D.S. all'infinito

Во вторник утром, стоя перед зеркалом в собственной ванной и глядя, как впустую убегает в сток раковины вода, Юра подумал, что его новая жизнь начинается как-то невнятно. Позавчера, сидя на трибуне во время показательных после бессонной ночи, которую он провел то меряя шагами комнату, то ворочаясь в постели, то бессмысленно глядя в экран телефона и не находя слов, способных передать сжигающее его изнутри негодование, он пообещал себе именно это: вернувшись в Питер, начать новую жизнь. Жизнь, в которой не будет места влюбленностям в мудаков — просто потому что он больше не позволит себе влюбляться. Да бля, если надо было влюбиться в мудака, лучше бы он влюбился в Витьку, право слово — тот хотя бы был знакомым, домашним злом. Прежде чем встретить своего Кацудона, Витька поматросил и бросил не одну девчонку, причем никто и никогда его за это не прижимал, никто и никогда не говорил ему, что это какое-то хуевое поведение. А теперь Юра вспоминал, как Витька со вздохом откладывал телефон и говорил Гошке что-нибудь вроде: «Опять эта Даша, ну, из группы Баженовой. Не знаю уже, как ей намекнуть», — и ставил себя на место этой несчастной Даши, Маши, Наташи — сколько их было. И именно поэтому он так ничего Джей-Джею и не написал. Хотя Джей-Джей, конечно, не намекал — сказал все максимально честно и однозначно. Собственно, Юра даже не мог ему ничего предъявить: он не обещал, не предлагал, не рассказывал о любви, не клялся в верности, они оба получили удовольствие, а потом Юра сбежал от него сам — и не имел теперь никаких оснований обижаться на откровенность, тем более что сам никакой откровенности не проявил. Если бы он изначально дал Джей-Джею понять, что хочет большего, что не удовлетворится одной ночью, что испытывает не скуку, не любопытство и не тягу к приключениям, а до сих пор незнакомые ему, непрошеные, инородные чувства, Джей-Джей, наверное, вообще не стал бы в это лезть. Только что он должен был делать — прямым текстом звать его на свидание? Сочинять стихи? Слать бандеролями плюшевых животных? Или фотки своего члена в снэпчат? Он не знал, как играть в эту игру, а если бы и знал, то, пожалуй, не смог бы — не с Джей-Джеем. И получается, что на взгляд Джей-Джея все было логично: молодой и здоровый парень, конечно же, хочет прежде всего секса — и желательно без обязательств. С другой стороны, зачем он тогда извинялся? Да, в общем-то, и секса, считай, почти не получилось. По крайней мере, Юра несколько иначе представлял себе то, про что впоследствии мог бы сказать: «Мы провели вместе ночь». А сколько они на самом деле провели вместе, если не считать разговоров? Полчаса? Смешно. Ухохочешься просто. И это мой первый раз, подумал Юра, выдавливая на зубную щетку мазок нежно-зеленой пасты. Всегда знал, что так и будет, ха-ха. Мила рассказывала ему историю про свой первый поцелуй: в школе подружка уговорила ее пойти на двойное свидание с мальчиком, который ей нравился, и его другом. Друг оказался не в Милином вкусе, однако, прощаясь, в качестве утешительного приза она решила поцеловать его в щеку — а он то ли неправильно понял, то ли воспользовался моментом. В общем, говорила Мила, я ему ответила — сама не знаю почему. Опешила просто. А после мы больше никогда не виделись, естественно. Юра сплюнул пасту, прополоскал рот, сунул щетку в стакан к еще двум, которые неизвестно откуда появились. То есть, одну он вроде бы покупал для деда, когда тот приезжал смотреть его новую квартиру, а вот другая, наверное, просто завелась сама собой — от одиночества. Что ж, в отличие от Милы он хотя бы желал того, что произошло. Правда, было бы более справедливо сравнивать первый поцелуй с первым поцелуем — который у него украл Арсений. Юра поморщился и прополоскал рот еще раз. Да, это тоже придется как-то разруливать. Хотя у него же начинается новая жизнь — и в ней он может просто подойти к Арсюше, посмотреть ему в глаза и сказать: чувак, извини, но ты мне не нравишься, так что даже не пытайся, понятно? Отражение двери в зеркале едва заметно дернулось, и Юра