Бесчестье: Затронутые Бездной

1837 год.

      Рамполтиза ненавидела себя за многое: за глупость, за наивность, за невнимательность. Она пыталась воспитать в себе терпение и взрастить непоколебимость, но получалось это у нее из рук вон плохо. Возможно, в неприятности она влипала по молодости – в одиннадцать лет мало кому удается отсиживаться в сторонке, не замечая придирок и не отвечая ребячеством на ребячество. Но времена, в которые происходило ее взросление, отнюдь не располагали к познанию мира через любопытство и неосторожность.       Улицы Дануолла пожирала чума. Она въелась в каменную кладку домов, черной кровью пролилась на мостовые, отравила воздух и страхом заполнила сердца. Чума растекалась по венам плакальщиков, а крысы ползали среди смрадных трупов, обгладывая плоть до самых костей.       При всех своих былых достоинствах, во время эпидемии столица Гристоля была далеко не тем местом, где детям следовало находиться. И даже для взрослых Дануолл был отнюдь не землей обетованной и скорее походил на воронку, что затягивала всех глубоко-глубоко в свои пучины, а потом медленно и жадно высасывала из многочисленных жертв жизнь. Ситуацию еще ухудшало и то, что покинуть город было практически невозможно: императрица не позволяла торговым и пассажирским судам покидать порт до возвращения своего лорда-защитника, объясняя это тем, что если на других островах не окажется лекарства, но при этом кто-нибудь из зараженных пересечет их границы и перенесет болезнь, то это будет большой трагедией для всего народа империи. Так что простые люди ждали вестей, болели и умирали, пока лорд Аттано плавал от Серконоса до Тивии и Морли. И только богатеи, имея на руках звонкие монеты, всегда находили какое-нибудь жалкое и побитое суденышко, чей капитан плевать хотел на какие-либо запреты и был готов в любую минуту отплыть от охваченных чумой берегов.       У семейства Даффи – у двух ее последних представителей, – денег на нелегальную перевозку из Дануолла в Альбу не было. Джерард и Рамполтиза уже несколько месяцев жили одни, постоянно скитались из района в район, промышляя собирательством, ели редко и что попало, а все найденные и порой украденные деньги отдавали за проживание в маленькой комнатке на чердаке в доме местного зубодера – страха и ужаса всех детишек и взрослых, которого обязали принять у себя под крышей здоровых беженцев из закрытых на карантин районов. Мужчина воспринял этот наказ с энтузиазмом и стал взымать деньги с приживал. Некоторые из новых жителей его дома подавали на него жалобы, но все они оставались без ответа, и люди были вынуждены отдавать последнее – лишь бы не коротать холодные ночи на наводненных крысами улицах.       Джерри и Тиза не выказывали недовольства, пусть им и было тяжко свыкнуться с новыми условиями. Большую квартиру Джиллеспи, сверкающую пышным убранством, заменили четыре обшарпанные стены, гнилые половицы и дырявая крыша. Единственное окно было забито досками, а из всех удобств имелись лишь перекошенная кровать, у которой подломилась одна из ножек, маленькая тумбочка и раковина с протекающим ржавым краном и не менее ржавой водой. Но все же это было лучше, чем ничего. И Джерард тратил много времени и сил, чтобы оплатить это жилье, пока сестра его прибиралась и училась нашивать заплатки на изношенные вещи, средств на замену которых у них не было.       Пока юноша обходил текстильные фабрики, заводы и китобойни, выясняя, какие из них еще не закрылись и куда требуются рабочие руки, Тиза сидела на кровати, работая иголкой и укалывая пальцы каждый раз, когда в стенах начинали скрестись крысы. Она старалась не думать о них, пересиливая острое желание убежать вниз и спрятаться у старушки, снимающей комнату прямо под их мансардой. Она не хотела ощущать крысиного голода и какой-то безумной злобы, что их маленькие тела источали, словно жар, и каждый час, проведенный в одиночестве на чердаке, был для нее испытанием. Но она не делилась своими страхами с братом по его возвращению – считала, что не имеет права на что-то жаловаться, учитывая, как сильно он старался сделать ее жизнь если не легкой, то хотя бы более-менее сносной.       