Бесчестье: Затронутые Бездной

1835 г.

      С любимыми тяжело прощаться навсегда. По крайней мере, так думала Рамполтиза, наблюдая за мучениями отца. Он был болезненно бледен, глаза его покраснели и распухли от слез, а тонкие руки дрожали. Ему было больно, но не снаружи, а где-то внутри. Что-то в нем сломалось, резко разорвалось, впрыснув горестный яд в кровь. Впервые за несколько лет Лиам Даффи взглянул на окружающий его мир не через призму розовых очков, а собственными глазами, и знакомство с реальностью прошло для него довольно тяжело.       Мюринн Даффи была мертва. В это было сложно поверить, однако когда она не вернулась домой с наступлением нового года, ее дети сразу поняли, что что-то пошло не так. Рамполтиза тогда испытывала странное ощущение, будто от общей связки резко оторвалась одна нить и на ее месте возникла неприятная пустота. Она сразу сообщила об этом брату, и он, кажется, в тот же момент понял, что произошло. А Лиам Даффи не слушал их, не желал верить предчувствию маленькой девочки и до последнего лелеял надежду встретиться со своей возлюбленной супругой еще раз. Что ж, он встретился. Правда, жена была холодной и мертвой и не могла услышать слов о любви, что тот нашептывал, сидя на коленях возле ее трупа.       Сама Рамполтиза тоже чувствовала влияние печали, но она была навязана ей братом и отцом, а не ее собственной тоской по матери. Девочка ничего не ощущала в связи с этой потерей. Казалось, что умер кто-то чужой для нее, а не родная мать, в муках подарившая ей жизнь. Тизу пугало это внутреннее равнодушие, однако было уже поздно что-то менять. Невозможно любить тех, кто не любит тебя, даже если это – твои родители, вот и Тиза не могла оплакать женщину, которая вряд ли бы скучала по ней.       Но Джерри было тяжело, и Даффи-младшая пыталась поддерживать его по мере сил, отвлекая неуместными и порой чрезвычайно банальными вопросами от тяжелых раздумий. Он знал Мюринн дольше, чем его сестра, и успел к ней привязаться, несмотря на то, что женщина почти никогда не дарила ему ответного тепла. Само наличие семьи было для него важным – только в окружении родных он чувствовал себя сильным, способным на что-то. И мысль о возможном одиночестве была для подростка невыносима.       Однако жизнь не делает поблажек и не проникается сочувствием. Она любит наносить удары исподтишка и выстраивать препятствия, отсеивая слабых через сито ежедневных проблем. Одни из них были довольно просты в решении, другие же выбивали из колеи на долгое время и хлестали по щекам, не сразу давая возможность подняться с колен. Вот и сейчас жизнь их испытывала, проверяя на выносливость, и Тиза понимала, что эту полосу препятствий осилят далеко не все.       Когда Мюринн умерла, Лиам на время прозрел. Он забыл о своих книгах, о своих героях и замысловатых сюжетах, и впервые обратил свой взор на детей. В Джерри он видел отражение своей покойной супруги, а в Тизе – себя самого, однако былое безразличие создало непреодолимую пропасть между Лиамом и его детьми. Отец тянулся к ним, но они ему не верили и держались отстраненно. Он рассказывал им о своей любви, но не подкреплял признание ни заботой, ни лаской. Это были простые, быстро отзвучавшие слова. А потом морлиец начал спиваться, и все вернулось на круги своя с той лишь разницей, что увлечение книгами мужчине заменило спиртное. Деньги на выпивку Лиам находил всегда: брал в долг у смеющихся над ним соседей; воровал из кармана Джерри, когда тот возвращался с работы; пил мерзкое второсортное пойло в компании других пьяниц в грязных подворотнях, куда не отваживалась заглядывать даже городская стража.       