испуганно оглянулся — но это был, конечно, всего лишь Петя, который, подцепив дверь лапой снизу, отодвинул ее лбом и теперь с упорством протискивал свое далеко не худенькое тело через образовавшуюся щель. — Пушистый ты пидор, — сказал Юра, протягивая руку и толкая дверь дальше в коридор. Петя, избавившись от препятствия, впрыгнул в ванную и ткнулся головой ему в щиколотку. — Я же тебя всегда после душа кормлю. Петя развернулся к нему задом, задрал хвост трубой и принялся правой лапой подкапывать сбоку коврик. Юра нагнулся почесать его за ухом и пробормотал: — Впрочем, ладно. На то время, что он был в Ванкувере, Петьку явно хотел забрать к себе Арсений, поэтому задолго до отъезда Юра озаботился попросить об этом Ваню Мешковцева — а Арсению сказал, что для кота это меньший стресс, потому что Ваня живет один: даже не соврал. А надо было сказать, что я не хочу создавать между нами какие-либо связи, Арсюша, и особенно связи через Петьку, который мое слабое место, что довольно очевидно, и давай все станет как прежде: я буду тебя игнорировать, а ты — ну, ты будешь делать то, что делал раньше, а что ты делал раньше я не знаю, потому что я ведь тебя игнорировал. Но ничего, сегодня он все это скажет. Юра вывалил в Петину миску корм из пакетика, немного постоял, глядя, как кот, подобравшись до состояния гигантской пушистой фасолины, жует с таким энтузиазмом, что трясутся усы, а потом все-таки отправился мыться. Он и без того теперь опоздает — меньше надо тупить в страданиях о том, чего, по сути, не было. Нас не было. Меня и Джей-Джея не было. Надежды не было, даже проблеска чувства не было. Был, впрочем, трек. Юра включил его с телефона, пока ехал в Ледовый на такси, — старую версию, потому что новая была только на флэшке. Флэшку он даже хотел оставить в номере, уезжая, но сначала долго не мог улучить момент, когда поблизости не было бы Артема, а потом вообще передумал: неизвестно кто ее найдет и что станет делать с записью. Трек можно было стереть — через ноут Артема или Гошки, — но Юра благоразумно не подумал об этом, пока не оказался дома. Трек можно стереть хоть сейчас — но сейчас он уже на пути в Ледовый. Что ж, никто ему не запрещает сделать это вечером — несколько часов уже ничего не решат. Он думал, что слушать будет больно — что клавиши незримого пианино, превратившись в белые когти на лакированной лапе инструмента, безжалостно вонзятся в его мозг, что обманчиво мягкие струны наждаком пройдутся по коже, оставляя за собой бордовые дорожки ссадин, что еле слышный бит окажется не тонкой ниточкой, протянутой за стеной звука, а остро заточенным лезвием, которое взрежет его горло так ловко, что он даже не заметит, продолжая следовать за мелодией, пока кровь полностью не зальет его тело, — да, он думал и надеялся на все это, потому что так было бы легче отказаться, отойти в сторону и забыть: он не понаслышке знал, что такое боль, и не имел никакого желания испытывать ее по собственной воле, — однако трек звучал так же, как и раньше: порывисто, бодро и тревожно. Водитель развернулся к нему и что-то произнес. Юра с облегчением вытащил из ушей наушники, сунул их в карман, расправил ремень сумки и вопросительно посмотрел на него. — Приехали, говорю, — сказал водитель. — Ты хоккеист что ли? — Я фигурист, — отрезал Юра. — Здесь хоккеисты не занимаются. Дверь откройте. — Ишь ты, — непонятно отозвался водитель. С обеих сторон щелкнуло — Юра наконец потянул на себя ручку и через плечо бросил: — Спасибо. — Хорошо покататься! — весело крикнул водитель ему в спину. Юра хлопнул дверцей, обошел сугроб, который, видимо, утром навалили уборщики, поднял взгляд и застыл, сжимая зубы. Арсений был в новой черной парке, доходящей ему почти до колен, но при этом нараспашку и без шарфа — правда, в шапке, из-под которой по обеим сторонам от лица смешно торчали кудряшки. Стоял он возле мусорки, но вроде бы не курил — может, просто высмолил уже всю пачку. Деваться Юре было некуда, и он, пару секунд помедлив, все же двинулся вперед, лелея слабую надежду на то, что удастся