D.S. all'infinito

С короткой программой Юра справился, хотя ему серьезно повезло в том, что российское мужское катание находилось, видимо, в еще более глубокой жопе, чем он думал. Второе место без особых усилий урвал Артем Зимин, не постеснявшийся потом сфотаться на фоне зевающего Юры за столом во время пресски и выложить эту фотку в Инстаграм. Юра бы, конечно, и не узнал, потому что Артем его благоразумно не тэгнул, но оказалось, что на Артема подписан Гошка «а что такого, я много на кого подписан, я же теперь на тренерском рынке игрок» Попович. Гошка не отказал себе в удовольствии поржать. И Мила не отказала. И особенно Арсений, который хохотал громче и дольше их обоих. Однако, когда Мила с Гошкой наконец вспомнили, что вообще-то собирались на ресепшен за утюгом, и отошли, он вдруг резко посерьезнел и спросил у Юры: — Хочешь, я попрошу Ваню, чтобы он с тобой поменялся? — С ума сошел? — шепотом возмутился Юра. Он очень старался, чтобы его поселили с Гошкой, а не с кем-нибудь другим, и не собирался сейчас сдавать позиции. — Ну, не сегодня, — сказал Арсений. — Но завтра, может быть? Нет? — Не знаю я. — Юра в отчаянии пошарил взглядом по лобби, ища, за что бы зацепиться. Было невозможно смотреть Арсюше в глаза. — Как-то неразумно привлекать к нам… к этому внимание, ты не считаешь? — Да, — согласился Арсений через несколько секунд. — Ты прав. Просто… На этом он замолчал. Юра глядел в одну точку за его правым плечом. Точка расплывалась красным — чья-то куртка или пальто. Он никак не мог заставить себя сосредоточиться. — Просто, ну, мы что, до свадьбы ждать будем? — выговорил наконец Арсений. — Тем более, здесь у нас как бы проблемка намечается. — И поэтому ты хочешь что, сделать… это на чемпионате России? Может, тупо к Фельцману в номер заявимся, вдруг он нас пустит на полчасика? — А почему так мало-то? Красное пятно уплыло из Юриного поля зрения, и он с трудом перевел все-таки взгляд на Арсюшу, который ухмылялся так, словно это был самый изящный подъеб в его жизни. — А сколько тебе надо? — А тебе? У тебя вообще было с кем-нибудь? Юра опять быстро огляделся. Вокруг стояли такой шум и столпотворение, будто в саранском отеле внезапно открылся портал на какую-нибудь станцию метро в час пик. Слева ржали, справа ругались, с неожиданно громким уханьем разъезжались входные двери, звенели лифты, что-то поминутно шелестело, шуршало и трещало. Уже через час или даже меньше, когда все уйдут отсыпаться перед завтрашними соревнованиями, здесь будет хоть шаром покати, но сейчас их с Арсюшей никто не слышал и не слушал. — Какая разница? — беспомощно огрызнулся Юра. — Никакой, — быстро ответил Арсений. Ухо, торчащее из его волос, стало уже почти малиновым. — Вот правда, никакой. У меня было с одной девчонкой. Да ты знаешь ее, наверное. Она парница сейчас, у… — На сборах, конечно же, — перебил его Юра. Он не очень хотел услышать имя, тем более знакомое. — Ну, на сборах, где еще. — Я один что ли никогда на сборах не трахался? — Ты мог бы, если б хотел, — фыркнул Арсений. — Но так-то, на самом деле, мало кто реально трахается, больше рассказывают. Девчонки боятся, если что — это карьере сразу пизда. — И поэтому ты выбрал меня. — Ну чего ты начинаешь опять! — взвился Арсений. Юра отвел взгляд и подумал: да просто я ищу повод. Или добиваюсь повода. Ебу тебе мозг, чтобы ты сказал: ни одна телка так не ебала, — и ушел к какой-нибудь из них. Я буду виноват, ты в белом, и все довольны. Но Арсений не повелся. — Да это так было. — Он ступил чуть ближе, и его пальцы коснулись ребра ладони, которую Юра тут же отдернул и сунул в карман. — С