Был момент, когда мы могли сказать нет

2015 Стив надеялся, что база в банковской ячейке слишком мала, чтобы при ней поместился крематорий. Он ошибался. Между размером базы и наличием крематория существовала жутковатая взаимосвязь. Если площадь позволяла оборудовать лабораторию, то обычно там же находился и крематорий, подключенный к крайне сложной системе труб, чтобы фильтровать (или распределять, или уничтожать, Стив не знал точно) неизбежный дым. Во всяком случае, никто не сообщал про подозрительные клубы дыма в окрестностях баз Гидры ни в городах, ни в сельской местности. В одном из таких крематориев Стив наткнулся на обгоревшие тела двух агентов. Они лежали на полу перед печью, в луже, от которой воняло хуже, чем из окопов в августе. Только поговорив с ребятами, которые убирали помещение, Стив разобрался, что же произошло. Погибшие гидровцы не знали, как и Стив до сих пор, что при сгорании трупа образуется большое количество жидкости. Они отправили в печь крупное тело не в стандартной картонной коробке, а на большой металлической каталке. Картон горит, металл — нет. Когда они открыли дверцу, чтобы посмотреть, как продвигается процесс, оттуда хлынула волна раскаленного жира. Стиву было не по себе от этой истории, пока он не узнал из найденных на базе записей, что покойный был жертвой экспериментов, а не агентом Гидры. «Молодец, — подумал он тогда, дивясь собственной злобе, — молодец, приятель. Ты все же достал этих сволочей». Крематорий при банковской ячейке все еще ревет, когда Стив входит в помещение. Отыскав выключатель на панели управления, первую дверцу он на всякий случай открывает ручкой метлы. Но нет, никакие неприятные сюрпризы его здесь не ждут. Во второй печи тоже нет тела… Зато там есть остатки раскаленного добела металла, который когда-то мог быть рукой. Он осторожно тыкает метлой в оплавленный каркас — вдруг тот даст ему какую-нибудь подсказку. Что происходит с Баки? Зачем ему понадобилось уничтожать протез? Само собой, толку ноль, только загорается ручка метлы. Стив отбрасывает ее на бетонный пол и смотрит, как металл медленно меняет цвет, остывая. «Ох, Баки», — думает он и закрывает глаза. После звонка Шэрон прибывает группа зачистки, и Стиву приходится вытерпеть час расспросов, чем дальше, тем более бессмысленных. Да, я думаю, здесь был Зимний Солдат. Да, я думаю, это его кровь. Нет, я не знаю, зачем он отрезал свою металлическую руку; вам лучше поинтересоваться мнением эксперта. Какого эксперта? Понятия не имею. Да, остатки руки в печи. Нет, я не знаю, почему он ее уничтожил. Да, я считаю, он работал один. Нет, я не знаю, куда он мог пойти. Впрочем, у Стива слегка отлегло от сердца, когда агентам удалось найти кое-что, что он пропустил: медицинский шкафчик с кровавым отпечатком большого пальца на ручке. В комплекте недостает кровоостанавливающего порошка, спирта, ниток для зашивания ран и, судя по крови на коробке, как минимум одной латексной перчатки. Баки достаточно отдавал себе отчет в том, что делает, раз не только расплавил протез в печи, но еще и смог сам себя зашить. Стив испытывает от этого сложные эмоции, но все же их можно назвать облегчением. Не меньшее облегчение — наконец-то выбраться на свежий воздух, где нет затхлости, и крови, и призрачного аромата, похожего на одеколон для богатых пожилых мужчин. Взамен его окружают выхлопные газы и запахи уличной еды, но все равно, хорошо быть дома. Хорошо снова спать в собственной кровати после вереницы отелей один хуже другого, после того, как он исколесил всю Европу, вытаскивая на свет божий базу за базой. Хорошо быть дома, думает Стив, и все же его беспокоит это странное совпадение. Мог ли Баки чисто случайно появиться в Вашингтоне лишь через две недели после того, как Стив признал поражение и прекратил свое увлекательное турне? Они что, и вправду как два корабля, которые разошлись друг с другом в темноте? Может, так уже случалось и раньше: в Калифорнии, в Техасе, в Орегоне? Стив ловит себя на том, что всматривается в лица прохожих в поисках того, кого здесь нет. 2014 Он приходит в себя в темном поле, потеряв где-то ботинок. Трава высокая и мокрая, остатки облаков в небе уносятся вдаль. Он проводит инвентаризацию: куртки тоже нет. Поэтому он дрожит. Когда он наступает на ту ногу, которая все еще обута, от лодыжки поднимается волна боли. Это не перелом. Или перелом, которому несколько часов, и он уже срастается. А вот три ребра, очевидно, сломаны. Внутренности ощущаются отекшими и смещенными, в области таза — тупая, изматывающая боль. Балка повредила его сильнее, чем он думал. Вывихнутая рука вправлена — он сам ее вправил? Или Роджерс? — нет, Роджерс был без сознания, полумертвый на берегу реки. Но все равно рука не полностью функциональна. Ему нужны вода, калории и отдых. Оценка состояния: паршивое. Он не уверен насчет своего местонахождения. Он шел часы — или дни? Расстояние до Вашингтона — миля или пятьдесят миль? Он растерянно смотрит вверх. В голове пусто. Он не помнит, как ориентироваться по небу. Бескрайняя чернота, кристаллы звезд: они когтями вцепляются ему в горло, в то место, где выделяется адреналин, откуда распространяется паника, от которой трясутся конечности. Он падает на колени в мокрую траву и хватает ртом воздух, но ему все равно не хватает кислорода, чтобы замедлить скачущий пульс. Он не помнит, чтобы ему хоть когда-то было настолько страшно. Он помнит разное, но такого — не помнит. Мысли скачут: вот оно как — начинать все сначала, когда у тебя отобрали все, кроме ожесточения, когда ты всего лишь машина… В руке что-то щелкает. Спираль паники разбивается о стену, с левой стороны по телу расходится лед. Он смотрит на металлические пластины — сначала с ужасом, но постепенно страх рассеивается. Он спокоен. В пустоте он пытается думать. Трудно выловить в голове законченные мысли, когда действие успокоительного накрывает тебя, как плюшевое одеяло. Есть такое мгновенье перед выстрелом: ты выдыхаешь, и все замедляется. Примерно в таком состоянии он сейчас, только без привычной ясности. Чтобы хоть что-нибудь почувствовать, он снова опирается на вывихнутую лодыжку, но безуспешно. Вся боль в теле приглушена, она растворилась, как капля крови в чашке с водой. Ему холодно. Он знает: за ним придут. Он ценен. Он оружие — их главное оружие. Даже если он им больше не нужен, они попытаются уничтожить его. Казнить за провал, за то, что срывал миссии одну за другой, за то, что сорвал самую важную из них. За то, что он знает то, что знает. И даже если они решат не наказывать его, все равно они не могут допустить, чтобы он попал в руки врага. Он слишком ценный, его нельзя оставлять на волю случая. Пусть старый, пусть сломанный, но все равно лучший. В этом он не сомневается. Или, по крайней мере, не сомневался до того, как упал в реку. Но все же он уверен, что за ним придут, и ему будет больно, и его заставят забыть. Его снова положат в заморозку. Так что он должен сделать выбор. Он должен помешать им. — Мюррей, сукин ты сын, — говорит он, сам не зная почему. Он встает на ноги. Прохромав еще одну милю, он находит то, что искал. Безмятежный залив под звездами, открытая черная пасть в ночи. Никаких береговых птиц, да и вообще никаких птиц, только сова разочарованно ухает на одном из деревьев. Он заходит в воду, не утруждая себя тем, чтобы снять пистолеты. Они ему больше не понадобятся. Пусть их найдет какой-нибудь сын рыбака и сдаст на металлолом. Когда становится достаточно глубоко, он ныряет, плывет вниз и слепо шарит, пытаясь найти… что-нибудь, он еще сам не знает, что. Он поймет, когда нащупает. Вот, точно — якорь. Зазубренный металлический край режет ладонь. Чувствуя в открытом рту соль, ржавчину и кровь, он сжимает якорь в железной руке и вдыхает. ☙ Он просыпается. Он лежит на пляже, побежденный. На лице и во рту — мокрый песок. Он хрипит, закашливается, а затем его рвет. Он кашляет еще немного, а когда перестает, слышит, что издает какой-то жуткий звук: стон зверя, который испытывает чудовищную боль. Зверя, которому безразлично, поймают его или нет. Какая-то старая часть его самого рявкает в голове: «достоинство, мать твою, ты помнишь, что это такое? Чувство гребаного собственного достоинства. Соберись…» — «Как?» — спрашивает он. Ответ, как выясняется, — встать на две ноги. ☙ Солдат идет вверх (или вниз?) по берегу. Перед рассветом он прячется в рощице, где кустарник так тесно переплетается с деревьями, что кажется единым с ними организмом. Когда солнце садится, он снова отправляется в путь, не попадаясь на глаза людям. Босые ноги начинают кровоточить, со временем кровь сворачивается, а затем течет снова. На него пытается напасть собака — и ломает зуб о железную руку. Почувствовав жажду, он пьет соленую воду, потому что она рядом, и еще ему интересно, убьет ли его это. Нет, не убивает. Похоже, его вообще ничто не способно убить. На окраине города ему попадается магазин, внутри которого — вешалки с одеждой. Сигнализации, похоже, нет. Одно из окон заделано фанерой в полустершихся граффити. Он пробирается внутрь и меняет одежду на менее подозрительную. Находит пару ботинок, две теплые куртки, перчатки. Свое старое снаряжение он выкидывает в помойку. В другой помойке он находит половину сэндвича и съедает ее. Ему кажется, что он глотает стекло. Через десять минут его рвет, и сэндвич выходит наружу с немаленьким количеством крови. Внутри все словно горит. Может, это из-за мяса. Он не помнит, чтобы ел мясо. Он не помнит, чтобы ел хоть что-нибудь. Все эти годы его кормили через трубки и иголки… и тут он вспоминает, что нет, так было не всегда. Он помнит твердую пищу. До… до… До Пирса. Его снова тошнит, практически из принципа. Спустя несколько часов он находит оставленный кем-то еще теплый бургер. Он съедает только нижнюю часть белой булки, откусывая по очень маленькому кусочку. Вот рту пережеванный хлеб кажется влажным, а когда проходит по пищеводу — сухим и скребущим. Проходит полчаса, и еда не возвращается. Он пьет воду из шланга. Он бежит, заслышав голоса. Он спит урывками, когда придется, прячась от солнца. ☙ Он идет шесть дней. Больше половины пищи, которую ему удается добыть, не удерживается в желудке. А даже если удерживается, глотать ее все равно трудно. Он выясняет, что некоторые продукты более-менее безопасны, если их хорошенько разжевать: белый рис, яблоки без шкурки, курица — хотя иногда его организм отвергает даже их. Он идет беспорядочными переходами, пока голод пожирает его заживо. Организм поглощает небольшой запас жира, который у него был, а когда жир заканчивается, принимается за мышцы. Это как лесной пожар в его собственном теле. Между ребрами можно вставить пальцы. Все суставы болят. Чтобы найти хоть