Лиам был большим ребенком, который вечно пытался доказать какие-то сложные теоремы, размахивая руками, но при этом не мог самостоятельно открыть консервную банку. И он был очень сентиментален, а потому, когда Джерри предложил ему сдать достаточно дорогую печатную машинку в комиссионный магазин, чтобы получить с ее продажи хоть какие-нибудь гроши, тот отказался, решив распорядиться своим имуществом по-другому.       На закате он привел своих детей под мост Колдуин и, произнеся длинную и эмоциональную речь, отдал машинку мутным водам реки Ренхевен. Это должно было ознаменовать начало новой жизни и значительных перемен. Брат и сестра надеялись, что хотя бы на этот раз их отец серьезен и решителен, что все сказанное им – не пустые слова, а обещание работы над ошибками. Они хотели, чтобы Лиам стал достойным отцом, достойным мужем, вернул себе былое положение в обществе и уважение людей.       И с того дня их жизнь действительно поменялась. Правда, не в лучшую сторону.       С момента смерти Мюринн Даффи смотрители вели расследование, настороженные появлением владеющего магией еретика в городе. Об этом не говорилось во всеуслышание – Верховный Смотритель приказал найти убийцу быстро и без лишнего шума, но мужа погибшей постоянно вызывали на многочисленные допросы, а потому об излишнем беспокойстве церковников Джерри и Тизе было хорошо известно. Потом злые языки донесли почитателям Запретов, что и Лиам, и его супруга состояли в секте, поклонявшейся Чужому, и тогда те ополчились против пострадавшей семьи.       Смотрители были грубы с ними, разгромили всю квартиру в поисках оскверненных предметов и запрещенных текстов. Обнаружив амулет-звезду, который Мюринн прятала под подушкой, они как с цепи сорвались и, скрутив Лиама Даффи, а его детей связав, отправились в резиденцию Аббатства вместе с ними. Они составили обвинительное заключение, перевесив вину за убийство с неизвестного на Лиама, и повели мужчину на очередной допрос. Сдержанности больше не было, и Джерри с Тизой ясно слышали крики отца, когда его пытали.       Их самих побили и бросили в одну из клеток на псарне, лишенную всяких удобств. Грязную и провонявшую собачьей мочой. Кормили их тоже как собак, а порой даже хуже, и единственным их соседом был старый волкодав, который без продыху рычал и лаял на них, замолкая только если псарь уводил его на прогулку. Спали они, прислонившись к стене и обняв друг друга, так как ни одеял, ни даже жестких подушек им никто не выдал. По нужде выводили только два раза в день, а вместо прогулки юные Даффи скитались по своей клетке от одной решетки к другой, руками разгоняя надоедливых мух. Даже в тюрьме Колдридж с арестантами обращались милосерднее, отчего в сознание Джерри закрадывалось понимание того, что дела их чрезвычайно плохи, но он не унывал. Держался ради Тизы, думая, что она ничего не понимает в силу своего возраста.       Однако девочка понимала, просто предпочитала молчать.       Последний раз Лиама Даффи они увидели во второй день своего заключения. Его сильно избили: у мужчины не хватало зубов, был выбит глаз, сломан нос и содраны ногти с пальцев. Но самым страшным, пожалуй, было клеймо, выжженное на груди. Тиза чувствовала запах горелого мяса и дыма, а боль отца, его страдания громогласным эхом передавались и ей, заставляя зажиматься в угол и прятать голову руками, чтобы избавиться от столь четко ощущаемых мук.       В ту же ночь отец, едва ворочая языком во рту, поведал им, что во всем признался и приговор уже вынесен. Казнить его должны были на рассвете, однако смерть была для него желанным избавлением. Он не мог смириться с мыслью, что Мюринн больше нет, и мечтал присоединиться к ней и в смерти. Это было эгоистично с его стороны, ведь Лиам Даффи и словом не обмолвился о том, что его волнует судьба собственных детей. Остаток ночи он бубнил о чем-то себе под нос, но ни Джерард, ни Рамполтиза его уже не слушали.       