ней. И ты мне уже тогда нравился. — Это когда? — Этим летом. — Гляди-ка, целых полгода прошло, — съязвил Юра, про себя взмолившись: ну давай же, пошли меня нахуй, почему ты меня вообще до сих пор терпишь, ты наглухо ебнутый, Лоба. — Не так уж мало. Еще пару лет назад мне вообще похер было на это все. Пока Никифоров не спелся с Кацуки. Ах вот оно что. Это, выходит, Витька устроил среди нас гей-пропаганду — да так лихо, что, возможно, один Гошка и выстоял. Интересно, кстати, приедет он в Питер после Нового года? Страшно сказать, но, похоже, назрел разговор. Не про гей-пропаганду, конечно, про другое. — Только не думай, что ты типа замена ему или что-то, — спохватился Арсений, когда Юра не ответил. Результаты дрессировки налицо. Аж плакать хочется. — Мне он в этом плане не нравился. Просто я до того не понимал, что так, ну, можно. — Тебя в интернете забанили что ли? Арсений заржал, и Юра подумал вдруг: а что если я скажу ему все как есть? Не «нет», а просто честно: что не испытываю, что вряд ли испытаю, что мне очень жаль, но если он готов просто так, без причин и без будущего, то я не против, и даже прямо сегодня, потому что чего терять, не так уж важно, в какой форме я буду завтра, все равно меня изо всех сил тянут на пьедестал. Он даже открыл рот и глотнул воздуха, даже сомкнул зубы, готовясь к первому «с» в слове «слушай», когда Арсений произнес: — В смысле, я не думал, что это можно всерьез. Юра прикусил кончик языка, а потом втянул его обратно и плотно сжал губы. — Может, ты ждешь, пока мне восемнадцать исполнится? — предположил Арсений, опять по-идиотски ухмыляясь. — Боишься? Так недолго ждать осталось. Блять. Юра ощутил, как его голова превращается в огромный ком ваты — обычной, медицинской, безлично пресной на ощупь и неприятно гладкой на вкус. Он совсем забыл, что день рождения у Лобы в декабре. А осталось от того декабря… — Юра, Арсений! — окликнула их Мила. — Вы идете, нет? — А где утюг? — спросил Юра, пока они ждали лифта. Мила скривилась и развела руками. — Обещали принести. Тут, наверное, один утюг на весь отель. — Обижаешь, это же не шарага какая-нибудь тебе, — вмешался Арсений. — Один на этаж хотя бы должен быть. Наши отели соответствуют лучшим европейским стандартам. Мила прыснула, и Юре это очень не понравилось. Сам он сохранял скорбную мину до последнего. Мила вышла на четвертом этаже, Арсений покинул их у лифтов на пятом: ему надо было в другую сторону. Юра чувствовал, как он, прощаясь, возит взглядом по его лицу, но упрямо смотрел мимо него в сторону окна в торце коридора, где они все втроем отражались нечеткими расслаивающимися силуэтами. За окном было совсем темно и даже не горели никакие огни, как будто отель на ночь накрывали плотным черным платком. — У тебя карта далеко? — спросил Гошка, когда они остановились у дверей номера. Юра впервые за вечер присмотрелся к нему внимательно. Гошка выводил на лед трех Фельцмановских малолеток — мальчика и двух девочек, включая Соньку, — которые набрали на Кубке России и этапах гран-при достаточно, чтобы попасть на нацчемп, и к концу дня оказался увешан чужим шмотьем, игрушками и засморканными салфетками. Ладно, салфеток, на самом деле, не было, но под мышкой у Поповича висела детская сумочка в форме плюшевого медведя, на лямку рюкзака была повязана слишком маленькая для него самого олимпийка, а рука сжимала мятый розовый пакет, которого утром при нем точно не было. Юра поднял голову от этого пакета и встретил Гошкин вопросительный взгляд. — Ну? — сказал Гошка. — Моя в бумажнике, а бумажник… да хер знает, где он. Может, украли уже давно. — А, да, — спохватился