Эпидемия меняла лицо города и людей, проживающих в нем. Даффи пришлось усвоить это на своем опыте. Забота о младшей сестре сделала Джерарда ответственным и смелым, что не всегда было хорошо. Однажды на него напали, когда он возвращался домой после переполненного трудом дня, но юноша отказался отдавать заработанное и его избили, разбив при этом склянку с эликсиром Соколова, которую на заводе всем трудягам выдавали по окончанию смены. После этого он не смог выйти на работу, и Тиза несколько дней выхаживала его. Когда же юноша оправился, ему снова пришлось искать способ заработать, и самым простым из всех немногочисленных вариантов было домушничество. Это было низко и подло, особенно для подростка с благородной родословной, но иного выхода у Даффи не было. Позже оказалось, что Джерри был достаточно хорош в этом деле, чтобы привлечь к себе внимание лидера одной из банд, терроризирующих город. Например, главаря шайки с Боттл-стрит, у людей которого Джерри удалось умыкнуть парочку разбавленных эликсиров для себя и сестры. Нашли они его быстро и церемониться не стали – за шиворот приволокли к Слэкджову и предложили работу на своих условиях, взамен которой предлагали те же самые эликсиры и немного монет сверху. Возможно, не убили его только потому, что увидели в подростке потенциал, который Слэкджов надеялся развить и не прогадал с его успехом. Выполняя поручение Кроули по поиску драгоценных безделушек, которые втридорога можно было продать на черном рынке, Джерри обчищал дома всех, на кого ему указывали, не разбираясь в том, как это повлияет на будущее ограбленных семей. Среди них были и дворяне, и представители среднего класса, и простые люди, у которых за душой кроме фамильных украшений ничего не было. Но Джерри на тот момент было все равно – ему нужно было на что-то жить и сестру кормить.       И Джерард был далеко не последним, кого городская обстановка меняла, заставляя подстраиваться под новые, жестокие правила выживания. Изменения коснулись всей молодежи.       В доме, где брат с сестрой снимали комнату на чердаке, жили еще две девочки возрастом на год-два младше Рамполтизы, Алиса и Дрю. Они были дочками того самого зубодера и поэтому позволяли себе без спроса заходить в занятые другими семьями помещения и всегда брали, что хотели. Тизу они навещали особенно часто. Не потому, что были подругами, а из-за того, что им нравилась ее одежда: ее рубашка с вышитыми вручную узорами и вензелем на воротнике, ее бордовый двубортный жилет, черные короткие брюки и шелковые чулки, на которых с того дня, как дядя Бран подарил их своей подопечной, образовалось немало зацепок. Но более всего им нравилась брошка, закалываемая Тизой прямо под горлом вместо оторвавшейся пуговицы. То было старое украшение, по обычаю переходившее в клане Мур от матери к дочери, которое Рамполтиза унаследовала после смерти Мюринн, и представляло оно из себя гладкий кусок безупречно-зеленого малахита, обрамленного обручем из серебра. Камень был красив и, смотря на него, Тиза думала об изумрудных волнах, накатывающих на незнакомые, но родные берега Морли. Сестры же видели в нем красивую вещицу, которой хочется обладать любой бедной девочке, чтобы крутиться с ней перед зеркалом и представлять себя принцессой.       