Утром отца увели на казнь, а один из смотрителей задержался у клетки с братом и сестрой и начал подтрунивать над ними, насмешливо причитая об их потерях. А затем и вовсе объявил, что дети в скором времени присоединятся к своим родителям, но не путем казни. Он сказал им, что смерть поджидает брата и сестру в этих стенах, и когда Даффи заживо сгниют за решеткой, их мясо станет лакомством для старого волкодава, что заходился громким лаем в соседней клетке.       Джерри было больно. Он чувствовал себя загнанным в угол воробушком, которого то и дело клевали жестокие вороны. В один момент его жизнь перевернулась с ног на голову и грозила прерваться отнюдь не самым желанным образом. Ему было жаль отца, но еще больше жаль сестру, которая дрожала всем телом, когда сжигали Лиама Даффи, и плакала, жалуясь на то, что чувствует как горячее пламя лижет ей пятки. Однако, где-то в глубине души он был рад, что к ней не присматривались и не нарекли ведьмой. Он бы не вынес, если бы Тизу, как и отца, сожгли на костре. Перспектива умереть вдвоем льстила ему куда больше – так он хотя бы сможет успокоить сестренку в последние минуты ее жизни. Обнять, сказать, что любит, и отойти в мир иной, где во главе с Чужим властвовали кровожадные тени.       Смотрители издевались над ними, просовывали между прутьями палки и тыкали в них острыми концами. Морили голодом, грозились спустить собак.       Неверные. Прихлебатели Чужого. Еретики.       Слова эти довольно часто слетали с их уст, и Тизе казалось, что кто-то невидимой рукой с противным скрежетом вырезает эти оскорбления у нее на подкорке, и в памяти своей девочка прокручивала все Семь Запретов, надеясь их знанием умилостивить смотрителей. Но те, выслушав ее единожды, лишь посмеялись и снова начали тыкать в них с Джерри палками, как в каких-то зверей.       Джерард ненавидел их, плевал в их маски, получая в ответ по зубам, но не вжимался в стены и не молил о пощаде. Он проклинал их, с насмешкой замечая, что некоторые церковники воспринимают слова сына еретиков всерьез и боятся. Юноша грубостью отвечал на грубость, и за это их лишили сперва еды, а потом и воды.       Какое-то время Даффи казалось, что о них позабыли, но потом они поняли, что смотрители просто перестали обращать на них внимание, будто бы они уже умерли. Впрочем, смерть была не так далека, как хотелось бы, и ее гнилое дыхание брат и сестра чувствовали на своих затылках, когда от голода у них сводило желудки, а от жажды немели языки.       Однако у судьбы имелись свои планы на их счет, а потому жизненный путь Даффи был далек от завершения.       Джерарда и Рамполтизу разыскал их родственник, Бран Джиллеспи. Раньше они почти ничего не слышали об этом мужчине – Мюринн не любила упоминать имена тех, у кого брала деньги, – и не сразу признали в нем члена своей семьи. Он был родным братом их бабки, и его немало волновала судьба юных Даффи, что было видно по тому, какую крупную сумму он тайно передал одному из подручных Верховного Смотрителя.       Оставляя Аббатство, Даффи словно бы покидали затянувшийся кошмар, и церковники провожали их взглядами, ощущая некую досаду от того, что неверные безнаказанно их покидают.       Один из смотрителей даже преградил Брану Джиллеспи дорогу к выходу и, тыча пальцем ему в грудь, пригрозил известить о подкупе главу Ордена.       — Как ваше имя? — спокойно и даже как-то устало спросил у религиозника дядюшка Бран.       Джерри и Тиза стояли у него за спиной и держались за руки, зажимая костяной амулет матери между пальцами. Они боялись, что смотрители не выпустят их из плена своих острых когтей и вынудят вернуться в клетку, но уже втроем, вместе с Джиллеспи, пришедшим спасти их.       — Дуглас Блэир, — не колеблясь ни секунды, с вызовом ответил служитель Ордена.       