Юра. — Ща, подожди. Карта отыскалась во внутреннем кармане куртки — там, куда Юра и сунул ее, спускаясь на завтрак. Номер встретил их душной тишиной и сильным запахом какого-то аромата для дома, от которого у Юры немедленно потяжелела голова. Бросив сумку, он сразу же прошел к окну, которое, как ни странно, открывалось: только узкая правая створка и только на несколько сантиметров, потому что дальше не пускала намертво приваренная цепочка. Защита от суицидников. Хоть кто-то подготовился к чемпионату России. Юра взялся за ручку, придвинул лицо максимально близко к створке и глотнул свежего воздуха. На улице было не холодно, и ему даже показалось, что пахнет чем-то новым, еще не запылившимся, робким, но любопытным — наверное, той самой пресловутой весной, запах которой невозможно толком описать. Хотя думать о весне в конце декабря было, пожалуй, опасно. — Тебе жарко что ли? — спросил Гошка. — Только что ведь оттуда. — Душно. — Юра отодвинулся от окна и вылез из-за занавески. — И воняет чем-то. Гошка принюхался, пожал плечами и поправил медведя под мышкой. — Не чувствую. Ладно, раз ты тут холод гонять будешь, пойду сразу своих проведаю. — Думаешь, Барановская их потеряла по дороге? — Думать не думаю, но проверить надо. К тому же, у меня тут вещи их. Гошка, опустившись на корточки, запихал в пакет олимпийку, за которой последовали пустая бутылка, серебряная цепочка и пара резинок для волос, которые он достал из своей сумки. Юра вернулся в прихожую, чтобы раздеться, и, открыв шкаф, заметил: — Фельцман всех на тебя спихнул, совсем совесть потерял. — Да ладно, как будто он в моем возрасте не вытирал сопли юниорам. — Гошка выпрямился, держа пакет в руке. — Хотя, может и не вытирал. Ощущение такое, что юниоры тогда другие были. — А они вообще были? — усомнился Юра. — Черт его знает. Ладно, пойду я. Минут через десять вернусь. Иди в душ пока, а то мне тоже надо. Гошка развернулся к двери, и Юра, высунувшись из шкафа по-прежнему с курткой в руках, окликнул его: — Гош! — А? Юра немедленно пожалел о том, что решил открыть рот, однако Гошка ждал, вывернув шею, и он со вздохом продолжил: — Ты не помнишь случайно, когда у Лобы день рождения? — У Лобы? — Гошка нахмурил брови, а потом повернулся обратно и поставил пакет на пол. — Слушай, а правда, у него ведь скоро когда-то. Блин, эти дни рождения в районе нацчемпа — все время их забываю. Витька тоже… Хотя про Витькин, пожалуй, забудешь. С этими словами Гошка достал из кармана телефон и принялся тыкать указательным пальцем в экран. Юра все-таки повесил куртку в шкаф и, отступив вглубь комнаты, спросил: — У тебя все записаны что ли? — Ну. Надо же как-то… В смысле, день рождения ведь и все такое. — Охуеть. Тебя и правда на свет родили, чтобы с детишками возиться. Если бы не социальная стигма, быть бы тебе воспитателем в детском саду. — Если бы меня на каток в четыре года не отвели, то может. А у него точно еще не было? — Не было, не было. — А, вот. — Гошка поднял взгляд и поболтал телефоном в воздухе. — Нашел. Двадцать восьмого у него. И неудивительно, что забыли, в этот день после нас с Витькой еще отходосы. — Это у тебя отходосы, — пробормотал Юра и наклонился, чтобы развязать шнурки. Гошка хохотнул и поинтересовался: — Дарить что будешь? — Средство от прыщей. — Не оценит, конечно. Но подарок полезный. — Иди, иди, тебя Сонечка с Леночкой ждут. — Шнурки намокли и не желали развязываться. Черт, надо было просто посмотреть дату рождения у Арсюши вконтаче, жаль вовремя не догадался. — Да и пойду. Гошка издал еще один смешок, хрустнул пакет, открылась дверь, и сквозняк