И случилось так, что однажды сестры эту брошь у Тизы отобрали, грубо сорвав ее с рубашки, когда она совсем этого не ожидала. Даффи охнула, как только треснула ткань, машинально потянулась к горлу, а когда осознала, что драгоценности нет и услышала задорный хохот и топот двух пар ног по лестнице, побежала следом за ними. Сестры были быстрыми и юркими, так как в отличие от Тизы питались хорошо на собранные отцом с жильцов деньги. Рамполтиза быстро выдохлась и покрылась потом, но преследование не бросила. Она и не заметила, как вслед за ними покинула безопасный район, а когда те пропали из виду, Тиза и вовсе оказалась в незнакомой для себя части города и заплутала. Тогда она не на шутку испугалась, представляя за каждым поворотом плакальщика, но в результате напоролась лишь на парочку трупов плешивых и исхудавших собак, а еще на беззубого старичка, вызвавшегося ей помочь.       Согласившись пойти за ним, она думала лишь о материнской брошке и о том, что обязательно надо пожаловаться брату, чтобы он поймал Дрю и Алису и устроил им взбучку! Однако огонек обиды на девочек быстро затух, когда вместо дома старик привел ее в незнакомое место. То были купальни для богатых, носившие название «Золотая кошка».       Внутренний двор потряс девочку резким контрастом со всем остальным городом: в то время как весь Дануолл был сер, мрачен и почти лишен какой-либо растительности, во дворе «Золотой кошки» были и мягкая зеленая травка с цветущими кустарниками, и трельяжи, увитые пышными лозами, изящные балкончики и стеклянные купола, сверкающие даже под самыми тусклыми солнечными лучами, точно алмазы. И если бы не полуголые девицы и зажимающие их мужчины, то Рамполтиза решила бы, что ее привели во дворец на аудиенцию к императрице.       Но это была далеко не императорская резиденция, а старик привел ее туда, чтобы продать свою находку. Навстречу ему вышла рыжеволосая женщина преклонных лет в вычурных одеждах и с ярким, вызывающим макияжем. У нее был противный скрипучий голос и сильные руки с цепкими пальцами. Сперва, увидев девочку в сопровождении старика, она едва ли не прогнала их прочь, но тот сиплым голосом выдвинул предположение, что Тиза какая-то потерявшаяся дочка богатеев, чьи родители умерли от чумы. Рамполтиза же попыталась сбежать, но мужчина ухватил ее за плечи руками и крепко сжал, сдавливая пальцы сильнее, если та пыталась высвободиться из плена.       — Право, у нее острые скулы, бледное лицо и мягкая кожа, — сказала женщина, крепко ухватив Тизу за подбородок и вздернув его вверх, — губы полные, но рот узковат, — она провела по нижней губе, которая была пухлее верхней, указательным пальцем, и Тиза поморщилась от отвращения. — Нос длинный и костлявый, мне такие не нравятся, но, может, с возрастом это перестанет так бросаться в глаза.       Затем женщина переместила руку и пальцами сжала девочке щеки, приказав открыть рот. Рамполтиза недовольно замычала и схватилась за ее покрытые старческими пятнами кисти, но приказ выполнила, в тщетной надежде, что после этой проверки ее отпустят.       — Собачьи зубы, как нетипично! — проскрежетала хозяйка «Золотой кошки», отпустив ее челюсть. — Твою семью явно не заботил внешний вид их чада, иначе бы зубки тебе давно подпилили!       Рамполтиза нахмурилась, но проглотила все резкие слова, которые так спешили слететь с языка и уколоть взаимной грубостью. Дефект с острыми боковыми зубами на нижней и верхней челюстях не причинял ей особых неудобств – наоборот, ей куда легче было раскусывать твердую пищу, чем Джерри, обладавшему идеальной улыбкой, а потому сейчас, когда ее за это принижали, Тиза чувствовала себя вдвойне неловко и даже как-то ущербно.       — Одежда хорошая… По крайней мере, была, когда ее только купили, — рыжеволосая женщина окинула ее с ног до головы оценивающим взглядом, — Что ж, старик, возможно, ты не врешь. Сколько за нее хочешь?       Тиза в очередной раз дернулась и наступила мужчине на ногу, за что получила сильную оплеуху и толчок вперед. Упав на колени перед женщиной, девочка попыталась подняться, но, уловив строгий взгляд сверху и почувствовав толику злости, что она своим поведением пробудила в женщине, Тиза инстинктивно затихла и виновато опустила голову. Внутреннее чутье подсказало ей, что лучше не сопротивляться и стараться не привлекать к себе внимание.       