D.S. all'infinito

Два дня Жан-Жак провел, будто больной простудой — в основном, спал, а когда не спал, то ходил из угла в угол, стараясь не думать ни о чем, и пил воду, потому что его почти непрерывно мучила жажда. Сны, как ни странно, были спокойными и размеренными: снился дом, мама, которая, сидя за столом, лепила что-то круглое из тягучего пышного теста, сестра, которая рядом с ней облизывала обсыпанные сахаром пальцы, отец, склонившийся над плитой, брат, конечно, в углу с телефоном — идиллическая картина, которой он никогда, пожалуй, не видел в реальности. Снилось лето — пятна зелени на фоне городской серости, легкая взвесь пыли в душном воздухе, расплывающийся мазок солнца над единственным барашкообразным облачком, и глаза закрываются сами, когда пытаешься посмотреть в пляшущий горизонт. Снилась школа — не та, где он встретил Изабеллу, а другая, куда он ходил первые четыре года и где столь многое казалось сложным и серьезным, а на поверку оказалось абсолютной ерундой. Наконец, ему приснился Юра — и, проснувшись, он еще долго лежал, глядя, как сереет за занавесками, и слушая неровное биение собственного сердца. Нет, даже сейчас он не испытывал никакого отвращения — только сожаление, злость на себя: за то, что сразу ринулся с головой в омут, не думая о последствиях, за то, что не прислушался к Элис. Если бы он не отмахнулся от ее намеков сразу, если бы включил мозги и немного подумал, то быстро понял бы, что она близка к истине. Юра действительно казался ему симпатичным, и в других условиях он не видел бы ничего ужасного в том, чтобы пробовать нечто новое именно с ним. В других условиях — это если бы он не был неопытным восемнадцатилетним пацаном из далекой и не очень понятной России, если бы они могли сказать друг другу: я просто хочу хорошо провести время, и мне ничего от тебя не нужно, кроме этой ночи. Потому что Жан-Жак мог представить себе, как строит отношения с Изабеллой или даже, если поднапрячься, с другой девушкой — но не с Юрой, который физически был недосягаем: им можно было восхищаться на расстоянии, для него можно было написать песню, его можно было желать, как желают кинозвезду на экране, — но такие фантазии не должны претворяться в жизнь, потому что они все ведут в тупик. Жан-Жак встал и попытался немного прибраться — вытер пыль и полил Лоренов полузасохший цветок на кухне, однако потом его взгляд упал на сумку, которая так и стояла в коридоре с субботы. Он открыл ее, зная, что лучше бы отложить, — но сколько, в конце концов, можно откладывать, — и зеленая толстовка, лежащая на самом верху, тут же скинула его обратно в глубины стыда. Он очень надеялся, что Юра переживет этот их… эпизод безболезненно. То есть, безболезненно получится уже вряд ли, но хотя бы с минимальными потерями. Если бы он мог поспособствовать этому, извинившись еще тысячу раз, он бы сделал это не раздумывая, однако на его субботние сообщения Юра ничего не ответил — и едва ли ответит теперь хоть на что-нибудь. Жан-Жак не проверял, удалил ли Юра его из друзей — даже если не удалил, это ничего не значит: для популярного спортсмена соцсети все равно носят скорее утилитарное значение. Он повторял и повторял самому себе, что честнее обрывать сразу, что нельзя обманывать человека, притворяясь, будто веришь в какое-то совместное будущее, и через год Юра будет только рад, что не потратил время на беспочвенные надежды, но это почти не помогало. Наилучшим выходом по-прежнему казалась машина времени, которая перенесла бы его на три дня назад — и уж тогда он поступил бы правильно. Ладно, значит, сумка опять остается на потом. Жан-Жак поплелся обратно в комнату, смутно намереваясь заправить постель, и сам не заметил, как оказался на стуле с гитарой в руках — с той самой, которая помогла ему написать первые наброски трека для Юры. Подкручивая колки, Жан-Жак невесело усмехнулся: раньше