легкими пальцами тронул Юрины волосы. Юра дождался, пока щелкнет ручка, а потом поднялся, забив на кроссовки, сделал три шага к своей кровати и рухнул на нее лицом вперед. В душ идти не хотелось, не хотелось вообще больше ничего. Он то ли застонал, то ли зарычал, глуша звук в покрывало, и рывком перевернулся на спину. Надо было хотя бы раздеться. Позвонить деду. Повспоминать произвольную. Однако вместо этого он достал телефон. Когда он разблокировал экран, перед ним буквально на пару секунд оказалась дебильная фотография Артема с пресски, но Инстаграм тут же перезагрузился и выкатил новые посты. Юра двинул ленту вниз, даже не всматриваясь в фотки. Одна, вторая, третья. Он почти уверился в том, что ничего не будет, но четвертая — да, четвертая. Юра убрал палец с экрана. Фотография была сделана, видимо, из окна. Неожиданно светлое небо точно из угла рассекала ветка дерева, которая вламывалась в него черной трещиной, но не доходя до центра сужалась, бледнела и растворялась в серо-голубом. Не хватало, пожалуй, птички, хотя зимой, должно быть, с птичками туго. Юра уронил руку с телефоном на кровать и с минуту глядел в потолок, слушая доносящийся с улицы тусклый шум засыпающего города, а потом зашел в свой профиль и открыл самую первую фотографию, которую постил утром перед тренировкой. Пустые трибуны, которые на самом деле не были совсем уж пустыми, просто он специально выбрал такой ракурс. Он подписал «начинается», Джей-Джей не подписал ничего, но понаставил тэгов, отметил в локации Монреаль. Значит, он все еще у родителей. Наверное, теперь уже до Рождества. Наверное… На этом моменте Юра опомнился и отшвырнул телефон в сторону. Тот скатился по покрывалу вниз и глухо ударился о ковролин. Похуй. Юра воздел руки к потолку, а потом закрыл ладонями лицо. Он не играл в игры. Не он это начал. Просто он выложил фотку, потому что его заставила Мила, которая нудела, что «Ангелы» в фк-пабликах испытывают волнения и утверждают, что у него депрессия, ведь раньше он выкладывал так много фотографий. А затем, в тот же день, Джей-Джей тоже прервал долгое молчание и запостил какой-то унылый сельский пейзаж в снегу. Но все-таки Юра был первым, так что да, еще раз, не он это начал. И, может быть, вообще никто ничего не начинал. Просто совпадение. Юра вдавил основания ладоней в глазницы, и перед ним в темноте затанцевали фиолетовые и салатовые пятна. Боже, он все еще чувствовал… это. То, что не хотел называть каким-либо словом — то, для чего и слова-то не было. Наросшее поверх его расписанной жизни, грозно пульсирующее фиолетово-салатовое нечто. Как это произошло? Как это вообще происходит? Почему иногда хватает капли, а иногда недостаточно океана? И каким образом он умудрился принять эту каплю за ванну с водой, в которую можно залезть и сидеть, пока она окончательно не остынет? По крайней мере, хотелось бы надеяться, что она остынет. Юра убрал руки от лица и невидящим взглядом уставился в потолок. Он должен бороться. Может и должен. Хотя бы до завтрашнего вечера. Пусть Джей-Джей делает что хочет, его это больше не касается. Отписаться от него? Юра пошарил ладонью рядом с собой, но вспомнил, что телефон упал на пол. На этом силы его покинули: их больше не хватало даже на то, чтобы просто думать. И без единой мысли в голове ему стало вдруг до странности легко и беззаботно. Разноцветные пятна медленно растворились в нежном сиреневом тумане. Он смутно помнил, что Гошка в какой-то момент пытался снять с него кроссовки — Юр, ну хоть бы разулся, завтра будешь себя отвратно чувствовать, я тебе гарантирую, — но когда он окончательно пришел