отделаться коротким приветствием и сразу проскочить внутрь — но Арсений заступил ему дорогу еще до того, как он дошел до крыльца, и неловко дернул руками, будто собирался развести их в стороны и в последний момент передумал. Юра остановился и демонстративно покрутил плечом, на котором висела сумка, намекая, что ему тяжело и долго он здесь торчать не намерен. Впрочем, для Арсюши это был, возможно, слишком тонкий намек. — Здорово, — сказал он, ухмыляясь. Клыки у него росли немного криво, загибаясь к середине рта, словно на что-то там указывали. Юра зацепился взглядом за правый и ответил: — Привет. Ты не опоздал ли? — Опоздаем вместе. Как долетел? — Тебе Фельцман вставит пизды, — пообещал Юра, игнорируя вопрос. Арсений фыркнул и левой ногой сгреб в сторону снег, который с утра уже успел нападать и покрыть тонким слоем парковку. — А тебе не вставит. Ты же у нас успешный. Последнее место, не хуйня какая-нибудь. — Я, по крайней мере, попал в финал. Это само по себе достижение. — Слова Джей-Джея вылетели как-то против его воли, и Юра, запрокинув голову, проводил их тоскливым взглядом. — Ну да, — хмыкнул Арсений. — Только если б ты не попал, никто бы и не вспомнил потом. А шестое место будет преследовать тебя вечно, поверь моему опыту. — Да иди ты. Опытный нашелся. Только Арсений был, конечно, прав — а Джей-Джей неправ, и не следовало развешивать уши. — Да ничего, — сказал Арсений. — К нацчемпу подтянешься. Провисы у всех случаются. Радуйся, что ты не девочка, а то тебя бы уже списывали сейчас. Юра покачал головой, но это тоже было верно — парни в фигурном катании всегда получали больше прав на ошибку. — Лично я рад, что ты не девочка, — добавил Арсений, — и я могу переодеваться с тобой в одной раздевалке. — Ты за этим меня ждал? — Юра от возмущения наконец посмотрел ему в глаза — светло-карие, как слабо заваренный чай. — Чтобы со мной в раздевалке переодеться? Арсений шагнул к нему, и Юра мгновенно отступил и, толкнув сумку вперед, выставил ее между ними. — Это, блять, мерзко, — сказал он. — Ну Юра. — Арсений смотрел себе под ноги. Кроссовки все еще пытались рыть снег, который под ними уже растаял. — Это шутка. И почему мерзко? Мы с тобой… — Хватит, — отрезал Юра. Он собирался все сказать, да — но вот так, на холоде, посреди парковки, глядя на замазанный тональником лоб и эти мелкие кудряшки, крючками цепляющиеся за шапку, он побоялся, что скажет лишнего. — Потом поговорим. Пропусти меня. Арсений сделал шаг в сторону, и Юра прошел мимо него и начал подниматься по ступенькам, хотя ему не очень нравилось идти первым. Блять, неужто испугался, что он будет пялиться на твою задницу, Плисецкий? Да пусть пялится. Юра взялся на ручку входной двери. А если попробует меня трогать, я его привлеку за харассмент. Один раз предупрежу, а потом привлеку, это будет честно. У нас же честность нынче в почете, да? — Но мы точно поговорим? — спросил за его спиной Арсений. Юра не стал держать для него дверь. В раздевалке он миновал свой привычный шкафчик, даже не взглянув на него, и забрался в самый дальний ряд — благо помещение было большое. Арсений за ним не пошел — загремел замком где-то ближе ко входу. Юра быстро стащил с себя свитер и джинсы, переоделся в треники и майку, завязал кроссовки и, прихватив коньки, осторожно двинулся к двери. Он справился максимально быстро, но Арсения все равно уже не было. Юра на секунду остановился перед крайним шкафом — старался ни о чем не думать, и все-таки его разобрало: он сжал руку в кулак и изо всех сил вмазал по железке. Запястье опоясало болью, гулко отдало в кость; закусив губу, он осмотрел руку — кожа на двух костяшках была содрана, но не до крови. Да и легче ему не стало — разве что на минуту, пока боль не унялась. — После тренировки задержишься, — хмуро сказал ему Фельцман вместо приветствия. — Почти на час опоздал. — А это в наш бюджет укладывается? — съязвил Юра. Фельцман посмотрел на него исподлобья — и отвернулся ко льду, где уже раскатывалась группа. — Не паясничай. Я тебе навстречу иду, так и ты мне пойди. Твою технику пора