Дядюшка Бран усмехнулся и с важным видом поправил свои манжеты.       — Спасибо, — ответил он, — По возможности я поговорю с Таддеусом о вас. Мы с ним, знаете ли, хорошие друзья, и однажды я даже замял по его просьбе одно щекотливое дельце, о котором императрица должна была узнать, но не узнала благодаря мне. Детей выпускают по его распоряжению, а если не отступитесь, я намекну Верховному Смотрителю о том, что вам здесь не место. Интересно, какая жизнь ждет вас вне Ордена? Вы же останетесь на улице, без всего… совершенно одинокий и никому ненужный. И можете не рассчитывать обзавестись работой – никто не пожелает вас видеть, уж я, будьте уверены, позабочусь об этом.       Джерри громко усмехнулся, и смотритель смирил его взглядом сквозь прорези своей позолоченной маски.       Джиллеспи ткнул его носом в позорную действительность, которая заключалась в том, что Орден медленно, но верно разлагался, начиная гнить с самой верхушки. Блэир ничего не мог сделать тем, у кого были деньги и связи, и Рамполтиза чувствовала, как его это озадачивает и злит. Его не было среди тех, кто издевался над ней и Джерри, но он был тем, кто считал любую связь с еретиками опасной и видел скверну даже в детях, что никогда не посещали тайных собраний, на которые раз в месяц собирались их родители и другие сектанты.       Неохотно смотритель отступил в сторону, понимая, что бессилен в сложившейся ситуации, и Даффи ушли вместе со своим новым опекуном, который обещал им исправить оплошности Мюринн и Лиама и подарить сиротам жизнь, соответствующую их титулам.       Окруженные заботой и любовью, Джерри и Тиза довольно быстро оправились и позабыли ужасы, пережитые на псарне, но вот Дуглас Блэир…       Он еще сильнее возненавидел неверных. Ужесточился по отношению к ним и каждую найденную руну с особым усердием размалывал в пыль. Блэир присматривался к главе Ордена, тонувшему в пороках, и мечтал о переменах. Среди своих братьев по Запретам он нашел человека, разделявшего его недовольство. Смотрителя по имени Тиг Мартин, которого он уважал за ум и был готов поддержать в перевороте, если тот его запланирует.       Еще долгое время после освобождения Даффи Блэир преследовал их семью, собирая компромат на Брана Джиллеспи, однако богач знал об этом и играл с церковником, постоянно наводя его на ложный след и подкупая свидетелей, которые потом выставляли Блэира на посмешище перед глазами остальных членов Ордена. Из-за его интриг Блэир впал в немилость и был понижен в ранге, после чего наконец-то отстал от их семьи.       Смотритель продолжил служить идеалам Ордена, однако его ненависть и презрение никуда не исчезли и скручивались в душе клубком скользких змей.       Дуглас Блэир верил, что однажды ему выпадет возможность очистить Гристоль – да что там остров, целую империю! – от проникающей в мир скверны. Он жил этой мечтой, каждый день представляя, как божество из самой Бездны закричит, когда он вырежет сердце последнему еретику.       Спустя пару лет у него действительно появилась возможность исполнить свое заветное желание. Правда, волей случая рассудок его ослаб, распался на множество отдельных «я», и настоящий Дуглас Блэир затерялся среди них, забывшись глубоким сном. Руки его, как он и мечтал, начали проливать кровь неверных, но никто не оценил этих стараний. Смотрителя, точно больного бешенством зверя, заперли в четырех стенах, и, лежа в темноте, он нашептывал себе под нос Семь Запретов, будучи и маленьким мальчиком, и взрослым мужчиной, и сбившейся с пути душой одновременно.       И лишь жажда очистить лицо мира от поразившей его скверны осталась прежней, разрастаясь внутри него смертельной опухолью. Желая спасти мир от тьмы, Дуглас Блэир взрастил ее в себе.