в себя, Гошка уже спал. Или еще спал? Юра огляделся и увидел свой телефон на тумбочке — опять спасибо Поповичу. Оказалась половина пятого, самое время, чтобы проснуться и петь. Или продолжить спать. Во сколько Гошка собирается его разбудить, в шесть, может быть? Остается еще больше часа, вполне достаточно. Юра избавился от олимпийки и носков — похоже, Гошка все-таки преуспел, потому что кроссовок на нем не было, — забрался под одеяло и закрыл глаза, но сон больше не шел, и это была так себе новость. Тело ощущалось будто немного помятым, как и всегда, когда случается заснуть в одежде, пусть даже максимально удобной. Конечно, днем соревновательное напряжение удержит его в тонусе, однако, учитывая тяжелые отношения с произвольной программой, выигрывать будет непросто. Какие глупости, господи. Ну, займет он второе место или даже третье — квоты все равно три, а ниже опуститься ему не дадут. К тому же Артему Зимину на чемпионат Европы в этом году все равно путь закрыт, пятнадцать ему исполнилось только осенью. Значит, поедут Леха Бондарев из Москвы и, похоже, Арсений. А был бы Громов, поехал бы Громов. Мудак Никита, конечно, чего ему стоило быть осторожней? С другой стороны, Федерация вполне может его отправить своим волевым решением, но для этого наверняка придут смотреть, а Громов такое не любит и на контрольных прокатах неизменно лажает больше, чем на международных соревнованиях. Удивительно, как уже в пятнадцать лет ясно, кто что любит, а что не любит. Хотя чья бы мычала. Но да, в пятнадцать-то и мне все было предельно ясно. Кто же знал. За этими мыслями Юра безуспешно проворочался до пяти, понял, что валяться и дальше никакого смысла нет, встал и поплелся в душ. Как говорится, выспимся, вероятно, уже на том свете. Второй соревновательный день оказался еще более сумбурным, чем первый. Они поели и двинули на арену, отметились, переоделись, откатали тренировки. Опять казалось, что места слишком мало, а народу слишком много — в том числе и на трибунах, где сегодня уже с самого утра было гораздо более людно, чем вчера. Юре махали с разных сторон и трясли аляповатыми плакатами, к которым он старался не присматриваться. Около трех Мила закатила истерику со слезами по какому-то идиотскому поводу, а успокоившись, бросилась спешно переделывать «лицо» — ей предстояло выйти на лед меньше чем через час. Арсений приставал к уже выступившим Соне с Леной и убеждал их, что видел в коридоре гигантского паука с красным крестом во всю спину. Гошка пытался отодвинуть его подальше, Барановская сидела на единственном в Юрином поле зрения стуле и черкала что-то в блокноте, а Фельцман… Фельцман неподалеку от широких дверей, ведущих к арене, разговаривал с Идой, вырядившейся в красный пуховик с неразборчивой надписью стразами по спине. Юра бросил еще один взгляд на Барановскую и вдруг понял, что не выдерживает, что внутри у него все ноет, скрипит и требует паузы. Он быстро огляделся и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, молнией пересек просторный зал и нырнул в дальний коридор. Здесь тоже были люди, но основная толпа все-таки собралась ближе к арене. Юра прошел еще немного вперед, остановился не доходя пары метров до следующего поворота, оперся спиной о стену, одернул олимпийку и достал телефон. С пожеланиями удачи ему с утра написали Отабек, Кацудон, Витька и, о чудо, Никита Громов, которого, наверное, на это сподвигла мама, нельзя ведь просто так разбрасываться хорошими связями. Ответил Юра только Отабеку, да и то лишь потому, что чувствовал себя немного виноватым: после Джей-Джея они стали общаться гораздо