоен. На деле это, разумеется, было совсем не так. Все вещи, которые волновали его последние несколько месяцев, вдруг разом закрутились в голове. Я налажаю и не пройду в финал. Я пройду в финал и налажаю там. Громов в пятнадцать умеет больше, чем умел в его возрасте я. Арсюша лучше скользит, а еще он кудрявый, кудрявых все любят. Гошка считает, что я не человек, а говно. Фельцман считает, что я ничего больше не могу. Барановская… Но тут зазвенели первые ноты, и Юра практически машинально вскинул подбородок и отвел руку в сторону. Флип получился — может, не идеально, но даже по его собственным меркам достойно; четверной сальхов — пойдет, хотя сальхов-то он уж точно способен выполнить на все тройки; однако музыка — музыка текла слишком неторопливо для этих прыжков, которые неизменно наполняли его энергией и после которых ему было трудно следовать за мелодией. После каскада с акселем Юра прыгнул во вращение — и опять слишком быстро, могут снизить уровень, хотя на дорожке он, кажется, выправился. Во второй половине из сложных элементов оставался только четверной тулуп, который с высоты своего опыта он, положа руку на сердце, даже не мог называть сложным. Тело вдруг словно отряхнулось от болезни и ожило — вчера ему не удалось добиться этого эффекта. Лутц, каскад с двумя тулупами — есть, получилось. Отдельный аксель, нет, тройной не выйдет, пусть будет двойной. Еще один каскад и риттбергер — на этом с прыжками было покончено. Подбираясь к хореографической дорожке, Юра опять немного опередил музыку, и ему пришлось вновь до предела замедлиться на вращении — что было не так-то просто, можно надеяться на высокие баллы, — сдерживая порывистое движение, которому так хотелось отдаться. Только остановившись, он понял, насколько сильно устал. Немедленно стянуло грудь, загудело в голове, рука, которую он поднял, чтобы помахать трибунам, послушалась далеко не сразу. Сделав глубокий вдох, он приказал себе терпеть и улыбаться, тем более что все, наконец, закончилось — по крайней мере, со своей стороны ничего больше изменить он не мог. Йе-ей, время радоваться. Однако радоваться почему-то не получалось. — Ты катаешься не под музыку, — недовольно произнесла Барановская, когда они садились на скамейку в кисс-энд-край, — а вопреки ей. Тебе повезло, что сейчас стали обращать больше внимания на технику. Юра в ответ лишь пожал плечами, не переставая глупо лыбиться в камеру, а про себя решил, что, если не пройдет в финал, то поменяет программу — возможно, даже обе, хотя Рахманинов ничего, — времени будет достаточно, а в крайнем случае на чемпионат России можно поехать и со старой. Зато Фельцман, для которого музыкальная составляющая являлась чуть ли не помехой на пути к техническому совершенству, хлопнул его по коленке и пробормотал «молодец!», прежде чем нервно расстегнуть верхние пуговицы пальто. Для него конец еще был не близок — впереди оставалось выступление Громова. Получив свои действительно высокие баллы и законное первое место, Юра вернулся туда, где ждал опустившийся на вторую строчку Арсений, который широко ему улыбнулся, хотя его светло-карие, почти болотного цвета глаза метали при этом молнии. Юра перевел взгляд на каток, где спортсмен из Китая уже успел добраться до первой дорожки. Неплохо, но слишком резко — пока сыро, однако через год или два… — Какое место надеешься занять? — спросил Арсений. — Пятое или все же четвертое? — Иди в пизду, — ласково ответствовал Юра. — Китаец хорош, да? — как ни в чем не бывало продолжил Арсений. — Но японец лучше. Тот, который Риота, не Кацуки, конечно. — М-м, — промычал Юра, не готовый защищать Кацудона — эта битва была заведомо проигрышной. Так вот как зовут второго японца, Риота. А сыр, стало быть, рикотта. Юра хихикнул, а Арсений прищурился и добавил: — И Никитушка. И твой казахский бойфренд. — Он не мой бойфренд, сколько можно! — вспылил Юра. — Ну-ну. — Арсений поцокал языком. — Не расстраивайся. Когда-нибудь он ответит на твои чувства. Юра промолчал. Арсений, видимо, исчерпав фонтан красноречия, тоже заткнулся. Китаец ошибся на лутце, и после этого вся его программа посыпалась. Юра ухмыльнулся и покачал головой, Арсений хмыкнул, но беседа так и не завязалась. По общему зачету китаец оказался третьим, а на центр арены под сдержанные аплодисменты уже выкатился Громов. — Что там у него? — заговорил Арсений. — Тулуп? — И сальхов, — сквозь зубы отозвался Юра. — И пара акселей. — Амбициозно, — бросил Арсений, и они, не произнося больше ни слова пронаблюдали тот самый сальхов — безупречно выполненный прыжок с классическим заходом. Юра до сих пор не мог смириться с тем, что Громов, скорее всего, сместит его с первой строчки, — он чувствовал, как тошнота подступает к горлу, отчетливей с каждым идеальным элементом. Арсений восторженно выругался после каскада из тройных акселя и тулупа, а Юра вздохнул и подумал о том, что, когда ему было пятнадцать, кто-то — Гошка? — возможно, точно так же стоял и сглатывал желчь. Однако Громов выдохся. Когда он проезжал мимо них, вставая на дорожку, Юра заметил то, что, наверное, не было очевидно с трибун: учащенное дыхание, напряжение во всем теле, диковатый взгляд — а ведь прошло всего две минуты. Дорожка, впрочем, показалась ему достаточно бодрой — но после нее Громов зашел на тулуп, который, очевидно, предполагался четверным, и еще до того, как он оторвался ото льда, стало понятно, что ничего хорошего из этого прыжка не выйдет. Юра зажмурил один глаз и скривился, глядя, как он приземляется бедром на лед. Арсений невнятно крякнул, трибуны дружно охнули — Громов спустя пару секунд поднялся и как ни в чем не бывало поехал дальше, однако восстановить прежний уровень ему не удавалось — он сносно выполнил тройной каскад, но все остальное шло с ошибками и недокрутами, а вместо последнего флипа получилась какая-то совсем позорная бабочка. Отстояв несколько секунд после финального аккорда, он согнулся пополам, схватился ладонями чуть выше колен и в таком положении поехал к бортику. У дверцы Фельцман взял его под локоть и начал что-то быстро говорить. — Как думаешь, травма? — подал голос Арсений, о котором Юра несколько позабыл, наблюдая за происходящим. — Да какое, — отмахнулся он. — Если бы травма, вообще бы до конца не доехал. Но они оба знали, что это неправда. Риота выступил, как робот, и за это у него отобрали компоненты — впрочем, с его четырьмя квадами на первое место все равно хватило. Оставался только Отабек, и Юра пообещал себе подумать и о Громове — который по сумме за две программы оказался теперь на четвертой строке, — и о себе немного позже. Отабек стоял, отведя левую ногу чуть в сторону и опустив голову. Лаконичный темный костюм с незаметной на таком расстоянии серебристой вышивкой делал его стройнее, чем на самом деле. Прищурившись, можно было представить, что он не более чем набросок, нарисованный углем на белом листе, этакий мультяшный персонаж — только из довольно грустного мультфильма. Ноты медленно закапали, и Отабек, посмотрев, наконец, перед собой, заскользил вдоль бортика. Под влекущую его за собой мелодию он нанизывал один сложный элемент на другой: четверной лутц, четверной тулуп, риттбергер, слава богу тройной… Музыка захлебнулась, взяла паузу и понеслась с новой силой — не быстрей, но заметно тревожней. — Крутой трек, — сказал Арсений. — Что это, знаешь? — Ничего, — ответил Юра. — Точнее ничего особенного. Один знакомый канадец для него написал. Типа музыкант. — Бля, мне бы таких знакомых. Смотри-ка. Юра повернулся туда, куда указывал его палец, и увидел, как Фельцман уводит прихрамывающего Громова в глубину коридора. — Вот черт. — Повезло тебе, если он вылетит из сезона. — Мне это не нужно! — бросил Юра, пытаясь игнорировать мерзкое чувство виноватого удовлетворения, кольнувшее в сердце, и повернулся обратно к арене, где Отабек зашел на аксель — который выполнил безукоризненно, и так близко к концу… Пожалуй, и без Громова хватит соперников. Последний каскад — и музыка, которая к этому моменту уже неслась горным потоком, опять захлебнулась, будто нырнув в ущелье. Отабек замер — и вновь двинулся, начиная вторую дорожку, только когда зазвучали, наконец слова, вернувшие ему внимание аудитории, явно заскучавшей к концу соревнования. Разобрать, о чем поет голос, который, контрастируя с мелодией, снова превратившейся в отдельные капли, растягивал и переплетал звуки, не получалось. Вроде бы что-то про солнце — и, наверное, про степь. Юра нервно хихикнул, а песня слегка разогналась, но уже без какой-либо тревоги, скорее радостно и победно, перешла в модуляцию и закрутила Отабека — нет, это Отабек просто вошел в последнее вращение. Юра потряс головой, которая гулким эхом напомнила ему о том, что он по-прежнему нездоров. Переставали действовать капли — чуть ниже переносицы собирался ком, стало трудно дышать. Отабек на несколько секунд потерял очертания, превратившись в небольшой черный торнадо, а потом замедлился — и, в конце концов, остановился. Арсений сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул, прежде чем захлопать. Трибуны вторили ему, и Юра тоже поспешно присоединился. Отабек принялся раскланиваться с широкой улыбкой, неуместно выглядящей на его обычно серьезном лице, и, когда он, развернувшись в их сторону, поехал к бортику, эта улыбка никуда не исчезла — и даже нисколько не поблекла. Юра дернулся было навстречу — поздравить, и вообще, но у дверцы маячили радостный тренер и иностранец-хореограф, не перестававший что-то очень быстро говорить, и он вспомнил, что еще должны выставить оценки. Хотя все ясно и так — но, может, рекорд, личный уж точно… — Ты, — сказал Арсений, — бронза. Юра лишь неопределенно промычал в ответ. Арсений потоптался с ноги на ногу, дождался, пока Отабек усядется в кисс-энд-край, а потом негромко спросил: — Ну что? Пойдем узнаем, как там Громов?