какую-нибудь еду, приходится заходить все дальше в цивилизацию. На закате он забирается в первую попавшуюся темную дыру. Когда он просыпается, на него пялятся трое детей. Прежде чем девочка успевает произнести: «Ого, он живой», солдат прижимается спиной к стене и стискивает в руке нож. Он пытается встать и не может. Дети — подростки, как он видит, нескладные и грязные — таращатся на него широко раскрытыми глазами. Никто из них не двигается. У них что, вообще нет инстинкта самосохранения? Сердце бьется до тошноты быстро, как будто вот-вот взорвется. Он не может дышать. — Спокойно, чувак, — говорит один из мальчишек. — Мы тебя не обидим. — Вы из армии, мистер? — спрашивает девочка. — Ты обдолбанный? Первые двое оборачиваются на второго мальчика. — Что? Он весь дергается, сами разве не видите? Солдат ничего не говорит, только поудобнее перехватывает нож. — Мистер, вы в порядке? — Ты бы подышал, что ли? — Блин… да не наседайте вы на него, дауны, — первый мальчик отталкивает своих друзей на пару шагов назад. Солдат умудряется сделать небольшой вдох, затем еще один. Он перекладывает нож в другую руку и хватается за грудь. Сердце не перестает колотиться. Оно стучит слишком быстро. Оно… Щелчок в руке. По телу распространяется онемение. Нож падает на бетон. Он ловит ртом воздух, дышит. Ему как будто опрокинули ведро ледяной воды на голову, и она стекает вдоль позвоночника. Он далеко-далеко, но боль под грудиной острая, как стекло. Он плавает в холодной воде. Голова откидывается назад и ударяется о бетонную стену. Его трясет. — Эй! — кричит кто-то, и девочка говорит: — Вот дерьмо. Дети бегут. Шаги. Кто-то приближается. Перед ним присаживается на колени женщина, высокая, может быть выше него, руки и ноги — как стволы деревьев. Крепкая. Темные волосы, стрижка почти под ноль. Красные точки на руках. Черные татуировки на шее. — Да уж, деточка, выглядишь так себе, — говорит она и кричит, обернувшись: — Поля! У нас тут ломка! Появляется еще одна мускулистая женщина. Блондинка с сигаретой в зубах. Она присаживается на корточки и трогает его лицо, приподнимает веки, заглядывает в рот. — На чем сидишь? — спрашивает она. — Не знаю. Мне давали… — он перечисляет все препараты, какие может вспомнить. Женщины переглядываются, нахмурившись. — Давали? — уточняет светловолосая. — Не узнаю ни одно название, — говорит первая женщина. — Постой, «Депо» [1]? Это же противозачаточные? — Ладно, неважно, — светловолосая бросает первой женщине потрепанную кожаную сумку. Та ловит ее и крутит в руках. — «Севредол» — больничная дрянь. Его ломает, как-никак, чего ты от него ждешь. Эй, ты служил? — И, прежде чем он успевает ответить: — Может, он как раз тот, кто нам нужен. Его накрывает волной рассеянного ужаса, и он сразу же пытается успокоить себя, чтобы механизм в руке снова не сработал. Он смотрит на женщин: на Гидру они не похожи. В Гидре все были очень чистыми (офицер говорит «чисто», и солдат вздрагивает), — а у этих женщин грязь на локтях и под ногтями. У светловолосой пепел на щеке. Первая женщина без лифчика — это видно через тонкую футболку, драную по нижнему краю. — Ну что, поправим тебя? — спрашивает она, когда блондинка уходит. Она говорила что-то про «поломку». Она предлагает его починить, но не собирается возвращать его Гидре. Пожалуй, она ему нравится: ее основательность, голос, лицо с острыми скулами. Он настолько очевидно сломан, что это видно и совсем незнакомым людям. Он смутно испытывает что-то вроде стыда. Ведь он же не был таким раньше? Женщина кажется сильной, знающей, что делает. Если она считает, что может исправить его, то вдруг у нее и правда получится. — Да, — говорит он. Женщина присаживается поближе, и теперь он чует, что от нее пахнет потом и кофе. — Первая доза бесплатно, — говорит она, открывая сумку и доставая из нее обожженную ложку, — но позже ты должен будешь для меня кое-что сделать. Когда придешь в себя. Хорошо? — Хорошо. — Как тебя зовут? Он смотрит на нее. — Я Танк, — говорит она приглашающе и ждет. Он нерешительно отвечает: — Я был солдатом. — Я догадалась, дружок, но твой командир же как-то к тебе обращался? Он пожимает плечами и качает головой. Танк вглядывается в него, и затем все ее лицо сморщивается. — Черт, ты не помнишь, да? Тебе там прилетело по голове? Вот дерьмо. Досталось же тебе, мальчик мой. Досталось тебе из-за них. Усталый старик у него в голове соглашается: «да уж, и не говори». — Где я? — спрашивает он. — Волчье логово. Он моргает. — Volk Dom? La Cueva? Пустошь? — И спустя секунду она добавляет: — Фили, малыш. Ты в Северной Филадельфии. Солдат медленно выдыхает. — Как ты вообще сюда попал? — Пришел. — Откуда? — Из Вашингтона. Там был… — он останавливается. — Там был пожар. — Ох. — Она закатывает его правый рукав. — Надо же, хорошие вены. Сожми кулак. И что, видел, как у них там жахнуло? — Я… Я был… То, что он собирался сказать, становится совершенно неважным. Танк тихо вздыхает. Он смотрит на нее. Она улыбается, так что он улыбается тоже. — Ну вот, так-то лучше. Нравится? Это хорошая дурь. Тепло прогоняет холод из костей, омывает лицо. Голод, грызущий позвоночник, спадает, как груз, почти ощутимо выходит через поры. Вся боль оставляет его, всплывает на поверхность, испаряется из суставов в воздух. Все плохое выходит, чтобы сгореть на солнце. Все смещается вверх — или он падает? Он тяжелый. Очень тяжелый. Он то отключается, то приходит в себя, и каждый раз, когда он открывает глаза, Танк рядом. Иногда она смотрит на него. Иногда стоит поблизости. Она не уходит далеко. Он чувствует себя… защищенным. Возвращение к реальности разочаровывает. Теплое место, где он только что был, растворяется, и на смену ему приходит реальный мир, от которого пахнет человеческой мочой и отчаянием. Бетонный пол, на котором он завалился спать. Боль, как выясняется, никуда не уходила. Суставы — шары из колючей проволоки. Если он пошевелится, то, наверное, разобьется вдребезги. Он стонет едва слышно и чувствует вибрацию в ноющем горле. Опиат, понимает он. Она вколола ему опиат. Морфий. Героин. Фентанил. Знакомые ощущения, ему давали такие препараты раньше, хотя он не помнит, когда и по чьему приказу. Тот, кто был до Мюррея, Мюррей не… не… Мюррей? Он почти вспоминает лицо. — Где ты служил, малыш? — спрашивает Танк, и он вздрагивает. — Скучаешь по армии? Солдат смотрит на нее. Его голова странно покачивается, как будто мышцы шеи перестали работать. Танк тоже двигает головой, и ему даже кажется поначалу, что она передразнивает его, но она просто следит, не отключился ли он от разговора. — Да в разных местах. Я был… В голове пусто. — Спецназовцем? — предполагает Танк. — Убийцей, — говорит он и дергается. Танк внезапно усмехается так широко, что над зубами видно десны. От этого ее рот кажется слишком большим для черепа с короткой стрижкой. Слишком подвижным, слишком острым. — Именно это, — говорит она, — я и надеялась от тебя услышать. ☙ Танк приводит солдата в место, которое она называет La Cueva, и затаскивает в ванную комнату на третьем этаже. Помещение нуждается в ремонте, зато все вещи аккуратно расставлены на своих местах. Электрическая бритва, зубная щетка и паста, маникюрные ножницы. Разбитое зеркало, разрисованное краской из баллончика. Пока он зачем-то очень долго разглядывает полочку, Танк начинает ловко его раздевать. Оружие она складывает рядом с раковиной. Он стоит неподвижно: все равно он только мешает техникам, когда пытается им помогать. Он готов к тому, что она будет его лапать, может быть, схватит за член. Но ее руки не задерживаются на его теле, как и ее взгляд. Пока она не снимает с него рубашку, по крайней мере. — Ничего себе. Что произошло? Тебя кто-то избил? И… это технология Старка? Похоже на технологию Старка. Охренеть. — Мне кажется, это сделано в России, — с сомнением говорит солдат. Он вспоминает Золу, внезапно, как ножом по почкам, и вздрагивает всем телом, до пальцев на ногах. — Или… или в Швейцарии, — выдавливает он из себя, хотя ему кажется, что его сейчас стошнит. — Ладно, неважно, надеюсь только, что она водонепроницаемая. Танк включает душ. Тот чудовищно визжит, прежде чем начинает течь вода, и у солдата перехватывает в груди. Он вцепляется в стойку позади себя, оставляя вмятины от пальцев. — Эй, милый, дыши глубже. Я тебя не съем. Давай, забирайся шустрей. Боже, ты весь белый… на солнце-то бывал хоть раз в жизни? Или тебя со дна моря подняли? — Нет, — он шагает в ванну, и Танк почти до конца задергивает тронутую плесенью занавеску. Вода под ногами сразу же становится коричневой. Он чувствует себя дезориентированным. В тесном пространстве звуки отдаются эхом. — Я был под землей. — Ага. Мыться умеешь, Голлум? — Да. Он, наверное, вел себя хорошо, раз ему разрешают мыться самому. Если ему разрешают мыться теплой водой, он, наверное…… нет, нет, он сейчас свободен, он свободен, черт, он не должен… — Как та женщина поняла, что я солдат? — спрашивает он, чтобы не сорваться. Боже, он так устал. — Полина-то? Да просто посмотрела на тебя и все. Он слышит скрип. Судя по тени, она сидит на сливном бачке, поставив ноги на крышку унитаза. — Как и я. Ну, ты знаешь, чертовски полезно уметь читать язык тела. Сберегает кучу нервов. Когда какая-нибудь зарвавшаяся малявка машет ножом, лучше сразу знать, просто так она хорохорится или правда может пустить его в ход. Ну, тебе-то не надо про такое объяснять. Шампуня нет, так что он втирает в кожу головы мыло. — Не надо, — подтверждает он с раздраженным фырканьем: никак не продраться через колтуны на голове. — Ох, братец, знаю я этот звук. — Танк отодвигает занавеску. — Надо было просто сбрить это воронье гнездо. — Нет, — говорит он. — Я хочу их оставить, — и вздрагивает так сильно, что отбивает кусок кафеля металлическим локтем. — Ох, да ну на хрен, — говорит Танк, впрочем, без злобы в голосе. — Садись тогда на свою белую задницу. Черт, я даже не знаю, есть ли у меня расческа… Сиди здесь. Солдат садится. Напор слабый, но струи успокаивающе бьют по ребрам, по правому плечу. Думать сложно: он как будто пробирается через смолу. Так что он просто стучит пальцами по краю ванной и считает про себя, а другой рукой сильно трет щеку. Танк возвращается через девяносто семь секунд. В руках у нее расческа с крупными зубьями и какой-то белый флакон, а по пятам идет другая женщина, которая жует ярко-розовую жвачку в тон ободранному лаку на пальцах ног. У него под ногтями кровь. — А ну прекрати, — говорит Танк. — Ух ты, — произносит женщина совершено без восторга в голосе. — У тебя и вправду голый бомж-убийца в ванной. Я думала, ты шутишь. — Вот видишь, — Танк взмахивает рукой. — Так, хватит. Она отводит руку солдата от его лица. Вторая женщина прислоняется