меньше. Он даже подумал написать ему и сейчас — какую-нибудь отвлеченную херню, которую Отабек, наверняка следящий за трансляцией, по-любому распознает как призыв о помощи, — но, повисев немного в чате, вышел из Телеграма, открыл недавние звонки и выбрал номер деда. Дед снял трубку только после пятого гудка, когда Юра уже успел решить, что он не слышит звонок. Как и всегда, он произнес «алло» слишком рано, и до Юры донеслось только грузное «о», будто с силой вдавившееся в узкое пространство между его ухом и экраном телефона. — Деда, это я, — сказал он. — Привет. — Юрочка! — пробасил дед. — А ты разве не на соревнованиях должен быть? — Должен. В смысле, я тут и есть. Мы часа через два. — Ага, а я смотрю вот, по телевизору. Мила наша вышла как раз. Юра на секунду завис — ему казалось, что Мила должна выступать позже, — но быстро понял, что речь идет о разминке, и усмехнулся: Мила была неизменно «наша», хотя Витька с Гошкой, и уж тем более Арсюша, Ваня и Громов, всегда оставались «вашими». — Да, это последняя группа, — сообщил он в трубку. — А потом мы. Ну, то есть, я сам ближе к концу. — Юра, что-то случилось? — В паузу после «Юры» втиснулся скрип старенького кресла, которое стояло у деда в прихожей столько, сколько Юра эту прихожую помнил. Принял сидячее положение — похоже, готовится к какой-нибудь гадости. — А что случилось? — Да я не знаю. Мы же утром с тобой говорили. И ты все время велишь тебе перед соревнованиями не звонить. — Да все в порядке. Просто… — Юра закрыл глаза, осознав внезапно, что говорить ему нечего: что-то он и сам не мог сформулировать, что-то потребовало бы долгих и трудных объяснений, а что-то было слишком для молодого душой, но не нравами деда. — Просто что? — Да ничего. Фельцман себе тут пассию, кажется, нашел, представляешь? Юра хихикнул и сразу скривил лицо в гримасе, а дед спросил: — В смысле, женщину? — И Юра очень четко представил себе, как он недоуменно хмурится. — Ну, не мужчину же, — ответил он и хихикнул еще раз. — Есть тут тренерша одна, Ида Зельманова. Ее девчонки, кстати, в последней группе будут, и ее тоже покажут. Фельцман с ней много п-п… разговаривает в последнее время. А она три раза замужем была. — И ты из-за Лилии Михайловны переживаешь? — Да нет, я как бы… Ну, может, отчасти. — Юрочка, да ведь они давно уже не вместе. Лет десять, пожалуй, есть? — Не знаю. — Юра шмыгнул носом. — Да я понимаю, не дурак. — Ну, и потом, такой возраст… Любовь уже редко случается, там, должно быть, дружба скорее. — Да, конечно, ты прав. — И тебе об этом не стоит думать, — добавил дед тоном, который сам, наверное, считал строгим. — Ты соревноваться приехал, а Яков с Лилией взрослые люди, сами во всем разберутся. — Просто обидно, — пробормотал Юра. — Помнишь, как я у нее жил три года назад? С Фельцманом тоже. Я ее не знал даже до этого, только слышал, что он с женой в разводе, но когда мы все жили вместе, ну, я за них болел. Понимаешь? — Понимаю. — Дед протяжно вздохнул, и кресло снова заскрипело. — Но не все отношения заканчиваются хорошо. Тебе и самому это должно быть известно. Да, с горечью подумал Юра. Мне-то известно. Хотя дед, конечно, имел в виду его родителей. — И я все-таки думаю, что ты преувеличиваешь. Ну, говорят они, и что с того? Как будто ты сам с девушками не разговариваешь. — Ты прав. — Юра открыл, наконец, глаза, встал прямо и попытался придать голосу бодрость. — Не знаю, что на меня нашло даже. Пока они дату свадьбы не объявили, нечего беспокоиться, да? Дед с явным удовольствием заухал, а Юра подумал, что позвонил все-таки не зря. И не зря завел речь о Фельцмане. Да, некоторые