он сказал бы — та самая, которую мы покупали вместе с отцом, однако теперь фокус «самости» немного сместился. Настроив гитару, он наиграл мелодию одной из своих старых песен — из тех, что были написаны об Изабелле. Удивительно, как он не замечал раньше: все — да, пожалуй, все они были либо яркими и летними, будто солнечный день, либо тихими и нежными, как июльская ночь, и писал он их легко и быстро, словно семечки щелкал; зато, когда Изабелла от него ушла, не сумел излить свою боль ни единым достойным — или хотя бы законченным произведением. Что это значило? Черт его знает, может, и ничего — но ему вдруг очень захотелось, чтобы Изабелла никогда не уходила и чтобы все стало по-старому: без фигурного катания, без новой музыкальности и без Юры. Сейчас бы они, наверное, думали над рождественскими подарками для родственников — и Изабелле бы, конечно, приходили в голову самые лучшие идеи. Жан-Жак попытался поймать этот образ за хвост и, пока пальцы беспорядочно перебирали струны, поместить его в какую-то картинку: теплый электрический свет, маленький столик на кухне, над ним лампа под рыжим абажуром, тихо шумит закипающий чайник, в корзинке на столе — свежие булочки, от которых еще пахнет горячим маслом, и Изабелла напротив него, склонившись над ежедневником, методично обкусывает колпачок ручки: ее волосы заложены за уши, свободная рука подпирает щеку, брови задумчиво хмурятся, молниями устремившись к переносице — а потом она убирает ручку ото рта, опускает обе руки вниз и поднимает на него взгляд: он серо-синий, как предрассветное небо, но сразу же почему-то начинает светлеть и леденеть, и брови оказываются не темными дугами, а грязно-бежевыми мазками, уменьшаются и бледнеют губы, лицо приобретает резкие, мелкие черты… Жан-Жак с силой ударил по струнам, обрывая едва зародившийся мотив. Сердце колотилось, дыхание рвалось из груди, как будто его что-то там держало, кровь стучала в виски оглушительно, словно ливень по железной крыше. Он попытался себя успокоить: требовалось время — дни, может, даже месяцы, пока Юра перестанет мерещиться ему повсюду. Просто олицетворение чувства вины. Жан-Жак провел ладонью по изгибу гитары, нагнулся ближе к ней, опять осторожно тронул струны, стараясь, чтобы ноты падали вокруг инструмента почти невесомо, словно осенние листья. Так Белла порой касалась его лица: ни с того ни с сего, вдруг обернувшись к нему, поднимала руку и пробегала пальцами по щеке, а потом на секунду прижимала всю ладонь и улыбалась, склонив голову к правому плечу и глядя, настороженно глядя — зеленовато-голубыми глазами… Жан-Жак поставил гитару на пол, прислонив ее к кровати, встал и несколько раз прошелся по комнате, яростно ероша обеими руками волосы и дыша через рот. Ладно глаза, но вот о пальцах он подумал зря: пальцы Изабеллы слишком легко напомнили ему Юрины, которые и не пытались чего-то там касаться, а судорожно цеплялись сначала за его толстовку, а потом за шею. Наверное, ему было страшно. Разумеется, ему было страшно — а тебе бы не было, если бы кто-то, пусть даже хорошо знакомый, решил засунуть свой язык тебе в рот? Но он отвечал на поцелуи, он даже первым полез ко мне в штаны — ну да, потрясающая аргументация. Хорошо хотя бы, что ни один из них не был пьян. Жан-Жак снова плюхнулся на стул, схватил гитару и боем отыграл простенький рифф — повторил его еще раз, и еще, но все равно не помогало. Надо как-нибудь пережить это время, и рано или поздно Юрины колючие глаза посмотрят в другую сторону. Он принялся щипать струны, и резкие звуки прокатывались по его коже, почти как этот взгляд, который всегда был полон эмоций, всегда насторожен, возмущен, испуган, сердит, удивлен, но никогда безразличен или безмятежен. Впрочем, счастлив или доволен он тоже, кажется, ни разу не был. Жан-Жак выцепил пальцами еще несколько тревожных нот, повторил фразу, немного изменив