бедром к косяку, сложив руки на груди. Она долго разглядывает солдата, надувая пузыри из жвачки. Он смотрит на ее рот и едва дышит. Щелк. Она высовывает язык и слизывает розовые хлопья жевательной резинки с верхней губы. — Габриэль? — Да, — говорит Танк. — Хорошо, — кивает женщина и уходит. Солдат смотрит ей вслед в дверной проем, а Танк выливает что-то холодное из флакона ему на голову. Он невольно шипит и затем вздрагивает несколько раз подряд — ему страшно, и снова страшно, и снова… Ничего не происходит. Он открывает глаза. — Это кондиционер, расслабься. Спорим, ты не разу в жизни не пользовался этой херней. Внезапно пальцы Танк впиваются ему в кожу головы. Он заставляет себя держаться очень неподвижно. Спустя мгновение она начинает проводить пальцами по его волосам, мягко распутывая их. Ему почти не больно. Он с удивлением опускает лоб на край ванны. На долю секунды вспоминается, как другая женщина трогала его голову. Запах крови. И… огонь? Он пытается зацепиться за воспоминание, но оно исчезает. Он не успевает сдержать тихий стон. — Да уж, — угрюмо говорит Танк, — не сомневаюсь. Она меняет пальцы на расческу. Он слушает, как пластиковые зубья продираются через волосы с тихим скрипом. Уверенные, короткие рывки. От них совсем чуть-чуть больно — ровно настолько, чтобы отвлечь от боли в коленях, в бедрах, от напряжения в позвоночнике. Он понимает, что его, должно быть, держали на каких-то лекарствах, давали ему обезболивающие, которых нет в руке. А еще на него упала балка. У него все внутренности всмятку. Ему хочется еще героина. Ему хочется спать. — Там, куда мы пойдем, нужно прилично выглядеть, — сообщает Танк спустя некоторое время. Расческа шуршит по волосам. — Хочу тебя для начала кое-куда отвести, но, если мы будем похожи на парочку наркоманов, нас туда не пустят. Правда, даже не знаю, есть ли надежда в твоем случае, милый мой. — Я прилично выгляжу, если меня отмыть, — бормочет солдат, и Танк смеется, как будто это была отличная шутка. Сестра, понимает он. Вот кем была другая женщина, которая трогала его волосы. Сестра, крематорий, тело Мюррея — все это возвращается медленно, как солнце встает над горизонтом. Воспоминания поднимаются вверх по позвоночнику откуда-то из глубин. Если его память выжжена, то откуда они возвращаются? Прячутся в костях? Где-то между венами? Может, поэтому его и приходилось обнулять так часто. Воспоминания прячутся, убегают как олени от лесного пожара. Сколько же из них выжило? Собрав комок вырванных волос величиной с два кулака, Танк заставляет его смыть маслянистую субстанцию с головы и вытереться полотенцем. Сделав шаг назад, она поджимает губы. — Ладненько. Я большая девочка и могу признавать свои ошибки. Мордашка у тебя что надо. Он слегка наклоняет голову. Танк вскидывает руки в воздух. — Эми! — кричит она. Солдату еле удается не подпрыгнуть на месте. — Тащи сюда свою задницу! Снова появляется молодая женщина с жвачкой. Вид у нее еще менее довольный, чем в первый раз. — Слушай, хмырь №5 вроде бы оставил здесь какую-то одежду в последний раз, когда ты с ним трахалась? Эми вяло пожимает плечами. — Глянь, не найдется ли у тебя чего-нибудь не очень помоечного для нашего Гомеса Аддамса? — Издеваешься? Я сто лет назад сожгла все то барахло, — Эми слегка оживляется. — Но у меня есть какие-то шмотки Левого. Эй, чувак, ты нам позволишь тебя нарядить, как куколку? Солдат кивает. Ему кажется, «позволишь» не очень подходящее слово. Они надевают на него слишком длинные джинсы, чистую футболку и красный свитер, рукава которого свисают ниже пальцев рук. Танк застегивает на нем ремень, а Эми зачесывает волосы назад. — А для кого-то это фетиш, — бормочет Танк. — Явно не для него, — Эми шлепает солдата по бедру. — Спорим, он гей. Ты голубой? — Я не знаю, что это значит. По спине пробегают мурашки от страха. — Гей, — говорит Танк. — Гомосексуал, малыш. Как я. Он таращится на нее. — О черт, ты серьезно не понимаешь? Есть девочки, которым нравятся девочки. Есть парни, которым нравятся парни. Есть люди, которым не нравится вообще никто. Солдат вспоминает, как целовался с мальчиком в гостиничном номере. Руки у него на коленях, на талии. Его собственная рука в волосах мальчишки. Ему было приятно, пока он не прекратил поцелуй. Тот мальчик… Кидд. Агент Кидд. Кто-то говорит: «Ты думаешь, он…» Солдат смотрит на женщин. Ему не хочется с ними целоваться. — Да, наверное, — говорит он. — Да. Я гомосексуал. — Ни фига себе, Танк, у него что, вода вместо мозгов? — Эми стягивает его волосы резинкой и лопает очередной пузырь. — Как можно не знать про себя такие вещи? — Я был… — говорит Солдат, — я был в камере, — он начинает смеяться и долго, долго не может остановиться. ☙ Девочка на больничной койке, возможно, когда-то была красивой. Сейчас она едва похожа на человека. Трудно определить возраст: ей может быть хоть восемь, хоть пятнадцать. Одна трубка уходит в горло, вторая — в нос. Все, что открывает зеленая больничная пижама — опухшее, красное и черное, кожа тонкая, как бумага, и как будто вот-вот лопнет. Солдат вспоминает что-то омертвевшее. Руку под камнем. Обе руки девочки ниже локтя — в гипсе, как и одна нога. На четырех пальцах шины. На ключицах — ожерелье из полузаживших сигаретных ожогов. — И так до самой талии, — Танк ловит его взгляд. Голос ее трясется; она злится. — Не буду тебе рассказывать, что он сделал ниже. Эми говорила… — Габриэль, — произносит солдат. — Черт. Да. Давай я расскажу тебе про Габриеля. Он подлец и кусок дерьма, и трус к тому же. Ему не нравится, когда женщины решают что-то сами за себя. Ну, ты знаешь, он из тех мужиков, которые жутко боятся, что женщины с чем-то справятся лучше. Как будто ему это чем-то угрожает. Как будто у него член отвалится, если девушки не будут стелиться ему под ноги. Солдат мало что понимает, но он знает трусов: они делают глупости, чтобы доказать, что они не трусы. Он кивает, показывая, что слушает — В общем, Габриэлю мешают жить женщины. И его бесит, что одна из них заправляет Волчьим логовом. Раньше там главным был Дима — брат Поли — но он по-идиотски сдох из-за какой-то девицы из, прости господи, Небраски, и тогда Поля показала, кто на самом деле в доме хозяин. И нам всем очень с ней повезло, милый мой, потому что с Димой, если честно, все было пиздец как печально. В общем, Поля забирает себе бизнес, но она умница и прекрасно понимает, что Габриэль будет возражать, причем долго его ждать не придется. Так что она приходит ко мне и предлагает сделку. Пусть, говорит, мои люди присматривают за твоими, а твои — за моими. Соберем патруль из местных жителей. — Это две женщины-босса, — говорит солдат. У него начинает складываться картинка. И уже гудит в костях, как перед миссией. Инструктаж Танк ему нравится больше, чем Пирса. О, ему удалось подумать про Пирса без рвотных позывов. Танк выставляет вперед указательный палец, подняв большой вверх — как пистолет. — Приз за сообразительность. Итак, к нам снисходит с посланием архангел Гавриил, и он говорит Поле: «ах, принцесса, давай я заберу этот грязный бизнес из твоих прекрасных рук». Ну, Поля не играет в эти игры, так что Габриэль переходит к серьезным разговорам. Мы огрызаемся, потому что с Полей шутки плохи, и тогда этот ублюдочный caco (трус — исп.), — Танк оскаливается, как будто готова вцепиться в чье-то горло, и сжимает на изголовье кровати руки с потрескавшимися костяшками, — у которого яиц не хватает, чтобы справиться с двумя взрослыми тетками, решает, что может превратить в отбивную одну из наших малышек. Танк тяжело дышит, Солдат протягивает руку, чтобы положить ей на плечо. На полпути он дергается в сомнении: вдруг она его ударит за это? Но нет, она вздыхает, слегка сгорбившись, и похлопывает его по ладони. Странное ощущение. Он чувствует головокружение и опирается об изголовье кровати. — Он пытался нас запугать, — говорит Танк через минуту. — Ну, что я тебе скажу, мы не из пугливых, но если кто-то из моих девочек — из любых девочек — тронет лорда Габриэля, его прихвостни принесут гнев господень по эту сторону Пустоши, и обрушится он на каждую чолу [2] и домашнюю девчонку, которая здесь живет. А я не собираюсь допускать, чтобы еще хоть один ребенок пострадал из-за здоровенного мужика с мозгами детсадовца, которому нравится ломать маленьких девочек для забавы. Ты меня еще слушаешь? Потому что здесь, милый мой, твой выход. И, я рассчитываю, ты мне сделаешь лучший подарок в этом году. Солдат смотрит на девочку, смотрит на все аппараты, которые поддерживают в ней жизнь. Он вполне понимает, зачем Танк ему это показывает. Приказ ясен. Она его командир, и… он с силой хлопает себя по виску, нет, она не командир, у него нет командиров, он действует на свое усмотрение. Это фраза Пирса, он когда-то сказал: «Почему ему вообще позволяли действовать на свое усмотрение»? В тот раз солдат не понял, что это значит, но понимает сейчас. Это значит, что он сам выбирает свои задания. Это значит, что он делает что-то, потому что хочет так сделать. Чего он сейчас на самом деле хочет, так это еще одну дозу героина. Пиздец как больно. — Принято, — говорит солдат. — Предполагаемый срок исполнения — сутки. — Меня устраивает, — кивает Танк. — Пойдем тогда. Солдат шагает за ней, но вдруг останавливается. Он оглядывается на девочку на кровати. — Как ее зовут? Танк возвращается. Она тянется к волосам девочки: единственной ее части, которая, наверное, не болит. Грудь девочки приподнимается и опускается не в такт с тихим пиканьем кардиомонитора. Лицо Танк ничего не выражает. Кожа у нее желтоватая в свете больничных ламп. Под коротким ежиком волос можно разглядеть плоскости черепа. — Я что, не говорила? Девочки называют ее Мышкой, потому что она почти все время молчит. Но на самом деле ее зовут София. Она меня убьет, если узнает, что я кому-то сказала…, но я даже не знаю, выживет ли она. Так что вот. Это София. Моя Софи. Моя младшая сестренка. ☙ Солдат возвращается семнадцать часов спустя. Танк на кухне. С перепугу она швыряет в него древнюю чугунную сковородку. Он уклоняется, и от рывка в животе вспыхивает тошнотворная боль, как будто что-то порвалось внутри, но он не роняет сумку. — Елки-палки, ты меня напугал до смерти! — Танк толкает его в бицепс. В правый, к счастью для ее руки. — Заканчивай с такими выходками, ниндзя хренов. Как вообще можно так тихо передвигаться в берцах? — Извини, — говорит он. Танк корчит рожу. — Цель устранена. Ее лицо как будто загорается фейерверками. — Ты это сделал? Ты…, а ну давай, садись. Что ты тут притащил? Он ставит спортивную сумку на стол и открывает ее. Глаза Танк распахиваются очень широко, и рот тоже. — Это же… — Тридцать тысяч долларов, — говорит он. Танк тыкает ему пальцем