править, а то совсем ее упустим. Дополнительные часы советую оставить, они тебе нужны. Юра положил коньки на пол возле первого ряда трибун и немного постоял, размышляя. Возможно ли, что все его проблемы связаны только с поехавшей техникой — что если ее исправить, все образуется и он снова захочет кататься? Кататься — это ведь было единственное, что он знал и умел, одна стабильная деталь в окружении вертящихся шестеренок и мельтешащих ползунков, одна земля, которая не должна была превратиться в зыбучий песок под его ногами. А Фельцман знает, что делает — пусть он больше не новатор, пусть у него все по старинке, он все равно лучший тренер, которого только можно найти в России, и Юра не прогадает, если решит положиться на его мастерство. Хотя это Юра решил еще восемь лет назад, когда Фельцман предложил взять его к себе, и своего решения с тех пор не менял и менять не собирался. Только ему все равно казалось, что этого будет недостаточно. — Еще Лилия хотела с тобой о чем-то поговорить, — добавил Фельцман. — Ладно, иди разминайся. — А где Лоба? — спросил Юра, не оборачиваясь. — В зал пошел. Еще один халтурщик на мою голову. — Но его вы задерживать не будете. — Юра, давай-ка побольше думай о себе и поменьше об Арсении. Ступай в зал. — Я здесь. — Юра развернулся и махнул рукой вправо, туда, где первые ряды прерывались, открывая небольшую площадку, на которой обычно разминались перед самым выходом на лед. — Можно? Я дома зарядку делал. — Юра… — начал Фельцман. — Лоба меня отвлекает, — перебил его Юра. — И я не ябедничаю, я просто констатирую факт. Фельцман поджал губы, выдохнул, раздувая ноздри, а потом покачал головой и, повернувшись к катку, громко сказал: — Никита, подъедь сюда. Юра, решив считать это за согласие, отошел правее, встал, чуть расставив ноги, и принялся крутить шеей, украдкой посматривая на Громова, который часто кивал, слушая Фельцмана и потирая друг о друга руки в черных перчатках без пальцев. Прыгать ему пока еще разрешить не могли, но и с чемпионата России не снимали — хотя смысл на него ехать без стабильности в прыжках. Мимо бортика промчался Ваня, который коротко козырнул ему, — Юра кивнул в ответ, но Ваня уже развернулся боком, заходя на прыжок. Если Громов не едет на нацчемп, очки за репутацию Фельцмана распределят между Юрой и Арсюшей — в Юрину пользу, — а Мешковцев не получит ничего сверх честно заработанного. Что, в таком случае, заставляет его продолжать? Привычка? Давление родителей? Стоит ли спрашивать — или лучше не знать? Громов кивнул в последний раз — да так энергично, что голова, кажется, чуть не отвалилась, — и покатил куда-то в сторону. Юра повернулся ко льду спиной и принялся разминать корпус. Барановская пришла когда он уже откровенно заебался прыгать. Фельцман, надавав ему каких-то противоречивых указаний, ушел опять возиться с Громовым, и Юра, пытаясь выполнить их все одновременно, падал даже чаще, чем через раз. Наверное, она уже какое-то время стояла за бортиком, когда он, вновь поднявшись и отряхнув штаны — сука, опять на больное бедро, — распрямился и встретился с ней взглядом. В левой части катка, за его спиной, о чем-то вопили девчонки — почему бы не посмотреть на них, а? Но Барановская смотрела только на него, не отрываясь, будто крючьями вцепилась. Юра заметил, что ее волосы не лежат так же ровно, как обычно, что шелковый, легкий, словно в насмешку над зимой, платок повязан криво, что щеки горят каким-то нездоровым румянцем. Может, она простудилась? А что, это, в принципе, мысль. — Лильмихална! — крикнул Юра. — Здравствуйте! Мне подойти? Барановская покачала головой, но смотреть не перестала. Юра пожал плечами и, осторожно пощупав бедро, поехал на очередной прыжок. Фельцман, как и собирался, задержал его на час после тренировки — и у него на глазах прыгать оказалось, конечно, ничуть не легче. Когда Юра быть маленьким, Фельцман еще вставал на коньки сам — крутился вокруг, выворачивал ноги, хватал за плечи и выпрямлял спину, смотрел, а потом снова выворачивал и выпрямлял. Кому-то это не помогало, и рано