ее, взял россыпь аккордов в той же тональности. Струны жалобно дребезжали, но послушно ткали натянутое до предела звуковое полотно, каждый ряд в котором он старался сделать отличным от предыдущего. Промелькнула мысль все это запомнить — или даже записать, — но Жан-Жак ее отбросил: ему не хотелось превращать то, что играли его руки, в законченное произведение, ему хотелось просто плескать во все стороны злостью, и он плескал, чувствуя, что взгляд становится все более живым, что он обрамляется ресницами — длинными, но слишком светлыми, чтобы добавить ему выразительности, — и занимает положение на бледном лице: под короткими бровями, над маленьким, немного вздернутым носом, тонкими губами, которые Жан-Жак постарался не визуализировать и которые все равно появились и сразу же упрямо сжались. Образ уже жил отдельно от него, он не мог с ним ничего сделать — и от осознания этого стало проще: он швырял в этот образ одну фразу за другой, а тот слушал, склонив голову набок, отчего длинная челка почти закрыла один глаз — почти, но не совсем, так что взгляд продолжал высверливать в его груди дыру, через которую и хлестала злость, а на месте злости постепенно формировалось нечто похожее то ли на ненависть, то ли на болезненный страх. Жан-Жак понятия не имел, сколько прошло времени, когда он наконец прекратил играть — и прекратил-то только потому, что руки уже практически отваливались. Пальцы пульсировали, запястья не сгибались, ломило даже спину. Экран лежащего на столе телефона зажегся, и Жан-Жак посмотрел на него. Писала Киара — а время близилось к трем: получается, что за гитарой он просидел больше двух часов. Странно, что никто из соседей еще не прибежал возмущаться — хотя они все, наверное, были на работе. В отличие от. Ладно. Жан-Жак пошевелил пальцами, с трудом сжимая и разжимая ладонь, а потом осторожно взял телефон. «Джей-Джей, привет!» «Ты уже вернулся?» «Все в порядке? Как долетел?» Киара была не в курсе, что он вернулся еще в субботу, — ее он тоже ни о чем не предупреждал. И вообще, собираясь в Ванкувер, он, кажется, думал только о Юре: как успеть переписать трек, где достать флэшку, надо ли сказать ему, что он приезжает, или лучше сделать сюрприз. Сейчас это поведение представлялось ему, по меньшей мере, странным: словно болезнь, от которой тело в итоге предпочло избавиться совсем уж радикальным способом, — и не то чтобы в этом преуспело. Жан-Жак разблокировал телефон, на пару секунд завис над общим чатом группы, в котором с вечера субботы царила зловещая тишина, а потом все-таки ответил Киаре: «Привет». «Да, я в Торонто». «Все нормально, как ты?» «Лучше всех!» «Я хотела спросить». «Может, встретимся сегодня?» Сегодня? Жан-Жак задумчиво почесал небритый подбородок. Наверное, неплохо было бы выйти из дома, вот только он не заслужил ничего другого, кроме как стирать пальцы о струны и мучиться навязчивыми воспоминаниями. «Я не уверен». «Немного занят». «Может, отложим до выходных?» «Жаль». «Нет, на выходных не получится». «Я решила взять отпуск до Рождества». «Поэтому до конца недели работаю в ударном темпе, а в субботу к родителям в Массачусетс!» Жан-Жак как-то и забыл, что Киара родом из Штатов. Это было немного иронично: он мог бы закрутить с ней роман и уехать-таки в Америку — нет, не иронично это было бы, а просто мерзко. Он вздохнул, вытер ладонью вспотевший лоб и написал: «Что ж, раз ты уезжаешь, то и правда надо встретиться». «А как же твои дела?» «Ничего, подождут». «Куда мне подъехать?» Подъехать — это он, пожалуй, погорячился, но Киара предложила ресторан в пешей доступности от него: всего-то четыре километра — пустяки, тем более, на улице, кажется, потеплело. Жан-Жак отправился умываться и бриться, сосредоточив все мысли на этих нехитрых процедурах. Это помогало: да, вот так, шаг за шагом он и преодолеет кризис. Все уже случилось, прошлое изменить