в грудь с вопросительным выражением на лице. Он воспринимает это как требование рапорта. — Я выяснил, с кем конкурировал Габриэль. Украл у них из штаба два килограмма героина и какие-то опечатанные пакеты. Определил местоположение Габриэля и следил за ним, пока не увидел, как он делает себе инъекцию. Когда он заснул, я взломал дверь и вколол небольшое количество героина в то же место. Он перестал дышать. Чтобы отвести подозрение от тебя, я оставил пакеты конкурентов там же, где он хранит свои наркотики, и включил громкую музыку. Соседям в конце концов это надоест, и они вызовут полицию. Я… — он двигает металлическими пальцами, — не оставил отпечатков. А героин продал на другом конце города. Рот Танк все еще широко открыт. Солдат хмурится. — Не надо было? — Мальчик мой, — говорит Танк дрогнувшим голосом, — я тебя расцеловать готова. Именно это она и делает. Наклоняется вперед и обхватывает его лицо обеими руками, затем звонко чмокает в лоб. Он застывает, пораженный. — Чего ты хочешь? — говорит Танк. — Еды? Дозу? Парня? Моего первенца? Он понимает, что она говорит про шприц. — Дозу, — отвечает он и добавляет спустя мгновение: — Еду тоже, но. Я не могу… есть. — Буэ-э? — спрашивает она, показывая на свой рот. — Или буэ-э? — теперь она показывает на живот. — Буэ-э, — повторяет он, обводя руками всего себя целиком. — Мда. Ладно. Иди приляг, я тебе сделаю еще один укол… и все, понял? Я не твой дилер. Потом пойду потормошу Круз, у ее папаши синдром раздраженного кишечника или как там его. Что-нибудь да придумаем. Давай, на кушетку, — она хлопает его по заднице, подгоняя. До того, как он успевает лечь, она ловит его за руку: — Постой, кто же спит в джинсах. Он стоит не шевелясь, пока она его раздевает. В этот раз она перетягивает его руку жгутом и, скорее всего, увеличивает дозу: едва она нажимает на поршень шприца, как все его тело расширяется и заполняет комнату, парит в ней, огромное и теплое, полное звезд. Он — небо и все, что есть под ним. И у него ничего не болит. Голубое, голубое небо. Цвет напоминает ему о чем-то. Прежде чем его сносит вниз, в темноту, он открывает глаза и видит силуэт Танк на фоне света из окна — она стоит у стола и смотрит на деньги, уперев руки в бедра и качая головой. ☙ Солдат слышит голос и с трудом выпрямляется. Женщина, высокая и мускулистая, стоит слишком близко к нему. Он чуть не падает, запутавшись в одеяле, и отбрасывает его пинком, а затем перекидывает себя через спинку дивана и тянется к поясу за оружием, которого там нет. Которое у него забрали. Он голый. Он рычит, как зверь, а женщина издает какие-то звуки. Он ничего не понимает, у него снова все болит, во рту пересохло. Под рукой нет ничего полезного. Все, что могло бы пригодиться, по другую сторону от женщины. Слишком далеко. — Эй-эй, милый, — говорит женщина, и, когда солдат на нее смотрит, она опускается на колени, высоко подняв руки, испачканные чернилами. Лицо у нее открытое, не испуганное. Он не может определить, что означает изгиб ее рта. На выбритом виске бьется жилка. — Я тебя не обижу, — говорит женщина. — У меня ничего нет. Видишь? Все хорошо. Тикают ужасные секунды. В буквальном смысле — где-то рядом есть часы, они тихо пощелкивают. Солдат переносит центр тяжести на другую ногу и смотрит на женщину. — Ты знаешь, кто я? — спрашивает она. Солдат чуть-чуть сдвигается назад. На ладонях выступает пот. Он не отвечает. Где-то внутри начинает нарастать боль. — Я тебя мыла в душе вчера. Помнишь? Помнишь меня, детка? Нет, хочет он сказать, нет, я не знаю тебя, но горло сжимается, и он не может произнести «нет, не знаю, я тебя никогда не видел в своей…» — Танк, — выдыхает он, падает на пол мешком и прижимается спиной к стене, скрестив ноги. — Танк. Ты Танк. Он глотает ртом воздух, как рыба, глядя в потолок. Танк огибает диван на четвереньках, садится рядом и слегка сжимает его плечо. Теперь он понимает, что означала складка у ее рта — озабоченность. Ему хочется спрятать лицо в ладонях, но он удерживает себя от этого. — Да, — говорит Танк. — Ты вспомнил. Ты в порядке? — Нет. — Он проводит рукой по волосам с такой силой, что кожа на лице натягивается, как будто он сдергивает с себя маску. Он отчаянно трет нос. — Нет. — Дыши, — Танк убирает его руку от лица. — И не делай так больше. — Это… — говорит солдат и сбивается с мысли. Он бьет в стену локтем живой руки, но вспышка острой боли не помогает вспомнить. Он смиряется и решает сказать что-нибудь другое. — Я больше не буду. Танк пожимает плечами. — Я сама виновата. В следующий раз попробую больше шуметь. Я могу тебе чем-то помочь? Не успев себя остановить, он отвечает: — Да. Есть кое-что… — Солдат решается отвести взгляд. — Пожалуйста. Его как будто бьют кулаками, как будто бьют током, когда он произносит эти слова. Он сжимает зубы. — ¿Sí? (Да? — исп.) Солдат поворачивается к Танк левым боком, изгибаясь через боль, и стучит пальцем по красной звезде на плече. — Я хочу убрать вот это. Танк хмурится. Она подталкивает его, чтобы он подвинулся, и подбирается поближе. Скребет звезду сначала двумя коротко остриженными ногтями, а затем перочинным ножом, тихо мурча себе под нос что-то без слов и без мотива. — Есть у меня одна мысль. Сядь на диван или еще куда, а то на тебя даже смотреть холодно. Она уходит, а он поднимается и садится на край диванной подушки. Натягивает одеяло на колени, складывает руки поверх и сидит совершенно неподвижно. Через четырнадцать минут Танк возвращается с каким-то небольшим аппаратом в коробке. Она подзывает солдата к себе и заставляет сесть на пол. Он спотыкается, ноги не слушаются. Он падает и подползает к ней боком, как краб, на одном бедре. Пол холодный, и он жалеет, что не взял с собой одеяло. Танк втыкает шнур аппарата в розетку и говорит: — У Круз есть двоюродный брат, Педро, он ювелир. Я попросила у него эту штуку. Видел такие когда-нибудь? «Дремел» называется — полирует, шлифует и все дела. Когда она включает аппарат, раздается визг сверла, и солдат сильно вздрагивает. Танк замирает, даже не коснувшись его вращающимся концом. — Ты этой штукой что-то чувствуешь? — Нет, — лжет он. Впрочем, процесс не воспринимается болезненным, хоть и приятым его тоже не назовешь. Странное ощущение отдается дребезжанием между плечом и позвоночником, разбегается мурашками по шее и левому боку. Он стискивает зубы и пытается дышать. Пластины на предплечье недовольно двигаются: иногда волны доходят даже до пальцев. Он не может это контролировать. Под теплым туманом вспыхивает отдаленное раздражение: он не понимает, как работает его тело, хотя, наверное, должен понимать. — В общем, приходит ко мне Эми вчера вечером, — громко говорит Танк, перекрикивая «Дремел». — После того, как ты заснул, она входит и говорит: «Эй, подруга, смотрела новости?». И показывает мне видео на телефоне. Солдат переводит на нее взгляд, но она не смотрит на него. — Так вот, на этом видео один парень разделывает в пух и прах Капитана Америку и его супердружков. Как думаешь, сколько по Восточному побережью бродит потрепанных белых мужиков с железными руками? Ну да ладно, в общем, — Танк наклоняется, и от сверла разлетаются искры. Она понижает голос: — Я должна задать этот вопрос. Он знает, какое чувство испытывает сейчас. Примирение с неизбежным. — Да нет, — говорит он. — На самом деле не должна. — Нет, должна. Потому что, понимаешь, я же отвечаю за… — Ты наняла киллера, которого подобрала на улице… — И мне нужно убедиться, что ты не гребаный психопат, если я собираюсь тебя, мать твою, подпустить к детишкам! Солдат таращится на нее. Она отключает шлифовальный станок и меняет насадку на более мягкую. Губы плотно сжаты, брови нахмурены. Татуировка на шее натянулась. Он произносит медленно: — Ты собиралась разрешить мне остаться? — Ты себя видел вообще? Ты же словно только из концлагеря. Мальчик, ты выглядишь так, как будто у тебя позади войны. И если ты еще, блядь, не заметил, такие вещи — мое слабое место размером с Эверест. Конечно, ты остаешься. — Если я не психопат. — Если ты не психопат. Солдат молчит. Танк возится с его плечом еще немного, и затем говорит: — Теперь ты должен сказать: «Нет, Танк, я не психопат, я хороший мальчик». — Я не знаю, — говорит он. Липкое отчаяние пробирается через облака. Ох, пожалуйста, пусть она его не вышвырнет. Он не хочет снова скитаться по дорогам. — Я не знаю, психопат ли я, но я буду убивать только тех, кого ты скажешь, обещаю. Я могу исполнять приказы. Я могу быть хорошим. — Мда… вот уж успокоил так успокоил. Ладно. Тебе хочется убивать людей? — Нет, — говорит солдат. — Тогда зачем ты их убивал? — Я для этого создан, — он чувствует, что что-то не так, уже когда произносит эту фразу. Вовсе не для этого он создан. Не для того, чтобы убивать. Он был создан, чтобы его никто не мог убить. У Танк на лице боль. Она вытирает рот плечом. — Боже, мальчик мой. — Я сделаю все, что ты захочешь, — говорит он, чувствуя себя маленьким и жалким. — Пожалуйста. Ты мне только что-нибудь поручи. Я буду хорошим. Танк смотрит на него ровным взглядом искоса и водит сверло медленными кругами. Он заставляет себя не разрывать зрительный контакт, дает ей подумать. Он дрожит, и внутри все сжимается сильнее и сильнее, пока он не понимает, что попросту замерз. Наконец Танк медленно произносит: — У тебя неладно с мозгами и тебе надо чем-то себя занять, чтобы крышу не сносило. Облегчение накрывает его теплым одеялом. — Да, — говорит он. — Да. Станок перестает жужжать. — Вот, — Танк проводит пальцем по его плечу. Он приподнимает руку и оборачивается, чтобы посмотреть на место, где была звезда. От нее осталось пятно, которое слегка не совпадает по цвету с остальной поверхностью и чуть-чуть сильнее блестит, но там нет ни следа красного. — Не безупречно, но я не спец. Хочешь себе туда влепить гравировку — делай сам. Почему вообще для тебя это так важно? Знак того, что ты им больше не принадлежишь? Теперь ты сам своя собственная армия? — Твоя армия, — его голос звучит умоляюще. Танк усмехается. — Моя, да? Шлепнуть, что ли, клеймо тебе на задницу? Солдат чуть не говорит «хорошо», а затем соображает, что она шутит. Он пытается усмехнуться в ответ, но такое положение губ кажется ему странным. Кривым, ненастоящим. — Вот так-то, — говорит Танк. — Ладно, manito (братец, приятель — исп.). Давай теперь проверим, как твои блестящие пальчики справятся с десятком яиц. — После паузы она добавляет: — Хотя сперва надень-ка ты штаны, пожалуй. ☙ Сначала Солдат принимает Ла Куэву за базу какой-то банды, но по мере того, как к нему возвращаются воспоминания, он понимает, что был не прав. У них тут полный бардак с иерархией и нет огнестрельного оружия. Танк не торгует наркотиками, и остальные, кто здесь