или поздно они исчезали — ошибочка вышла, хотя безнадежных он никогда не брал. Однако сейчас Юра чувствовал себя тем самым единственным просочившимся сквозь мелкое сито строгого отбора безнадежным. Фельцман будто хотел, чтобы он одновременно не шевелился, плавно двигался и закручивал прыжок — как этого добиться, Юра не понимал. — Корпус, корпус держи! — рычал Фельцман из-за бортика. — Тебя собственное тело тянет! Ты должен вести, а не оно! Юра рычал в ответ, но тихо, себе под нос. С каждой попыткой все становилось только хуже. — Ну, а теперь нога куда-то пошла! — вскричал Фельцман, когда он в очередной раз упал на руки, морщась и быстро, непроизвольно сглатывая от боли в многострадальных ладонях. — Домой она пошла, — пробормотал Юра. — От вас подальше. — Еще раз, — приказал Фельцман. — После отрыва держи все при себе. Представь, что тебя веревкой связали. Юра представил — и, разумеется, не успел вовремя разгруппироваться. — Ладно, — произнес Фельцман, пока он лежал на спине и думал, не притвориться ли мертвым. — Давай на сегодня закончим. Когда у тебя ОФП? — Завтра, — выдохнул Юра. — Не слышу. — Завтра. — Юра, напрягшись, сел и рукавом вытер пот со лба. — Снять меня хотите? — Еще чего. С Егором поговорить хочу, чтобы на твою координацию обратил внимание. Юра оперся все еще слабо пульсирующей ладонью о лед, подобрал по себя ноги и сел на колени. Пару раз глубоко вдохнул и встал на ноги — расставил руки в стороны, чтобы удержать равновесие. — Шатает тебя, — недовольно заметил Фельцман, когда он подъехал к борту. — Я просто устал. — Юра взялся за дверцу и воинственно вскинул подбородок. Фельцман, чуть помедлив, сделал все-таки шаг назад. — К Лилии зайди, — сказал он напоследок. — Она у себя в кабинете. Юра пошел к Барановской сразу же, не заглядывая в раздевалку: во-первых, он боялся, что там его ждет Арсюша, а во-вторых, как-то стыдливо, совсем по-детски хотел, чтобы она увидела, насколько он заебанный, уставший и потный. Чтобы морщила свой аристократический нос, зная, как много он тренируется. И к каким результатам это приводит. Ни к каким. Ни к каким не приводит. Не всегда можно добиться чего-то одним упорством, Лилия Михайловна. Иногда нужно кое-что еще. Помещение, которое Фельцман назвал «ее кабинетом», было, конечно, не ее кабинетом. Обычно его занимал заместитель директора спорткомплекса, но он то ли постоянно тусовался на внешних встречах, то ли просто забивал ходить на работу — и разрешил в свое отсутствие пользоваться кабинетом Барановской, которая, видите ли, не могла работать с документами на собственных коленках, сидя на трибуне. Хер знает, с какими документами она там работала — все бумажки для соревнований заполнял обычно Гошка. Юра постучал и сразу же вошел, не дожидаясь ответа. Барановская, чуть опустив голову, посмотрела на него поверх прямоугольных стекол очков. Она восседала за верхней перекладиной буквы «Т», которую образовывали два поставленных один к другому стола. Столы при этом были одинакового размера — и довольно маленькие, так что буква получилась надутая и приземистая, как гриб. Юра шаркнул ногой и спросил: — Можно? — Ты ведь уже вошел, — заметила Барановская. — Фельцман сказал, что вы хотели со мной поговорить, — хмуро произнес Юра. Барановская секунду помедлила, будто он прямо напрашивался на аудиенцию, а потом наконец кивнула: — Садись. Юра сел на единственный свободный стул, кожаная спинка которого была порвана в двух местах — нет, в одном скорее прорезана, слишком уж аккуратно, как будто хотели вырезать квадрат, но терпения не хватило. Барановская отложила в сторону испещренный мелким текстом лист — Юра даже приблизительно не сумел разобрать, что на нем написано. Может, она сочиняет роман? Или читает роман. Вообще-то непыльно — сиди себе, читай книжки весь день, а иногда выходи к катку и говори каждому второму, что у него хуевая осанка. — Как прошла тренировка? — зачем-то спросила Барановская. — Да как, вы сами видели. — Юра схватился за край стола, поводил по нему большими пальцами. — Ну, нормально, на самом