нельзя, а пройдет время — и он извинится перед Юрой еще раз: не для того даже, чтобы получить прощение, а просто потому, что правда очень перед ним виноват… Рука дернулась, кожу над губой коротко ужалило, показалась кровь. Жан-Жак чертыхнулся, пустил воду, смыл остатки пены и склонил голову, глядя как резво они крутятся в раковине, а потом исчезают в водостоке. До ресторана он добрался даже меньше чем за час, но еще минут пять потратил на то, чтобы отыскать вход, который прятался во дворе, создавая иллюзию уютной забегаловки где-то ближе к окраине, хотя ресторан находился в деловом квартале — видимо, недалеко от офиса Киары, которая занималась чем-то маркетинговым в косметической компании. Киара появилась, когда он уже успел посмотреть меню и убедиться, что действительно по карману ему разве что хлеб, — в один момент выросла перед столом: в свободных черных брюках и рубашке с узором из крупных фиолетовых цветов, с заколкой цвета слоновой кости в темных волосах и белоснежной улыбкой на смугловатом лице. Она была красива — еще красивей, чем в тот день, когда они встретились: впрочем, тогда она была расстроена. Жан-Жак встал, дождался, пока она сядет, а потом ему пришло в голову, что будь на ее месте, скажем, Элис, он бы и не подумал так сделать. Ерунда, конечно — но что если..? — Садись, садись, ты чего. — Киара замахала на него руками, и он сел, криво улыбаясь. — Рада, что ты все-таки решил выбраться. Чем был занят? Или это секрет? Нет, это просто ложь. Жан-Жак пожал плечами и ответил: — Да так, разными мелочами. Убирался. Пытался что-нибудь сочинить. — И как? — Киара помахала в сторону барной стойки, подзывая официанта. — Здесь, кстати, очень хорошие мидии. — М-м, я не любитель, честно говоря. — К мидиям Жан-Жак, на самом деле, относился неплохо, вот только стоили они, как двадцать кусочков хлеба. Он заказал какую-то относительно недорогую пасту без мяса, стараясь смотреть на официанта так, будто это всего лишь прихоть эксцентричного миллионера — хотя официант наверняка даже не задумался о том, что он заказывает. Киара сложила руки на столе в замок и посмотрела на него выжидающе: — Ну? — Что? — Сочинил что-то? — Да нет, как-то не пошло. — Жан-Жак поднял взгляд к потолку, а потом повернул голову влево, делая вид, будто пытается рассмотреть картины на стенах. — Творческий кризис? — насмешливо поинтересовалась Киара. Еще какой, еще какой кризис. — Может быть. — Да ладно, Джей-Джей. — Киара немного посерьезнела. — Сегодня не получилось, завтра получится. А то я уже жду, когда ты пригласишь меня на свой концерт. — Давай я приглашу тебя на другой концерт, — сказал Жан-Жак и немедленно прикусил язык. — Ну, может, после Рождества. Ладно, расскажи лучше, как ты съездил! — Это не очень интересно, — промямлил Жан-Жак, которому не слишком хотелось говорить о своей поездке. — Да брось, мне жутко интересно! — возразила Киара. Официант поставил перед ней высокий стакан с темно-розовым смузи. — Никогда раньше не думала следить за фигурным катанием, а тут даже немного посмотрела на выходных — правда, только девушек и пары. Очень здорово, все такие красивые! Жан-Жак неопределенно пожал плечами. Официант пришел снова — на этот раз с водой, которая, к счастью, была бесплатной. — Должно быть, это здоровый образ жизни сказывается, — добавила Киара. — Да не то чтобы, — отозвался Жан-Жак. — Наоборот, они же во всем себе отказывают, чтобы меньше весить, особенно девушки. А нагрузки постоянные при этом — вряд ли полезно. — Да уж, такого они себе, наверное, не позволят. — Киара кивнула на свой стакан. — Ну все-таки, расскажи! Жан-Жак рассказал ей про короткую программу женщин, на которой побывал в четверг: что-то припомнил, но по большей части додумал — лучше всего в голове отложилось то, что рядом с ним сидел Юра, который буквально за полчаса до этого проиграл свою короткую, и от него