живет, тоже. Это против правил. Даже Полине, женщине, которая заправляет Волчьим Логовом, вход сюда воспрещен. Танк сама к ней ходит, а не наоборот. «Un refugio (Убежище. — исп.), — отвечают ему девочки, когда он спрашивает, что это за место. — Este es el asilo» (Приют. — исп.). Место, где тебя никто не обидит. Большинство обитателей — женщины, но бывают и исключения. Мальчишки с разбитыми носами, испуганные мужчины. Танк решает, кто останется на ночь, а кто будет спать на улице. Кто получит дозу, а с кого уже хватит. Солдат остается на ночь, и потом еще на несколько. Позже он узнает, что больше недели пролежал пластом на диване, дрейфуя по непонятным местам. В мрачном мире с какими-то другими автомобилями. У него под кожей восстанавливаются ткани и органы — под любопытными руками Танк, под многими любопытными руками. Девушки помоложе поначалу убегают, стоит ему открыть слезящиеся глаза, но со временем теряют страх, видя, что он только спит, хлюпает носом и колется. Они устраиваются у него на коленях, расчесывают его волосы, трогают руку. Он осторожно показывает им, как двигаются пластины. Девочки худенькие, хрупкие. Ему страшно — вдруг он причинит им боль. Когда он может передвигаться без того, чтобы открылось внутреннее кровотечение, он знакомится с распорядком дня Ла Куэвы. Танк обожает распорядок, так что и Солдату он приходится по душе. Он не спит дольше пяти тридцати, сколько бы героина ни вколол в себя вечером. Когда действие наркотика проходит, возвращается боль. Солдат лежит на диване до шести, чувствуя себя избитым, а затем будит Танк. Она обходит всех, кто сегодня ночевал в доме, и собирает с них пожертвования, а затем готовит завтрак на всю толпу. La soldaderas [3] (солдатки, — исп.) — называет их Танк, даже тех бродяжек, что приходят сюда только чтобы поесть. Она подбадривает их, но иногда и ругает. Когда девчонки лезут в драки или прогуливают учебу, им от нее неслабо достается. («¿Has perdido el respeto a tu madre? ¿Has perdido el respeto a tu cerebro? (Ты совсем не уважаешь свою мать? Ты совсем не уважаешь свой мозг? — исп.) Ты у меня будешь ходить в эту чертову школу!») Иногда появляются и исчезают другие женщины, подруги Танк — или больше, чем подруги? — они вечно целуются в обе щеки, как европейцы, и это сбивает Солдата с толку. Одна из них обычно стоит на посту внизу у двери, а порой они собираются все вместе и разговаривают. Когда он наконец перестает быть мебелью, девушки постарше поначалу относятся к нему с опаской. Но Танк не прогоняет его, а потом еще и рассказывает всем, что он гей, и напряжение несколько спадает. Правда, по-настоящему все успокаиваются только после того, как расходится слух, что он импотент. — У нас теперь есть придворный евнух, — говорит Квини, и старшие женщины хихикают. Ла Куэва потихоньку возвращается к тому, что Танк называет ее обычным состоянием. Девочки привыкают обходить тело на диване. Его сон то и дело что-то прерывает: кто-то включает громкую музыку или двигает мебель перед рассветом. Иногда он слышит хихиканье в дверном проеме, а когда оборачивается — раздается топот босых ног. А порой девчонки просто собираются в комнате, где он лежит: делают домашние задания или подработки для Педро, дерутся друг с другом на ковре. Иногда он забывает одеваться, и Танк смеется. Иногда он забывает Танк — и ей уже не так весело. У Танк есть работа — в магазине косметики в особенно криминальном районе. Она не берет Солдата с собой, когда уходит туда. — Ты, конечно, мордоворот тот еще, но мальчикам туда нельзя. В конце концов она дает ему картонку с надписью «БЕЗДОМНЫЙ ВЕТЕРАН» и отправляет попрошайничать. Он отдает ей часть денег за еду и диван, а остальное тратит на героин. Когда денег не хватает, он подворовывает у прохожих. Он всегда делает то, что ему говорит Танк. Хоть он и напоминает себе по шесть раз на день, что он свободен, она не его командир, он ей не принадлежит, — тело все равно не слушается. Оно вытягивается по стойке смирно каждый раз, когда Танк входит в комнату, когда она что-нибудь ему поручает. Это утомляет. Ему хотелось бы делать ту ерунду, о которой она просит, не теряя себя. То же самое случается и тогда, когда к нему обращаются другие взрослые женщины: Круз, Семерка и иногда Квини, скромная маленькая англичанка, которая притворяется безобидной, но Солдат видит, что это далеко не так. В них есть какая-то неуловимая властность, командирский дух. Ему не хочется сильно в это все вдумываться. Он находит себе союзника в своих попрошайнических рейдах: Десмонда. Тот раньше служил в армии. Где именно, он не говорит — у него была какая-то травма головы, и связи в мозгу совсем перепутались. Из-за этого Солдат чувствует между ними родство, только Десмонд гораздо умнее. Он учит Солдата вычислениям с большими цифрами или рассказывает, почему даже бродяге нужно знать про периодическую таблицу Менделеева. Он тихий и добрый, пока у него не помрачается сознание. Где-то в районе пяти он начинает на всех кричать, и он такой здоровый, что только Солдат может его удержать, пусть потом и болят все кости. По вечерам он таскается за Десмондом, а затем идет обратно в Ла Куэву, где Танк обычно разрывается между кастрюлей с пригоревшим рисом и очередным «приходом» у кого-нибудь из девочек. Через пару недель ему удается украсть промышленную рисоварку, и всем становится проще жить. Его собственную жизнь упрощает главным образом героин. Когда воспоминания слишком нагло похищают его мозг, он может их изгнать. Когда ему не хочется думать про Гидру, он может улететь далеко-далеко. Когда ему слишком больно есть, наркотик убивает голод. Когда ему никак не заснуть, облака уносят его во тьму. Он переходит с двух инъекций в день на три, а затем на четыре. Дойдя до пяти, он спит почти весь день, а когда не спит — злится или не понимает, что происходит. Как-то раз ему даже прилетает отверткой от одной из девчонок, попытавшейся стащить у него остатки героина. На этом Танк урезает его дозу, и Солдат не жалуется, не может пожаловаться, как бы ему ни было хреново без уколов. Героин — единственное, что приносит хоть какое-то облегчение от боли. (Он пробовал подобрать замену, и в итоге как-то раз чуть не сломал шею Педро: на несколько беспомощных минут в его помутневшем сознании мужичок в очках ювелира превратился в техника Гидры. С тех пор любые психотропные вещества для него под запретом.) Боль концентрируется в суставах, поднимается по голеням, по бедрам. А по спине все время как будто бьют ломом. — Может, это дефицит магния, — с сомнением говорит Эми, и Квини поправляет: — Кальция, милая моя. — Вообще-то, для усвоения кальция требуется магний, — добавляет Семерка: она откуда-то знает про такие вещи. — Может, это артрит? — предполагает Танк и ощупывает его руку. — Эй, Манито, так больно? — Да. — Сомнительно, что у такого молодого человека может быть артрит, — говорит Квини, и Солдат не пытается объяснить, что он старше, чем выглядит. Ведь это же не болезнь? Он не может заболеть, он никогда не болеет. Наверное, дело в износе. Годы и годы повреждений, льда и электричества: все это догоняет его сейчас. Его использовали не по назначению. Если бы он мог исцелиться, то уже был бы здоров, но горло и желудок так и не пришли в норму. Может быть, он больше не поддается восстановлению. Может быть, он такой уже давно, но его пичкали лекарствами, и он ничего не замечал. Ходил в бой с трещинами в костях, накачанный обезболивающими, и никогда не спрашивал, что за препарат в капельницах. Тогда ему не было нужды знать. А сейчас… он жалеет, что не знает, затем скорее радуется этому, а затем прекращает думать. ☙ Танк не может понять, почему он до сих пор спит на диване. Дальше по коридору есть комната с отличным матрасом, говорит она ему раз за разом. Диваны — не для стариков с болью в суставах. К тому же ему почти каждую ночь не дает спать кто-нибудь из девчонок: они то милуются на полу, то ругаются на сложные домашние задания, то просто галдят с утра пораньше. Танк знает, что он вздрагивает, стоит кому-нибудь чихнуть на первом этаже, и не верит, что он способен спать, не обращая внимания на своих соседок. Так почему, ради всего святого, он предпочитает диван, на котором не помещается с ногами, а не отдельную спальню с дверью, которая даже почти запирается? Тем не менее, прямого приказа переселиться в другую комнату она ему не дает, и он тренируется в неповиновении по мелочам. Солдату интересно, что еще Танк замечает, но оставляет без комментариев. Замечает ли она, как по утрам он все время ошивается на кухне, где пахнет едой, которую он по большей части не может есть, и путается под ногами у всего присутствующего зоопарка? Замечает ли она, что он готов прибиться к кому угодно, когда побирается на улицах: хоть к уличной шпане, хоть к скинхэдам, — лишь бы его не пытались пырнуть ножом за заход на чужую территорию? В любом случае, ей неоткуда узнать, что по ночам, когда никак не удается заснуть, он прислушивается к чужому дыханию. К чему-то, что доказывает, что он не один. Один — это значит, что он на миссии. Один — это значит, что у него есть цели. Один — это значит, что смерть где-то рядом. Последнее, что ему сейчас нужно, это дверь. ☙ Две девицы дерутся в переулке — отчаянно, с кулаками и криками. Одна из них достает нож, и только Танк с Солдатом хватает храбрости или глупости, чтобы попытаться растащить их. Они продолжают орать друг на друга даже от противоположных стен: Танк прижимает одну из девиц всем телом, а вторую Солдат удерживает одной рукой, отобрав нож. Из ее разбитого носа хлещет кровь, заливая оскаленные зубы, стекая по горлу, пачкая футболку. Его собственная кровь вскипает в жилах: это знакомое ощущение. Знакомое, но он не помнит ничего даже отдаленно похожего на эту ситуацию. Он ни разу в жизни не разнимал драку…. И тут на него снисходит осознание, как кирпич на голову. Наверное, это было раньше. До руки, до падения. До того, как он вырос. Его вырастили не в лаборатории. У него было детство — по ту сторону от черной бездны, которую ему не перейти. Должно быть, тогда-то, в детстве, он и прижимал кого-то к кирпичной стене точно так же, как сейчас. Просил уняться уже к чертовой бабушке… «или я на тебе буду сидеть верхом, пока не успокоишься». Он тоже был таким же, как эти костлявые разъяренные подростки. С кровью на белых юношеских зубах, на костяшках пальцев. Уверенным в себе, уверенным в собственной правоте. Это пугает его до оторопи. ☙ В некоторые дни Ла Куэва — настоящий дурдом. Когда София возвращается домой, с гипсом на левой руке, ослепшая на один глаз и похудевшая, если верить Танк, на двадцать фунтов, Солдат сидит за кухонной стойкой и зашивает одну из дерганных девочек. Его