деле. Бывало и хуже. Хотя это как посмотреть. С точки зрения результатов — да, пожалуй, бывало. В плане ощущений — так сразу и не скажешь. — Лично мне показалось, что все складывалось не очень хорошо, — заявила Барановская. Юра пожал плечами. Да давай уже, старая ты ведьма, говори, что собиралась. Что я, когда не слежу за собой, еду согнувшись в три погибели. Что вращаюсь в позе водопроводной трубы. Что растерял все, чему ты меня научила. Говори, и я пойду отсюда. Меня там, между прочим, Арсений уже час ждет. — Я сказала что-то смешное? — холодно осведомилась Барановская. — Нет. — Юра мгновенно стер с лица проблеск улыбки. — Просто вспомнил кое-что. — Как бы то ни было, — продолжила Барановская после небольшой паузы, — у меня есть к тебе довольно смелое предложение. — На пенсию уйти? — спросил Юра. — Да я уже и сам подумывал. — Брось свой сарказм. — Почему? Я правда об этом думал. — Не сомневаюсь. А надо было думать о том, как улучшить результаты, — сказала Барановская тоном, сухим и жестким, словно недельной давности хлеб. — Об этом я тоже думал. Я могу думать о нескольких вещах одновременно. — А надо… — А надо делать несколько вещей одновременно, — закончил за нее Юра. — Мне кажется, раньше у вас как-то не было склонности читать мне лекции. — Не хами, — ничего не выражающим голосом произнесла Барановская. Юра поднял на нее взгляд — и без того узкое лицо все подобралось и зажалось, превратившись в маску. Глаза через очки казались чуть менее живыми, чем обычно. — Извините, — пробормотал он. — Я реально очень устал. Барановская молчала где-то с полминуты. За это время Юра успел прокрутить в голове несколько вариантов продолжения этого разговора. Что если она собирается посоветовать ему сменить тренера? Ну да — посреди сезона? Однако попросить ее — это как раз в духе Фельцмана. Сам вроде и ни при чем. Может, решили заранее предупредить? Хотя смысл — мотивации после этого не будет никакой ни у той, ни у другой стороны… — Мое предложение заключается в том, — торжественно объявила Барановская, — чтобы поменять твою произвольную программу. — Упростить? — вяло уточнил Юра. Искра, вспыхнувшая было в голове, пшикнула и погасла. — Ну, мы же и так хотели. Я обычно по ситуации решаю, что прыгать, на месте уже… — Я имею в виду не это, — поспешно перебила его Барановская. Юра слегка опешил — на его памяти это был едва ли не первый раз, когда она его перебила, да еще и поспешно. — Я хочу поставить тебе новую программу. — Прямо сейчас? — осторожно спросил Юра. — Или вы уже на следующий год хотите? Барановская, как будто обо что-то споткнувшись взглядом, окаменела, пару секунд посидела, не меняясь в лице, а потом вздохнула, сняла очки и прикрыла глаза. — Если не получится отшлифовать ее в этом году, тогда, конечно, на следующий, — сказала она. Рука, держащая очки, легла на стол ладонью вверх. Юра посмотрел на тонкие пальцы и заметил, что бледно-розовый лак на двух ногтях немного отколупался по краю. — Но я все-таки надеюсь, что ты хотя бы попытаешься. — Так-то чемпионат России уже через три недели, — заметил Юра. Наверное, он должен был испытывать какие-то эмоции — по крайней мере, эмоцию, хотя бы одну. Может быть, злость. Или радость. Удивление точно было бы к месту. Но он не испытывал ничего. Скорее всего, Барановская хотела поменять что-то в его дорожках. Даже, может, полностью поменять дорожки — какая разница, все равно это ни к чему не приведет, ни к хорошему, ни к плохому. Как будто дорожки — это вообще важно. — На чемпионат России ты, разумеется, поедешь со старой программой. — Барановская кивнула — похоже, ждала этого замечания. — Но начать следует уже сейчас. К чемпионату Европы вполне может что-то получиться. Внутри у Юры заворочалось нечто серое и шершавое — нечто сотканное из осторожности, недоверия и страха. — А что именно вы предлагаете? — спросил он. — Конечно, мы по возможности оставим контент из текущей программы, — уклончиво ответила Барановская. — Но скажу сразу, энергетика будет совершенно другая, поэтому менять придется многое. Вчера вечером