исходили волны горечи, которую Жан-Жак и хотел бы развеять, но не знал как. Однако Киара была красивей Юры. Точнее, их нельзя было сравнивать — но Жан-Жаку она просто нравилась, потому что так он был устроен. А Юра — черт, он мог бы повесить Юрин портрет на стене своей комнаты, смотреть на него и не уставать от этого, но пытаться хватать портрет за задницу столь же нелепо, сколь пробовать перейти из трехмерного плана в двухмерный. А рядом с Киарой Жан-Жак чувствовал себя уверенней. Он даже подумал, что, может быть, зря так убивается: у него никогда не было мимолетных романов и встреч на одну ночь, но у многих других они были, и ничего особенного в этом нет. Да, сейчас Юра на него обижен, но потом, возможно, будет даже благодарен за то, что он не стал трусливо увиливать, а был с ним честен; а если и не будет — он все-таки поступил правильно. Немного воспрянув духом, Жан-Жак развлек Киару рассказом о юниорах: они открывали соревнования в четверг, и тогда его взгляд был еще свеж и не замылен, так что помнил он многое. Девочки, с их безупречным макияжем и не менее безупречными прическами, гордыми осанками и неизменной уверенностью во взгляде, казались совсем взрослыми, а мальчишки — порывистые, суетливые и, хоть и явно хорошо подготовленные, все равно какие-то неловкие — напротив, совсем мальчишками. — Да в жизни так же, — сказала Киара. — Мальчики лет в четырнадцать-пятнадцать еще как дети, это я и по школе помню. — Там и постарше были, — заметил Жан-Жак. — В юниорах можно лет до восемнадцати кататься, насколько я понял. В голове некстати всплыла информация о том, что Юра в пятнадцать уже выиграл взрослый финал гран-при. Жан-Жак незаметно поморщился, а Киара отмахнулась: — Все равно парни взрослеют медленней, это тебе любой скажет. Наверное, она была права: Жан-Жак не мог себе представить, чтобы она — или, допустим, Элис, которую он все-таки знал получше, — выкинула нечто подобное тому, что он выкинул с Юрой. С другой стороны — сейчас бы оправдывать себя тем, что ты еще недостаточно взрослый. Жан-Жак вздохнул: что ж, раз избавиться от мыслей о Юре не получается, придется их думать, чтобы рано или поздно вышибить клин клином, другого выхода нет. — Что-то не так? — спросила Киара. — М? — Вздыхаешь. — Да просто. — Жак-Жак неловко мотнул головой. — Думаю — жаль, что больше не увижу тебя в этом году. Это вырвалось как-то само собой и прозвучало ужасно глупо и пошло. Киара казалась смущенной: коротко хихикнула и схватилась за пустой стакан, из которого попыталась отпить. Жан-Жак повозил пальцем по столу и похмурился в тарелку, не зная, что теперь делать, но положение спас вернувшийся официант, у которого он с облегчением попросил счет. Киара встрепенулась и стала говорить, что она заплатит, но Жан-Жак сказал ей, что нет, ни в коем случае, а иначе следовало предупреждать заранее: он взял бы стейк и бутылку вина подороже. Киара посмеялась, и каждый из них в итоге заплатил за себя. Когда они вышли на улицу, шел снег, причем такой, какой бывает редко: крупный и мягкий, похожий, если прищуриться, на хлопок. Киара, зажмурившись, запрокинула голову и заулыбалась, как только первые снежинки упали ей на лицо. Жан-Жак поймал пальцами одну, слепленную то ли из трех, то ли из четырех разных и оттого походящую на миниатюрный снежный ком, — однако растаяла она так же быстро, как и другие. — Люблю такую погоду, — сказала Киара. — Когда снег и ветра нет. Особенно если встать под фонарем — как будто попал сразу во все сказки. Они немного постояли под фонарем, и Жан-Жак, конечно, не смог удержаться и не представить на месте Киары Юру — это было слишком легко, слишком очевидно: только Юра, попав в волшебную страну, мог бы притвориться там своим и остаться навсегда; кроме того, его подгоняли страх и необходимость проверить, знать точно — но внутри колыхнулось только уже ставшее его постоянным