разбудили, когда он спал мертвым сном, и он все еще не до конца проснулся, не отошел от героина и порядком нервничает. Но им не к кому больше обратиться. Танк, Квини и Круз ушли куда-то по своим делам, Семерка возится с чьим-то младенцем, и никто из столь же дерганных подружек пострадавшей не готов взяться за иголку. (Забавно, они с первой попытки попадают друг другу в вены, но как надо наложить швы — так выясняется, что у них тонкая душевная организация.) Он не знает точно, что именно произошло: кажется, девчонка где-то столкнулась с бывшей парня, с которым спала, или вроде того, и получила пивной бутылкой по лицу. Рана не глубокая, но раны на голове всегда сильно кровоточат, и у нее, кажется, кровь вообще не останавливается. Так что он встречает Софию одуревшим, в панике, с руками по локоть в крови и хирургическими нитками в зубах. — Это Манито, — говорит Танк, хотя можно было бы обойтись и без представления, все равно он единственный мужчина в Ла Куэве, которому позволяют здесь оставаться без сопровождения. София подходит прямо к нему и осторожно обхватывает правой рукой за талию, как будто боится сломать. А вот его она совсем не боится — ее лицо вдавливается ему прямо в ребра. Ее только выписали из больницы, и он никогда еще не видел в этом доме кого-то настолько чистого, так что он с опаской держит окровавленные руки в воздухе, глядя на Танк и надеясь, что на лице читается призыв о помощи. Та лишь усмехается. Он закатывает глаза и выплевывает пакет с нитками на стойку. — Спасибо, — шепчет София. — Пожалуйста, — неловко отвечает Солдат. Потом вспоминает, как Десмонд учил его хорошим манерам: — Рад, что ты чувствуешь себя лучше. Хватка Софии становится чуть менее нежной, а затем она торопливо уходит по коридору, баюкая свой гипс. Солдат смотрит ей вслед, а затем сердито оборачивается к Танк. — Ты не могла выбрать момент, когда я не буду выглядеть как серийный убийца? — То есть вообще ее не приводить, что ли? — Эй! — Ну что, чувак, погнали? — произносит заплетающимся языком девушка за стойкой… и засыпает. В другие дни здесь мир и благодать. В один из вечеров, когда тихие девочки ушли на крышу, шумные — на какой-то концерт за Пустошью, а все остальные легли спать, Танк, Круз, Квини и Солдат сидят на полу. Женщины передают друг другу бутылку виски. Танк поправляет одну из своих татуировок тушью и иголкой, Круз разгадывает кроссворд в испанской газете, а Квини зашивает косточки в чьем-то ярко-оранжевом лифчике. На улице идет дождь, и, лежа с закрытыми глазами, Солдат слышит его постукивание за переплетением голосов женщин. Танк низко растягивает слова, Круз слегка хрипит, потому что курит по пачке в день, а у Квини сладкий, как сахар, альт. — Так вот, Поля мне сообщает, что задумала обустроить часовню в Логове, — Танк разглядывает свои костяшки. — И я ей говорю, как ты уговоришь хоть какого-нибудь падре снизойти в наши трущобы? А она — да к черту, Танк, добудь для меня лицензию священника в интернете, я и сама всех переженю. — Сделай предложение Семерке, — говорит Квини. — Давно пора, и ты же знаешь, мы все желаем вам счастья. Опробуете новую часовню для Поли. — Да уж, будет на что посмотреть, — вздыхает Танк. — Можете представить меня в платье? — Одна невеста в брючном костюме, а вторая — в бикини с кокосами, — говорит Круз, и Танк заходится хохотом. Квини осматривает свою работу критическим взглядом и отбрасывает лифчик за спинку дивана, чтобы его потом нашла владелица. Некоторое время она возится на месте, а затем устраивается на полу, положив голову на живот Солдату, как на подушку. Поначалу эти ее небрежные прикосновения и проявления симпатии сбивали его с толку — он не мог понять, чего она от него хочет. Но затем он заметил, что она так ведет себя со всеми. Она как он сам — ей нравится быть рядом с людьми. Она никогда не говорит о своем прошлом, но Танк рассказывала, что в Англии Квини состояла в какой-то банде, и у нее отобрали родительские права, а затем ей пришлось сбежать из страны. Может, как раз поэтому, несмотря на все громкие заявления о своей независимости, она постоянно присматривает за девочками. А вот зачем это делает Танк, у него нет ни малейшего представления. — Я сегодня не нашел Десмонда, — говорит Солдат после недолгой тишины. — Я слышал, он попал под горячую руку какому-то копу. — Бедный Дес, — вздыхает Квини. — Он такой умный. Я раньше постоянно на него натыкалась, когда он спал на улице за Логовом. Он когда-то был инженером. — У него деменция? Или что? Шизофрения? — спрашивает Солдат. За последнее время он многое узнал о том, что может быть не так с человеческим мозгом — пока попрошайничал с другими ветеранами, отговаривал полицию от арестов, заглядывал в приют, когда там раздавали еду, которую он мог переварить. Оказалось, не он один забывает себя. Он учится у других ребят, как держать себя под контролем. Основной способ — наркотики, но есть и еще один: все время себя чем-нибудь занимать. Он от души благодарен Танк, которая ему постоянно подкидывает какие-то задания. Так проще справляться. И, в отличие от его уличных товарищей, ему со временем становится все лучше. Он чувствует, как Квини качает головой. — О нет, что ты. Я думала, ты знаешь. Ему выстрелили в голову — не в Корее, а когда он уже вернулся в Штаты. Его пытались убить. У него стальная пластина в голове. — Совсем как у Манито, — говорит Танк. Он показывает ей железный средний палец. — Как ты руку-то потерял, кстати? — спрашивает Круз. — Упал, — говорит Солдат. — Не знаю где. Я долго падал и… видимо, устроил небольшой камнепад. Руку придавило булыжником. Я был в ущелье один, так что пришлось ее отрезать. — Блядь, — вырывается у Танк. — Манито, милый, это же ужасно, — говорит Квини. — Совсем как тот бедняга… как его звали, Танк? Аарон, вроде. Мальчик, которому пришлось ампутировать себе руку в пустыне. Про него сняли очень грустное кино. — Мне-то откуда знать, — говорит Танк, а Круз пожимает плечами. — Там был олень, — медленно произносит Солдат. Танк и Круз смотрят на него, даже Квини поворачивает голову у него на животе. Воспоминания возвращаются к нему отдельными красочными картинками, вразнобой. Он почти уверен, что они не настоящие — слишком уж они яркие, слишком живые, — а затем понимает, что нет, это все правда. — Олень… И река, я подошел к реке и… — он стучит пяткой по полу, — попытался сломать лед. Не получилось. — Ты это прямо сейчас вспомнил? — спрашивает Круз. — Типа того, — говорит он в потолок. — Мне кажется… кажется, я уже вспоминал раньше. А потом забыл. — Твоя память вернется, — Квини гладит его по колену. — Мозг штука эластичная, от чего он только не оправляется. Солдат приподнимается на локтях и улыбается ей. — А может, я не хочу вспоминать все плохое, что со мной было. Может, мне лучше поработать над новыми воспоминаниями. — Оба-на, какой ты у нас обаяшка! — Танк в восторге. Круз присвистывает. — Смотри, Квини, как бы он тебе голову не вскружил! — Я об этом всегда мечтала, — Квини хлопает ресницами и внезапно смеется. — Правда, у меня и так голова идет кругом, даже не знаю, смогу ли встать на ноги. Манито, будь хорошим мальчиком, отнеси нализавшуюся бабушку в кровать? — Конечно, мэм, — соглашается Солдат. — Мэм! — вскрикивает Танк и падает от смеха навзничь. ☙ Солдат узнает новое каждый день. Больше всего он любит узнавать полезные вещи. Белый рис не так больно глотать, если вымочить его в курином бульоне. Нельзя убивать пауков, потому что они уничтожают вредных насекомых. Дешевого куска мяса хватит надолго, если сделать из него чили. Когда у человека плохой приход, ему можно помочь одними лишь тихими разговорами. От имбиря успокаивается желудок, но жжет в горле. Уборщики иногда оставляют лишние пакеты под мусорными баками. Чем светлее у тебя кожа, тем реже тебя останавливают копы. Софи показывает ему, как приласкать кошку и не сделать ей больно. Танк учит его бриться, когда у него внезапно начинают расти усы и борода. В одну ночь обрушивается угол отеля, который вот-вот снесут, и Десмонд (после условного освобождения он двигается как-то скованно) показывает Солдату, как устроено здание изнутри. Семерка разрешает ему смотреть, как заплетает девочкам косички в гладкие и словно неподвластные земному притяжению конструкции. Он узнает, что на самом деле не склонен к насилию. Танк сравнивает его с Консуэлой, собакой-питбулем, которую Педро спас с бойцовского ринга. Поначалу она была агрессивной, забывала, что Педро к ней добр, и пыталась укусить его безо всякой причины. Но потом она стала спокойней. Теперь она уже не дергается от малейших резких движений и ее оставляют без привязи в мастерской. Маленькие девочки держат ее за лапы и трогают покрытые рубцами десны. «Я не собака», — говорит он Танк, а она пытается почесать ему живот с наигранным умилением. Он опрокидывает ее на пол, и у Круз чуть припадок не случается. Он узнает, что на самом деле хочет быть человеком. Раньше ему казалось, что это унизительно, но нет, теперь, когда он свободен, все воспринимается иначе. Быть человеком хорошо. Оружию дают приказы, его заталкивают в криокамеры, бьют, заставляют убивать. Оружие разрушает и получает повреждения. Хотя люди, конечно, тоже друг другу наносят повреждения: он здесь уже дважды получал колотые раны. Один раз от отвертки, и второй — когда оттаскивал какого-то мужика от девушки в подворотне. Он неоднократно видел кровавые драки и пару раз разнимал их. Даже ему опасно ходить по улицам в одиночку по ночам. Некоторые люди теряют разум и здоровье от наркотиков. С тех пор, как Танк взяла его к себе, в окрестностях случилось двенадцать случаев передозировки, пять из них — со смертельным исходом. Мир, в котором он живет сейчас, ничуть не безопасней того, который он оставил позади. Но быть человеком в этом мире гораздо, гораздо лучше, чем не быть человеком вообще. У него есть тихие вечера, которые он проводит со взрослыми женщинами. Объятья от дерганных девочек. Еда, которую не очень больно глотать. Героин. Одеяла. Он выясняет, что ему нравится, когда тепло, и что он неплохо поет, и что предпочитает ходить босиком. И еще он обнаруживает, что Танк — дьявольская интриганка. У него должны были возникнуть подозрения сразу, едва она потащила его с собой в Волчье Логово. Героин у него пока что не заканчивается, а на встречи с Полиной она Солдата раньше никогда не брала. Поднявшись по лестнице, она заталкивает его в комнату, где на потрепанном матрасе сидит молодой человек с книжкой на коленях и карандашом в руке. Солдата словно простреливает чем-то похожим на воспоминание, только без картинки — это выбивает его из равновесия на пару секунд, за которые Танк успевает смыться. Он оборачивается, чтобы схватить