отношения заканчиваются плохо, особенно те, которые не успели начаться. Странно, что такая простая истина доходила до него с такими мучениями. Фельцман и Барановская: кто-то из них проглотил эту пилюлю — и раньше Юра всегда думал, что это был Фельцман, но теперь начал сомневаться, — и ничего не случилось. То есть, вообще ничего. Если посмотреть со стороны, все его терзания весили ничтожно мало. В отличие от его шансов выиграть чемпионат России и достойно выступить на чемпионате Европы. Когда он вернулся в холл перед выходом на арену, Мила заламывала руки и повторяла, что ей ни за что не набрать нужное количество баллов. Юра не успел попасть под водопад ее излияний только потому, что уже через пару минут Фельцман увел ее на лед. — Зачем вы ей сказали, сколько ей надо набрать? — спросил Юра у Арсения. Тот в ответ раздраженно фыркнул. — Никто из нас ей ничего не говорил. Но ты же знаешь, у нас тут теплая и дружеская атмосфера. Каждый готов поделиться с тобой любой ненужной информацией. — Мда. Юра отвернулся от него, чтобы не продолжать разговор, и уставился в стену. Арсений, однако, молчал, и в кои-то веки это молчание было окрашено не неловкостью, а пониманием. Хотя чего там — через пару часов им тоже придется встать друг против друга. Время текло ужасно медленно. Упавшей с акселя Миле не удалось занять первое место, которое в итоге досталось Идиной Маше. Юра немного поразминался в зале, где стало заметно меньше людей, послушал «Лунный свет», а потом хотел послушать еще раз, но не смог себя заставить и пошел переодеваться. Когда он вернулся, Милы, слава богу, нигде не было. Не было и Фельцмана с Барановской, которые, наверное, выводили Ваню, катавшегося в конце предпоследней разминки. — Щас Мешковцев на пьедестал взлетит, — сказал Арсений. — А что, он как-то хорошо выступил? — Он еще не выступил вроде. Но он выносливый у нас. А юниорских силенок до конца произволки обычно не хватает. — Сам-то далеко от юниоров ушел, — пробормотал Юра. Арсений ему не ответил. Было бы неплохо, если бы они забрались на пьедестал втроем. Журналисты написали бы, что ученики Фельцмана опять всех задоминировали, да и сам Фельцман был бы рад, особенно после не то чтобы удачного гран-при. Однако вскоре Юра уже понимал, что это невозможно: Ваню оттеснили на третью строчку, Арсюшу на вторую, и вероятность того, что оставшихся — самого Юру и москвича Бондарева — засунут под кого-то из них, стремилась к нулю. Бондарев с важным видом пожал ему руку перед тем, как он выехал на лед. Они не пересекались на этапах, которые у Бондарева прошли довольно плохо, — кажется, виделись в последний раз только в начале сезона на открытых прокатах. Объявили оценки Артема Зимина, и оп — Ваня уже точно уехал мимо пьедестала. Юра вздохнул и приказал себе выбросить из головы все лишнее. Он завалил первый четверной тулуп, который делал теперь вместо флипа. Не упал, но споткнулся так, что даже самый близорукий судья не смог бы назвать это креативным выездом. Сальхов тоже едва не сорвался, ушел в недокрут, который наверняка моргнули. В желудке пульсировала злость, которая не могла найти выхода — мешала слишком томная программа, слишком медленная музыка. Юра кое-как добрался до вращений и, выйдя из них, краем глаза уловил, что Фельцман хлопает в ладоши и вроде бы шевелит губами. Считает — черт, значит, он снова торопится. Пришлось на несколько секунд замереть в начале дорожки, что позволило ему немного передохнуть — и спровоцировало то, чего он боялся. Это уже случалось на тренировках. Когда он переставал слышать одну музыку и начинал слышать другую, которую можно