спутником чувство стыда. Выйдя из дворика, они пошли в сторону автобусной остановки, и Жан-Жак, задумавшись о том, как далеко ему следует провожать Киару, понял, что навстречу им идет кто-то знакомый, только когда они почти поравнялись. Он знал, что Бенджи тоже работает где-то в этом районе, но и думать о нем забыл — к тому же, было довольно поздно. Однако Бенджи явно шел с работы: под длинной курткой на нем был темно-зеленый костюм, а в руке болтался кожаный портфель. Жан-Жак застыл посреди улицы с неуверенной улыбкой на лице: он уже не мог притвориться, что не заметил приятеля. Киара сделала еще пару шагов и тоже остановилась, обернулась, вопросительно глядя на него. Бенджи откашлялся и переложил портфель в другую ладонь. — А, Джей-Джей, — сказал он. — Привет. — Привет, Бенджи. — Жан-Жак, поколебавшись, выставил вперед руку, которую Бенджи нерешительно, но все-таки пожал. — Это Киара, моя… подруга. Бенджи из-под натянутой почти на глаза шапки посмотрел на Киару заинтересовано, а потом сдвинул шапку немного выше. — А это мой друг Бенджи, — без особой оригинальности добавил Жан-Жак. — Да-да, — сказал Бенджи. — Мы в группе вместе играем. — О, правда? — вежливо отозвалась Киара. — И сочиняете тоже? — Да нет, мы каверы играем, — ответил Бенджи. — В группе, то есть. А так сочиняем, конечно. И Джей-Джей, и я. Жан-Жак, который впервые слышал о том, что Бенджи пишет музыку, недоверчиво прищурился. — Черт, — хихикнув, сказала Киара. — Чем бы таким… Ну, я сочиняю презентации иногда. Деловые письма. — Я на барабанах играю, — невпопад сообщил Бенджи. — Ого, — как будто бы искренне восхитилась Киара. — У меня старший брат тоже на барабанах учился, в гараже у родителей даже установка стояла… да и сейчас стоит. Но он потом забросил. — И я забросил одно время. Но это дело такое… забросишь, а не забудешь. Только дома сложно, соседи… — Бенджи начал вязнуть в словах, то ли от смущения, то ли от холода, и Жан-Жак прервал его вопросом: — А ты чего так поздно? Ты же домой? — Работы много перед праздниками. — Бенджи выпрямился и опять поменял руку, держащую портфель. — А вы? В смысле, гуляете? — Ходили поесть, — ответил Жан-Жак, а потом все-таки не выдержал: — Слушай, ты разговаривал с Лореном? — Ага. — Бенджи покосился на Киару, которая тактично отвернулась и теперь разглядывала чью-то концертную афишу. — Он сильно на меня злится? — Да нет… Мне показалось, вообще не злится. Он больше волнуется, что у тебя, ну, что-то случилось. Зато Элис рвет и мечет. — Я от нее другого и не ожидал, — пробормотал Жан-Жак. — А ты? — А я… Ну, Джей-Джей. Это нехорошо, конечно, было с твоей стороны, но… Ты бы, в общем, извинился еще разок, наверное? Лорен тебя простит, только тебе надо сделать первый шаг, понимаешь? — Я извинюсь, — быстро проговорил Жан-Жак, бросив взгляд на Киару. — Ладно, ты в метро? Лорену надо будет завтра же написать — или лучше позвонить. Извиниться и, видимо, рассказать, что произошло, но как-нибудь в общих чертах, без подробностей. Лишь бы об этом не узнала Элис. Почему-то Жан-Жак особенно страшился того, что скажет — или сделает — Элис. — Я… — протянул Бенджи. — Мы на автобус, — вставила Киара. — Точнее, я на автобус, Джей-Джей меня провожает до остановки. — Я, пожалуй, присоединюсь, — сказал Бенджи, глядя себе под ноги. — Снег очень красивый, жалко спускаться под землю. — Правда же? — обрадовалась Киара. — Обожаю зиму! На это у Бенджи хватило совести хотя бы промолчать. Жан-Жак посадил их на автобус, который — он был практически в этом уверен — не шел даже близко рядом с домом Бенджи, и поплелся домой пешком. Утренние мысли возвращались грызть его мозг с удвоенным усердием. Он попытался напеть что-нибудь себе под нос, но мелодии не хотели складываться, вырывались и улетали прочь. Снег прекратился, и теперь под каждым фонарем он чувствовал себя, словно под лампой на допросе.