ее за руку и объяснить, что ему не нужна нянька, но она уже закрывает за собой дверь. Затем она засовывает голову обратно в комнату, словно передумала. — Люк, это Манито. Манито — Люк, — она показывает на Люка, но смотрит на Солдата. — Манито. Люку нравится целоваться, но не нравится трахаться. — Она показывает на Солдата и смотрит на Люка. — Люк. Манито — большой пушистый гей, но у него не стоит член. — Невнятный жест между ними. — Вы что-нибудь придумаете. И она захлопывает за собой дверь. Когда Солдат наконец-то перестает испепелять взглядом дерево и оборачивается к Люку, тот смотрит на него с кривой ухмылкой. — Ничего себе. Какой… деликатный подход. — Нет, — говорит Солдат, — мне кажется, ты хотел сказать что-то другое. Они разглядывают друг друга с минуту. — Ну и, — говорит Солдат. — Иди сюда, — Люк хлопает рукой по наименее грязной части матраса. — Я не кусаюсь, обещаю. Ты из Аделит, верно? Я тебя у них видел пару раз. — Не, официально нет, — отвечает Солдат, потому что так бы сказала Танк. Но забавно, что его посчитали одной из девочек. — Чем ты занимаешься? — Я придворный евнух, — говорит Солдат, и Люк смеется. У него приятный смех, так что Солдат подходит и садится рядом. — Будильник. Рефери. Медик. Попрошайка. Это же Шошана, — говорит он, показывая на страницу, где, раскинувшись на подушках, красуется Шошана. Гораздо больше Шошаны, чем ему хотелось бы увидеть в своей жизни. — Да, она для меня позировала сегодня утром. Боже, ее можно рисовать вечно, классическая дама. — Люк вертит карандаш в руках. — Но забудь о ней, я хочу нарисовать тебя. Где ты взял такие скулы, а? Солдат понимает, что это риторический вопрос. — Ты хочешь нарисовать меня? Вот так же, как ее? Кто-то другой когда-то рисовал его. Кто-то видел в нем… Люк усмехается. — Ну, тебе решать. Если хочешь бросить в меня трусики, я не откажусь… Вместо этого Солдат бросает в него свое худи. — Мать моя женщина! — восклицает Люк, сдернув его с головы. — Манито, это что, броня какая-то? — Протез, — отвечает Солдат и снимает футболку. Люк меняется в лице. — У-у-й, чувак. Ладно, в штанах или без штанов, но рисовать я буду долго, а тебя, как я посмотрю, уже дергает, так что доставай-ка ты свой шприц. Пока он раскидывает подушки, Солдат делает себе укол. Люк укладывает его, почти не касаясь, лишь слегка подталкивая в нужном направлении. Ему нравится — совсем не похоже на то, как его усаживали в кресло, толкая, дергая и двигая как манекен. Он не променял бы эту пропахшую потом и куревом комнатушку с плесенью на идеально чистую лабораторию Гидры даже под дулом пистолета. Еще одна галочка в списке «почему хорошо быть человеком»: можно позировать симпатичным мальчикам в наркопритонах. Кто бы мог подумать. Он откидывается на спину и отключается. Вернувшись из облаков, Солдат обнаруживает, что Люк заводится, когда рисует: тот сидит у него на коленях уже без рубашки и трогает его грудь, плечи, шрамы. Это приятно, но самому прикасаться к Люку еще приятнее. Солдат двигает ладонями, зачарованно считая позвонки и ребра. Кожа у Люка темная и гладкая, если не считать шрама над правой почкой. Когда он потирает его пальцем, Люк издает довольный звук. «Должно быть, это героин», — думает Солдат про свою нарастающую эйфорию, а затем Люк спрашивает:  — Тебе нравится целоваться? «А может и не героин». — Наверное, — говорит Солдат. Люк усмехается. — Наверное? Вот теперь я чувствую себя особенным. Проверим? Поцелуи — это почти так же хорошо, как героин. Рот у Люка мягкий-мягкий, и Солдат чувствует вкус апельсинов, проводя языком за его передними зубами. Люк охотно позволяет изучать свой рот, прикасаться к коже повсюду, где он обнажен — и не менее охотно отвечает тем же. Солдат понемногу расслабляется, когда понимает, что ниже пояса его трогать не будут. Он выясняет, что нравится Люку: целует его в уголки рта, посасывает нижнюю губу. Тот стонет. — Я хочу еще тебя порисовать, — шепчет он, не разрывая поцелуя, и что-то в этой фразе искажается, расходится на разные голоса, обдает холодом и жаром, выводя из равновесия. — Позже, — говорит он и целует Люка в подбородок открыто и просто, пытаясь прийти в себя. В этом ему помогают пальцы Люка на его шраме: поглаживания по рубцам на коже отдаются в позвоночник странным, неожиданным удовольствием. Он удивляется — неужели что-то из того, что с ним сделали, может доставлять приятные ощущения? Его начинает трясти, и сначала ему кажется, что это из-за наркотиков. Но он же только что укололся, прошло еще не так много времени. Люк слегка отстраняется. — Что с тобой? — Не знаю, — выдавливает из себя Солдат. Голос звучит так, будто он тонет. Лицо Люка принимает озабоченное выражение. — Подожди, — говорит он, затем приносит старый вязаный плед, весь в подпалинах от сигарет, и укутывает Солдата, а сам сворачивается в клубок рядышком, устроив голову у него на руке. Он лежит достаточно близко, но не наваливается. Солдат одновременно благодарен и смущен: благодарен, потому что для Люка, очевидно, подобное не впервой, и смущен, потому это и для него не впервой. В последний раз он сам заворачивал в одеяло шестнадцатилетку, перебравшую кетамина. Он пытается сдержать судороги, но тело никак не хочет перестать трястись. Ощущение-воспоминание покалывает под кожей. — Мы зашли слишком далеко? — спрашивает Люк. — Уж прости, но не похоже, что у тебя много опыта в обнимашках. — Из-за них может стать плохо? Черт, в него стреляли, он голодал, он истекал кровью почти до смерти — и вот это, это его подкосило? Просто невероятно. Он сжимает зубы, но они все равно стучат. — Конечно, — говорит Люк. — Я знаю одну девчонку, она из ужасной семьи, где ее вообще никто никогда не трогал. Оказавшись на улице, она завела себе подругу, и однажды та ее обняла на прощанье. Ну, как ты меня обнимаешь. И моя знакомая упала в обморок. Солдат прижимается лицом к мягким волосам Люка, придвигается ближе. Люк понимает намек, обхватывает его ногами, кладет руку на талию. Солдат выпускает воздух из зажавшихся легких. Он чувствует себя так, как бывало в кресле в его счастливые времена — он в безопасности, за ним наблюдают. Люк не допустит ничего плохого. Он пытается расслабиться. Из сумеречной дремоты его выдергивают сухие пальцы, щекочущие мочку уха. Солдат слабо пытается отмахнуться, и ладонь Люка замирает у него на лбу. — Эй, — говорит Люк мягко. — Похоже, у тебя грипп, чувак. К счастью, я им уже переболел. Давай-ка ты пойдешь домой и отдохнешь немного, ага? — Ага, — соглашается Солдат, позволяя поднять себя на ноги. Он устойчиво держится в вертикальном положении и без проблем одевается, несмотря на дрожь, но его одолевает какая-то незнакомая усталость: не просто вялость, но и не тяжелый туман полного истощения, когда хочется свернуться на мокром полу и проспать неделю. Когда Люк наматывает ему на шею цветастый плед, как гигантский шарф, раздается стук в дверь. — Эй, viejos (старики — исп.), вы там в штанах? — кричит через дверь Танк. — Так точно, — отвечает Люк и добавляет, когда Танк открывает дверь: — спасибо за эту ходячую инфекцию, Ти. — Твою мать, — говорит Танк. — Вот что значит спать в одной комнате с целой фабрикой соплей. Так, давай, душа моя. Диван ждет. Люк, детка, пойдем с нами. Круз еще не отлупила тебя [4] в честь дня рождения. — Да, мэм, — безропотно соглашается Люк. Солдату удается засмеяться, но за смехом приходят резкие судороги. Танк направляет его в коридор, Люк следует за ними, и судороги превращаются в острую боль в костях, как будто их кто-то поджег из самой глубины. Он не может сдержать оханья от боли. Танк научила его выражать дискомфорт, и теперь он на это злится — на то, что стал настолько человеком, что готов кричать от боли, что не может просто ее перетерпеть. Люк подходит сзади и берет его под руку: — Манито? Солдат резко дергает головой. К тому времени, как они доходят до конца коридора, мышцы сводит так сильно, будто они хотят вырваться из-под кожи. Он не может сдержать тихие животные звуки, которые издает его горло, точно так же, как не может остановить судороги. Поддерживая его, Танк прижимает ладонь ему ко лбу, затем пальцы — к вене на горле. — Ты регулярно делал свои уколы, не пробовал ничего нового? — Из той же партии, которой ты кололась вчера вечером, — выдавливает он сквозь зубы. Танк героин нужен только чтобы заснуть. По ее словам, она как никогда близка к тому, чтобы завязать. Говорит, что ей нравится быть трезвой. Сейчас его это радует. Он выключается на какое-то время, и приходит в себя весь в поту, растерянный, в горизонтальном положении. Где-то наверху Танк говорит: — Помоги мне его поднять. Он чувствует, как его передвигают. Голос Люка прямо в ухо: — Боже, да он легкий совсем. Он вообще ест? — Нет, не особо, — отвечает Танк. — Эй, малыш, прокатимся? Я тебя понесу на спине. Видел маленьких коал? Ужасно миленькие, когда обнимают свою мамку. Ты меня сейчас так же обнимешь, хорошо? Вот, отлично, держись. Танк встает, и приходит чернота. ☙ Солдат просыпается с чувством жажды. В гостиной пусто: только он, звук его дыхания и диван. Из кухни доносятся голоса, из комнат дальше по коридору — музыка вразнобой: поп против хип-хопа. Он насчитывает на себе четыре одеяла, под которыми ему жарко, но в остальном он чувствует себя… нормально. Его не трясет, не тошнит. Боль не сильнее обычной. Когда он осторожно приподнимается, его состояние не ухудшается. Голоса на кухне затихают — должно быть, там услышали, как он шевелится. К тому времени, как он сбрасывает с себя последнее одеяло, над ним уже возвышается Танк. Она толкает его пальцем в лоб, заставляя снова опуститься на диван, и прикладывает тыльную сторону ладони к лицу, затем к ушам. Проверяет пульс. — Манито, — говорит она ровным голосом. — Танк, — отвечает он. — Ну и что это была за хрень? Тебе лучше? — Да, — говорит он. — Я хорошо себя чувствую. Танк фыркает и плюхается на другой конец дивана. Солдат вытаскивает из-под нее ноги. — В мои годы нельзя так волноваться, — сообщает она. — Прости, мамочка, — отвечает Солдат, и Танк награждает его взглядом, способным прожигать дыры. — Со мной правда все в порядке. — За тобой, засранец ты эдакий, нужен глаз да глаз. Не будь ты таким симпатягой, я бы тебя давно уже детишкам скормила. Так что считай, что тебе повезло, — она бодро скалит зубы. — Дохляк. — Эй! — кричит кто-то. — Манито проснулся! В комнату вбегает десяток дерганных девочек. Они гладят его худенькими пальцами по лицу и волосам, а он застывает, как напуганный кролик, боясь пошевелиться и сбить кого-нибудь из них с ног. Танк наблюдает в полном восторге, пока кто-то не кашляет, прикрыв рот рукой, и тогда она рявкает: — А ну пошли отсюда, хватит микробы распространять. Кыш! Идите