В итоге ее, точно какое-то животное или вещь, продал за несколько золотых монет тот, кто никаких прав на нее не имел.       Тиза хотела убежать и снова затеряться на улицах Дануолла, но когда оглянулась, то увидела, что по периметру двора бродит слишком много охранников, подчиненных воле рыжеволосой клячи. Попытка побега могла многого ей стоить, и тогда она попыталась объясниться перед хозяйкой заведения, пока они шли до входных двустворчатых дверей.       Женщину история Тизы совсем не волновала – куда больше ее заботила выгода, и, передав девочку своей помощнице за стойкой регистрации, старуха, называемая мадам Пруденцией, сказала:       — Душенька, мне плевать, кем ты была. Теперь, когда за твою жизнь заплачено, ты принадлежишь лишь мне и твоя история начинается с чистого листа. Важно лишь то, чтобы ты окупила потраченные на тебя монеты.       Рамполтиза опешила от этого заявления и удивленно раскрыла рот. Внутри у нее все похолодело от ужаса и отчаяния, которое тонким горьким запахом шло откуда-то из верхних комнат и было успешно девочкой перенято. Точно большим ножом, мадам Пруденция отсекла от нее звенья прошлого и те посыпались, разъединяясь.       Нет!       Тиза покачала головой, прогоняя от себя чужие эмоции, витавшие вокруг точно облачка запахов, ощутить которые могла только она, и проводила спину женщины пристальным взглядом. Тиза однажды уже потеряла родителей, и теперь ей была невыносима сама мысль о том, что по прихоти какого-то мужика, пропахшего спиртом, и из-за жадности сморщенной старухи она потеряет еще и брата.       Она не собиралась оставаться в «Золотой кошке» надолго, так как заведение это уже в первую ночь показалось ей отвратительным и мерзким. Ее поселили в тесной комнатушке с маленьким окном вместе с несколькими взрослыми девушками в вульгарно открытых и коротких платьях, выдали одежду на смену, освободили полку в шкафчике для личных вещей, а в качестве кровати выдали грязный и дурно пахнущий матрац с выпирающими пружинами. Ее соседки по комнате в большинстве своем были куда дружелюбнее и милее своей хозяйки, и заигрывались с ней, точно с куклой, которую та соизволила им подарить. Однако, когда минуло за полночь и оказалось, что лимит посетителей превышен и нужно дополнительно освободить несколько комнат, Тизу выгнали и постелили ей одеяло под черной лестницей, которая была не такой вычурной, как парадная, и не закручивалась, примыкая к стенам с красными обоями из тивианского шелка. Сам черный ход тоже охранялся, и Тиза попыталась если не прошмыгнуть мимо, то хотя бы уговорить угрюмого охранника выпустить ее.       — Я здесь по ошибке, и дома меня ждет брат. Выпустите меня, пожалуйста, — состроив щенячьи глазки, попросила она тонким голоском.       Верзила усмехнулся, сложил большие руки с ладонями-ковшами на груди и медленно покачал головой из стороны в сторону.       — Я леди Рамполтиза Даффи, и меня удерживают здесь против воли. Если вы не выпустите меня, то об этом узнают очень важные люди и вас выбросят на помойку! — прошипела она, по-девчачьи недовольно притопнув ножкой.       Охранник на сей раз широко улыбнулся и с интересом посмотрел на нее.       — И какие же важные люди об этом узнают?       Смелости у Даффи поубавилось, и она поджала губы, будучи пойманной на лжи. Возможно, если бы дядя Бран был бы жив, ее угроза имела бы под собой твердое основание, а так это была просто глупая попытка запугать охранника.       — И, если уж на то пошло, как они узнают о том, что ты здесь, если я не выпущу тебя отсюда? — задал следующий вопрос верзила, так и не дождавшись ответа на предыдущий.       