я попробовала сделать кое-какие наброски. Несколько вариантов, вот, можешь взглянуть. Она протягивала ему тот самый лист, который отложила в сторону, когда он вошел. Юра взял его почти машинально, взглянул, видя только отдельные слова. Барановская то ли не могла, то ли считала ниже своего достоинства запомнить условные обозначения, и все элементы расписала полностью. Однако без схемы ничего конкретного в голове все равно не возникало. Юра уронил лист на стол, задумчиво нахмурился. Ему казалось, что он упускает что-то важное, не понимает какой-то ключевой составляющей всей этой ситуации. — Прыжки я оставила прежние, — сказала Барановская. — Этим займется Яков. — А он в курсе? — спросил Юра. И опять пауза. Барановская аккуратно сложила очки и убрала их в футляр. — Пока нет, — произнесла она, неспешно застегивая позолоченный замочек — как будто это было так сложно. — И я знаю, что он вряд ли будет в восторге. Однако тебе это необходимо. Он должен понять. — Необходимо? — переспросил Юра. — Поменять программу посреди сезона мне необходимо? Вы издеваетесь? — Я хочу, чтобы у тебя была программа, которая для тебя что-то значит, — ответила Барановская. — Этого Яков, разумеется, не поймет. Но главное, чтобы он дал нам попробовать. Думаю, к началу года станет ясно, насколько это реалистично. Почему ты до сих пор не спросил про музыку? — Про музыку? — повторил Юра. Серое нечто в груди ощетинилось колючками. Впрочем, Барановская наверняка просто откопала какую-то очередную пыльную арию, которая почему-то должна сесть на него как влитая. Может, ходила вчера в оперу и вдохновилась там. В таком случае ее, скорее всего, удастся отговорить. — А что с музыкой? — Я решила, что мы можем взять музыку, которую написал ваш с Алтыном приятель, — заявила Барановская — и вдруг улыбнулась. — Ты ведь хотел этот трек на следующий сезон. Программа в любом случае не пропадет. Юра почувствовал, как самым буквальным образом заколотилось его сердце. Захотелось отодвинуть лист еще дальше от себя, но он сдержался. Посмотрел вниз, на собственные пальцы, опять сжимающие край стола, только теперь гораздо сильнее, до боли в подушечках. Те самые пальцы, которые два дня назад сжимали член автора этого ебучего трека. Может, рассказать Барановской? Сочтет ли она то, что в дело замешан секс, достаточно мерзким, чтобы отказаться от этой идеи? Не факт. Однако говорить ей о своих чувствах и о том, что Джей-Джей, пусть и не подозревая об этом, изрядно по ним потоптался, Юра не смог бы. Это было слишком неловко и обидно, слишком… не по-плисецки. — Нет, Лилия Михайловна, — просто сказал он. Получилось хорошо — голос не дрогнул, тон вышел ровным и даже каким-то скучающим. — Менять программу посреди сезона — это авантюра. Как мне кажется. Да и трек… я подумал, и, ну, знаете, по-моему, он мне и понравился-то только потому, что его написали для меня. На самом деле, я, наверное, не очень хочу под него кататься. Даже в будущем сезоне. Барановская подобрала губы, отложила футляр, втянула воздух носом. Юра, понимая, что она готовится выдать тираду, быстро добавил: — Спасибо, конечно, и все такое. Я знаю, вы как лучше хотите. Но Фельцман не согласится точно… Он оборвал себя — не стоило этого говорить, вообще не стоило давать лишние аргументы. Простого «я не хочу» было уже достаточно. Кататься, в конце концов, ему. Юра отодвинул стул и решительно поднялся на ноги. — Я пойду? — Все-таки подумай, — сказала Барановская. — Мне этот трек, в целом, нравится. В нем есть движение, он будет тебе помогать, если ты за него ухватишься. Попробуй просто поставить его в следующий раз на катке. — Я пойду, — на сей раз утвердительно произнес Юра и, не дожидаясь ответа, развернулся к двери. Смешно — если бы не то, что случилось в субботу, он сейчас летал бы, наверное, уже далеко в облаках. Он был бы полон идей, он прочитал бы все варианты, которые набросала Барановская. Он бы не уходил — он вернулся бы на лед и попробовал сразу. Но хорошо, что все случилось. По крайней мере, он не станет впустую тратить драгоценное время.