было удалить с телефона, но не из головы. Его тело машинально выполняло заученные элементы, а в ушах почти по-настоящему звучала та часть написанного Джей-Джеем трека, которая предназначалась под дорожку. А это была бы необычная дорожка — нетипично медленная, осторожная, задумчивая. Интересно, как ее увидела Барановская? Интересно, куда она дела те листы, на которых расписывала программу? Вряд ли выкинула, конечно, но возит ли с собой? — Соберись! — громко прошептал Фельцман, когда Юра оказался близко к нему. — Всего-то ничего осталось! Это было сильное преувеличение, но, ухватившись за него, Юра выскользнул из омута мыслей, не имевших никакого отношения к нынешнему прокату. К своему собственному удивлению, он положил все оставшиеся прыжки достаточно ровно и лишь в самом конце не пошел на тройной риттбергер, — понял, что все, его просто не хватит, и сделал двойной. Зрители, о которых он успел немного забыть, на хореографической части принялись хлопать ему так усердно, что он даже пожалел о том, что тон программы не допускает подмигиваний или какой-нибудь еще «работы с залом». — Ну, можно считать за успех, — проворчал Фельцман, когда он подъехал к дверце, подобрав по дороге серого плюшевого кота. — Молодец, в конце неплохо пошло. — Ритт жалко, — буркнул Юра, только чтобы что-нибудь сказать. — И тулуп в начале. Да и сальхов так себе. — Ничего, сойдет, он хотя бы есть у тебя. Пойдем, пойдем, не расклеивайся, рано еще. Оценки за две программы вывели Юру на первое место, и это значило, что Арсений тоже останется без медали. Если, конечно, серьезно не налажает Бондарев. — А что Бондарев заявлял? — тихо спросил Юра у Фельцмана, пока они в кике ждали переключения трансляции на лед. — Примерно как ты. Думаю, на сальхов не пошел бы, если бы ты его не сделал, но теперь, должно быть, пойдет. — Арсюшу может подвинуть. Фельцман повернулся к нему и посмотрел с недоумением. — Юра, он тебя может подвинуть. У Арсения и после короткой надежды было мало. — Да знаю. — Юра встал и сбросил с плеч олимпийку. Бондарев катался под Лунную сонату. Очень иронично. Юра задержался у борта посмотреть, как лихо он закручивает и как тяжело приземляет свой четверной сальхов, а потом последовал за Фельцманом под трибуны, где его поймала за руку уже переодевшаяся в спортивный костюм Мила. — Я спокойна, — произнесла она в ответ на Юрин настороженный взгляд. — Все отлично. Юные девочки свергают мое господство, все в норме. — Так и должно быть, ага, — сказал Юра. — Но скоро их прихватит пубертатом. — Этого и ждем. — Мила хихикнула, однако тут же посерьезнела. — Хотя на самом деле я добрая и никому не желаю зла. — Это не зло, а естественный ход вещей. — Юра! — окликнул Фельцман. — Иди, дай интервью. Быстренько. Пока Юра отвечал на дежурные и никому не интересные вопросы, Бондарев успел закончить и занять второе место, о чем ему сообщил Арсений, который показал из-за спины оператора два пальца и махнул головой в сторону арены. Это ровным счетом ничего не значило — на пьедестал всегда всеми возможными способами вытаскивали только тех, кто был физически и психологически готов соревноваться на международной арене, и для Юры было не так уж важно, какое из трех мест занять, а провалиться он мог, только если бы полностью саботировал собственное выступление, что было бы просто некрасиво по отношению к тренерскому штабу. Победа не принесла ему никакой радости. Более того, она повисла на его плечах тяжким бременем, потому что он не знал, сможет ли еще раз заставить себя хорошо откатать эту программу — и не думать о том, что вместо нее могла бы быть другая.