Тиза почувствовала себя неловко и щеки ее вспыхнули румянцем. К глазам подступили слезы и тугой ком сжал горло, мешая продохнуть.       — Меня и вправду ждет брат, — выдавила она, искренне ненавидя себя за дрожь в голосе, — он – единственный, кто у меня остался, и я бы не хотела, чтобы он переживал. Я и так достаточно сильно усложняю ему жизнь.       Выражение лица охранника не изменилось – только глаза, казалось бы, посветлели. Однако Тиза уловила искру понимания, исходящую от него, а затем и сожаление.       — Прости, малышка, но я буду очень плохим человеком, если выпущу маленькую девочку ночью на улицу в городе, где чума правит наравне с императрицей, — произнес он, положив большую руку на тонкое плечо, — и проводить я тебя тоже не могу – мне нельзя покидать пост.       Тиза едва заметно кивнула и тыльной стороной ладони стерла слезу, по-предательски покатившуюся по щеке. Она чувствовала отголосок страха в этом человеке. И он испытывал его не перед смертью или бандитами из подворотни. То был страх безработицы. В нынешние времена народу Дануолла приходилось несладко и за любой, даже за самый грязный и позорный труд люди цеплялись так крепко, как только могли.       Вернувшись под лестницу, Тиза попыталась уснуть. Ей мешали стоны, смех, болтовня и крики. В нос бил запах табачного дыма, а в ушах звенело от музыки, которая была спокойной, но в моменты усталости раздражала, словно назойливая муха, что так и жужжит над головой. Но куда большее воздействие на Тизу оказывали эмоции, переполнявшие это место. Одновременно она испытывала и гнев, и отвращение, и радость, и какое-то странное томное чувство, ощущавшееся внизу живота, точно в предвкушении чего-то. Она не могла отключить это, и сколько бы не зажимала уши, эмоции все равно просачивались в нее через поры в коже подобно воде, в которую нельзя зайти, не намочившись. Тогда она попыталась перенастроить себя и уловила скорбь, идущую откуда-то снизу, из помещений, наполненных горячим паром. Вместо музыки там журчала вода, а вместо протяжных стонов были тихие разговоры. Сосредоточившись на них, Рамполтиза забылась тревожным сном.       Познакомилась с обладательницами этих эмоций она уже на следующий день. То была темнокожая Виола и белокурая Юнона. От одной исходило смирение, а от другой отчаяние, под которым клубилась и пенилась ненависть. Вторая казалась Тизе опасной, несмотря на внешнюю мрачность, и девочка, прислушиваясь к внутреннему чутью, старалась избегать даже ее мимолетных взглядов. С Виолой же у нее уже через три дня сложились теплые и вполне доверительные отношения – девушка даже попросила, чтобы койку Тизы перенесли в ее комнату, где девиц было еще больше, но обстановка была куда дружелюбнее. Там Виола заплетала ей косы и иногда рассказывала сказки. Вместе с другой девушкой, Нэнси, она заботилась о ней, точно о маленькой, а тяжелыми днями, когда девочку загружали уборкой, обслугой персонала и стиркой, помогали, если были свободны от клиентов.       Когда Тиза рассказала Виоле, о том, как она оказалась в «Золотой кошке», та ее пожалела и пообещала что-нибудь придумать. Рамполтиза сомневалась, что у нее что-нибудь получится, но отговаривать не стала.       Однажды темнокожая красавица пришла в общую спальню заплаканная и избитая, но о случившемся ничего не рассказала, а сама Тиза чувствовала лишь ее стыд. А затем, внимательно посмотрев на девочку, Виола про себя на что-то решилась, – Тизу кольнула пробудившаяся в ней уверенность, – и отведя Даффи в сторону от остальных, она на словах начала ее учить. И то, что она преподавала, Тизе совсем не нравилось. Девушка учила ее как говорить и двигаться, чтобы завлекать мужчин; как легкими прикосновениями, служащими обещаниями чего-то большего, заставить их на время подчиниться; как очаровать словами и пленить сладким голосом. А на следующий день Виола разбудила ее за пару часов до рассвета и привела в роскошный зал, обставленный дорогими вазами с благоухающими бутонами цветов на длинных стеблях и мягкими диванами, на которые можно было прилечь и прикурить кальян. И тогда она включила музыку и, встав посреди залы, начала танцевать, извиваясь в медленных движениях и выгибаясь так изящно, как способны только кошки. Рамполтиза смотрела на нее, чувствуя, как щеки заливаются краской, а что-то внутри холодеет от отвращения к подобному действию.       Виола учила ее угождать, подчиняться и обильными ласками заставлять кого-то выполнять мелочные женские пожелания в виде подарков. Неужели именно это должно было помочь ей в будущем найти свое место в жизни? Неужели за счет подобного положения, которое Виола сама считала унизительным, девочка должна была выжить в этом несовершенном мире? Куртизанка же, видя презрение в глазах подопечной, с грустной улыбкой пояснила, что у Тизы просто не останется выбора.       Но Даффи в это не верила, ведь каждый день предоставлял девочке огромное количество выборов мелкого значения. Так почему ей стоит думать, что и более важному не суждено случиться? Жизнь ведь бывает весьма изменчивой.       Через два дня после попытки научить девочку танцам, одна из девушек заболела чумой, о чем Юнона сразу же донесла мадам Пруденции. По всему заведению тут же расползлись слухи, танцовщицы встревожено перешептывались между собой и искали друг у друга признаки заболевания. А следом за чумой пришла весть о смерти императрицы Джессамины, и всех одолело плохое предчувствие. В тот же день доступ в «Золотую кошку» ограничили, в связи с ожиданием прибытия лордов-близнецов Пендлтонов, а территорию зачистили, равномерно распределив охранников по внутренним помещениям и двору. Тогда-то Виола и решилась исполнить свое обещание, на которое Тиза уже и не надеялась и думать позабыла.       Виола привела девочку к уже знакомому ей черному выходу и, оставив ее в коридоре, начала флиртовать с охранником, которого Даффи уже пыталась убедить ранее. От них исходило какое-то странное, теплое чувство. Ни симпатия, отличавшаяся покалыванием, пробегающим по коже; ни похоть, характеризующаяся томительной напряженностью внизу живота и жаром, разливающемуся по всему телу тягучей волной. То было что-то более нежное и глубокое, что для этих мест, где внимание и удовольствие покупались за деньги, было явлением редким.       У Виолы получилось выпросить свободы для Тизы, но не для себя самой. Когда девочка предложила ей убежать вместе, та покачала головой, сказав, что в «Золотой кошке» вся ее жизнь. Она лгала и боялась. В доме наслаждений ее держала привязанность к верзиле, которого сама Тиза считала крайне непривлекательным человеком, и страх перед открытым большим миром, в котором опасностей было вдвое больше, чем в «Золотой кошке».       Упрашивать Тиза не стала.       Оказавшись за пределами купален, Тиза долго искала путь домой. Скиталась по опустевшим и захламленным улицам; убегала, видя, как тротуары заваливают трупами стражники в респираторах, выносящие умерших из их домов. Пряталась в канализации, заприметив толлбоев, вышагивающих по дорогам, и видела, как возводятся высокие стены из синего металла, отрезая один квартал от другого и блокируя целые улицы в надежде если не остановить, то замедлить распространение крысиной чумы. Когда же Тиза, потрепанная и оголодавшая, вернулась домой, там никого не было. Дом опечатали, окна и двери закрыли тяжелыми роллетами. Джерард и даже Алиса с Дрю исчезли.       Неудача постигла Тизу вновь.       Она не знала, куда ей податься и где искать старшего брата. У нее не было денег не то чтобы на лекарство, но и на еду, и девочку одолевало уныние, которого она никогда не ощущала прежде. Рамполтиза была одна. От страха у нее дрожали коленки, а от нервов обильно потели руки. Она знала, что крысы наблюдают за ней из всех доступных щелей. Видела, как они вылезают из канав и сточных труб; как провожают ее огоньками глаз, выжидая, когда девочка окончательно ослабеет и на нее можно будет напасть без угрозы для себя. Тизу передергивало каждый раз, когда она представляла, как маленькие зубы вонзаются в ее кожу, раздирают плоть, пуская теплую кровь наружу, как они пожирают ее еще живую, а ее крик поглощают стены домов, безучастно взирающих глазами-окнами на расправу.       То был ее величайший страх, при мыслях о котором у Тизы едва ли не начиналась истерика, но ее спасла случайность.       Она ощутила чье-то присутствие, и оно не относилось к грызунам. То был человек, осознающий себя, и внутри него клокотал гнев, а еще глубже чувствовалась тонкая нотка растерянности.       Когда крысы подстерегли ее и набросились, цепляясь к волосам и одежде девочки, пытаясь одолеть свою молодую жертву не силой, но количеством, незнакомка спустилась с крыши, перепрыгивая с одной вентиляционной трубы на другую. Ее вело любопытство – не жалость, а когда она увидела, что крысы атакуют ребенка, сердце гулко екнуло в ее груди. Рамполтиза махала руками, вскрикивая каждый раз, когда грызуны кусали ее за пальцы, а когти их продирались сквозь одежду. Ей было больно и мерзко, она жмурилась, боясь того, что крысы попытаются выжрать ей глаза. Но все кончилось так же быстро, как и началось.       А все из-за слов, несозвучных и шипящих, чужих и грубых, что слетали с губ незнакомки. Крысы точно опомнились и навострили круглые уши, внимая ее речам, а потом расступились и скрылись из виду, исчезнув в мусоре и водных стоках.       Тиза не сразу подняла на спасительницу взгляд. Сперва она отдышалась и успокоила бешено бьющееся под ребрами сердце. Нанесенные крысами укусы и царапины жгли кожу острой болью и кровоточили, опухая по краям. Руки дрожали, а веки были плотно сжаты, не пропуская даже слезы, от которых щипало в глазах.       Незнакомка же терпеливо ждала от нее хоть какой-нибудь реакции и, возможно, благодарности в виде какого-нибудь подарка. Хотя что могла ей предложить маленькая одинокая девочка?       Осторожно опираясь ладонями на каменную кладку дороги, Тиза села и посмотрела на свою спасительницу, едва слышно промямлив «спасибо».       Женщина показалась ей довольно странной. У нее была вполне обычная внешность: смуглая кожа, выразительные карие глаза, чуть вздернутый маленький нос, чувственные губы темно-бордового цвета и вьющиеся волосы, завязанные в низкий хвост, переброшенный через плечо. Да, определенно она не выделялась какой-то особенной красотой, но для нынешних времен, для Дануолла времен плакучей чумы, она выглядела слишком опрятно. На ней был серый облегающий жакет из плотного драпа, декорированный воланом с черным кружевом по краю, и узкие серые брюки, ниже колен заправленные в высокие кожаные сапоги на низком квадратном каблуке. Но больше всего взгляд девочки притянули бедра, на которых был закреплен широкий черный пояс. На нем висел меч с деревянной рукояткой и защитной гардой из потемневшего железа. Сам же клинок был тонким и, казалось, сделанным из пожелтевшей старой кости, на которой виднелась гравировка в виде каких-то письмен на незнакомом Тизе языке. Это оружие казалось абсолютно лишним, и что-то подсказывало девочке, что ее спасительница нашла его далеко не случайно. Нет, к этой вещи у женщины имелась эмоциональная привязка, причин которой Даффи в ту пору не знала и знать не могла.       Однако история этого меча, как и его обладательницы, раскроется перед Рамполтизой позже. Тогда, когда велением Бездны сама судьба вновь свяжет ее с ведьмой-убийцей, чье имя навсегда осталось у юной, а затем и взрослой Даффи в памяти.       Корделия Таунсенд. Ведьма, изменившая ее жизнь навсегда. Любившая ее так, как никогда не любила Мюринн, и предавшая так подло, как не предавал никто.