приставайте к Эми, у нее есть новые наклейки для маникюра. Девочки исчезают под нескладный хор пронзительных звуков. — О черт, — внезапно говорит Солдат. Он подносит руку ко лбу, чуть не промахнувшись. — Черт, Люк. — Что? — Люк, — говорит он и морщится, глядя на нее. — Я сорвал наше свидание. Ты устроила мне свидание, а я его испортил. Танк пялится на него так долго, что он начинает опасаться, не сказал ли случайно что-то непростительное. Затем она издает странный звук горлом и начинает выть, трясясь так, что ударяется о спинку дивана. Ему прилетает пяткой по ребрам, и между взрывами хохота Танк глотает ртом воздух. В дверях появляется Семерка и спрашивает: — ¿Qué?.. Танк, закрывая глаза одной рукой, машет другой в сторону Солдата. — Свидание! — вскрикивает она и снова заходится смехом. Семерка закатывает глаза и воздевает татуированные руки над головой. — Madre de Dios, — взмаливается она в потолок, — Sálvame de mujeres histéricas! (Матерь божья, защити меня от истеричных женщин! — исп.), — и уходит. — Я уеду, — предупреждает Солдат. — Прямо сейчас. Вернусь в Вашингтон. Там надо мной никто не смеялся. — Солнышко. Пупсик, — Танк пихается, не вставая с дивана. — Ну попробуй, я посмотрю на тебя. ☙ Вернувшись со своей попрошайнической смены, он застает на балконе полный переполох. Танк, Семерка и с полдюжины девчонок ругаются и смеются, держась за перила. Они показывают на что-то на улице. Когда Семерка замечает его, обернувшись через плечо, смех усиливается. Танк подзывает его жестом. Он проталкивается локтями, старясь не задумываться о том, на какой максимальный вес рассчитан скрипящий балкон. На парковке стоит Люк с букетом сорняков, завернутым в газету. Увидев Солдата, он улыбается и машет рукой. Поднеся одну ладонь ко рту рупором, он кричит: — Рапунцель, Рапунцель, спусти свои косоньки! Это, очевидно, шутка, потому что все женщины коллективно сходят с ума. Довольный и в то же время смущенный, Солдат заставляет их всех прикусить языки, перемахнув через балкон. Сначала он встает на край, а затем соскальзывает по решетке. Сложнее всего оказывается приземлиться на балкон нижнего этажа, зато оттуда он уже просто спрыгивает на землю ценой лишь умеренно усилившейся боли: слегка тянет в плечах и ноют кости правой руки. Люк в мгновение оказывается рядом, отбросив букет на асфальт, и обхватывает лицо Солдата ладонями. С третьего этажа доносится улюлюканье, а когда Люк целует его, кто-то изображает рвотные позывы. Солдат забирается большим пальцем под рубашку Люка и чувствует мягкость кожи. Если такова его награда за выпендреж, он готов спрыгнуть с балкона и повыше. — Ты укоротил мою жизнь на год! — Люк отстраняется, но в голосе у него больше радости, чем злости. — Слушай, Бутч Кэссиди, тебе не нужно пытаться поразить мое воображение! — Ты принес мне цветы, — отвечает Солдат, как будто это как-то его оправдывает. — О-о, ну раз так, то все понятно. Боюсь представить, что бы ты учудил, если бы я принес бриллианты. — Кого мне для тебя убить? — спрашивает Солдат. Он не хочет никого убивать, особенно после того, как Танк сказала, что он не должен. Так что это наполовину проверка, наполовину шутка. Здорово иметь возможность вот так играть со словами, но он не знает, как ответит Люк, поэтому на секунду застывает в неловком ожидании. Люк хохочет громко и удивленно, и напряжение покидает Солдата — одной волной по всему телу. — Ладненько, давай-ка избавимся от непрошенных зрителей. Ты любишь фильмы? Моя команда жаждет с тобой познакомиться, а у Ави сегодня киновечер. Солдат опускается на колени и спасает букет, пристроив его между двумя расшатавшимися кирпичами у двери. Он выбирает желтый одуванчик и затыкает его себе за левое ухо. Затем в приступе вдохновения выдергивает второй и вставляет за ухо Люку. Тот широко усмехается и подает ему руку. Солдат принимает ее. Металл приглушает ощущения, так что он переходит на другую сторону. Когда Люк нарочито медленно проводит кончиками пальцев по сухой, тонкой коже между пальцами Солдата, по загривку внезапно пробегают мурашки. Вряд ли его когда-то кто-нибудь там трогал — разве что в перчатках и с целью очистки: порох и кровь имеют свойство скапливаться во впадинках на коже. Люк поворачивает на юг, и Солдат следует за ним. — Пока ты был в отключке, Танк провела со мной наставительную беседу. Солдат смотрит на него в очевидной растерянности, и Люк поясняет: — Ну, ты знаешь, иногда кто-то, кто о тебе заботится, приходит к тому, с кем ты встречаешься, и говорит, что если тот тебя расстроит… — Она тебе угрожала? — Нет-нет… ну, да, но чисто по-дружески, — быстро отвечает Люк. — Она, может быть, и к тебе придет с тем же разговором насчет меня. Это она так дает понять, что переживает за нас. — Да, точно, — говорит Солдат, хоть и не уверен, что ему до конца ясно. — Танк ведь знает, что я могу постоять за себя, да? Люк улыбается ему ослепительно. — Даже у самых крепких парней мягкие сердца, приятель. Солдат утвердительно хмыкает, пусть и без полного понимания. Не похоже, что друзья Люка собрались ради встречи с Солдатом: никто не задает ему никаких вопросов, да и кино, кажется, мало кого интересует. Половина присутствующих спят или ловят приход, растянувшись на потрепанных одеялах по углам комнаты. Остальные болтают, читают или занимаются прелюдией к сексу. Некто, кого Люк представил как Ави — Солдат не смог определить пол, а Люк целенаправленно не уточнил — кружит по комнате, похлопывая гостей по плечам, гладя по головам и время от времени проверяя пульс. Солдат задумывается: может, Ави как Танк? Человек, который держит зонт: дает укрытие беззащитным и одиноким. Не лидер, а скорее организатор. Люк укладывает голову на бедро Солдата (желтый цветок по-прежнему держится у него за ухом) и засыпает под громкую музыку и еще более громкие взрывы из крошечных динамиков телевизора. А он из какой категории — беззащитный или одинокий? А сам Солдат? И то, и другое по чуть-чуть, наверное. Как и все люди, пожалуй, на каком-то этапе жизни. Когда Ави проходит мимо, улыбнувшись при виде головы Люка и смахнув тонкими пальцами прядь волос с лица Солдата, тот думает, что и кино, и завтрак на столе — это все предлоги, с которыми становится гораздо проще принимать заботу. Он тоже хочет быть таким же, хоть и не знает как. Он тоже хочет быть для кого-то укрытием. Он без понятия, как долго здесь пробудет, и у него не хватает героина на всю ночь, так что он делит его на крошечные дозы и вкалывает их через равные промежутки времени. Ранним утром его так вштыривает, что почти тошнит. Ему такого испытывать еще не доводилось, и он почти надеется, что больше и не доведется. Эйфория нарастает и нарастает, и он ощущает себя остро, восторженно живым. Все нервы звенят в жажде движения. Когда Люк просыпается, Солдат поднимает их обоих на ноги, покачиваясь — не как пьяный, но как танцор, поймавший ритм, уверенный в себе. Он никогда раньше не танцевал, даже не задумывался об этом, но сейчас ему хочется. Люк улыбается и раскачивается рядом с ним, подталкивая его к выходу. Они перешагивают через спящие тела, через облезлую, но бдительную собаку, прикрывая друг другу рты, чтобы не заржать в голос: влажная ладонь Люка оказывается на губах Солдата, а тот машинально тянется к его лицу, и передние Люка зубы стукаются о металл. Когда они выходят в ночь, Люк громко выдыхает: «Ха!», а затем: «Идем!». Их ноги стучат по тротуару. Почти полная луна в чистом небе вот-вот скроется за домами, но на улицах со сломанными фонарями еще достаточно светло — до тех пор, пока Люк не сворачивает в узкий переулок, где все исчезает во тьме. Солдат хватается за его футболку сзади, и они бегут вместе. Затем Люк останавливается, Солдат врезается в него, и они оба чуть не катятся кувырком, но Люк затягивает их в пустой дверной проем, куда они и влетают на общем импульсе. Ударившись о стену, они взрываются смехом, как будто его из них вышибло. Отдышавшись, они поднимаются по лестнице. Люк ведет его на крышу. Подъем бесконечный, и кажется еще длиннее от того, что они останавливаются через каждые несколько пролетов, толкаясь и задирая друг друга, как парочка котов. Оказывается, Филадельфия красива в лунном свете, обнаруживает Солдат, когда они вырываются на воздух и останавливаются у бетонного ограждения. Омытые серебром здания над черными улицами, под звездами. Его трясет, он запыхался, в груди болит там, где колотится сердце, и он весь в поту, еще горячем или уже остывшем, но все это словно на расстоянии, как будто сам он где-то далеко от своего тела. В переулке внизу что-то происходит, и Солдат обеспокоенно наклоняется. Там драка: двумя десятками этажей ниже копошатся, как муравьи, молодые люди. Они кричат и обмениваются ударами, иногда даже попадают в цель. Один из них уже лежит без чувств на земле. Другой замахивается бейсбольной битой, и толпа отшатывается от него, но затем смыкается снова, когда удар уходит в никуда. Ладонь Люка скользит по талии Солдата. Он шепчет ему в ухо, прижимаясь щекой к шее: — Знаешь, как называют Филадельфию? — Как? — Город братской любви, — говорит Люк, и Солдат смеется. Люк приводит его домой уже к рассвету, и, к удивлению Солдата, на пороге Ла Куэвы его ждет Квини, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Люк замирает на месте по другую сторону пустыря, как будто она целится из пистолета ему в голову. Он откашливается. — О, Ее Величество смотрит. Мне лучше бы вести себя по-джентельменски. — А иначе что бы ты сделал? — спрашивает Солдат. Люк ловит его левую руку. Его глаза… ох. Солдат, пожалуй, и сам знает ответ. Он разворачивается так, чтобы загородить собой обзор. Люк прикусывает его большой палец, и ему не удается сдержать стон; странное прикосновение, не совсем и прикосновение даже, как будто он положил руку в лужу свежей крови. Из-под пластин доносится теплый приглушенный гул. Когда Люк сжимает губы, он чувствует давление. Как будто из него вытащили занозу, только заноза — вся его рука. Он вздрагивает и отступает до того, как дрожь перейдет в судорогу. Люк с усмешкой шагает назад, обхватив руками затылок. На лице у него чрезвычайно довольное выражение. Солдат машет ему, пока он не сворачивает на восток и не убегает в темноту. Когда Солдат подходит к двери, Квини не сдвигается ни на дюйм. Она изучает его стальным взглядом, и Солдат расправляет плечи, убрав руки за спину. Он спокоен даже несмотря на то, что его, по всей видимости, ждет наказание. — Наверх, — наконец говорит Квини. Круз в большом кресле с забытой книжкой на коленях провожает их взглядом, высоко приподняв брови. Солдат плетется за Квини до второго этажа. — У меня неприятности? — спрашивает он в замешательстве. — Будь у тебя неприятности, тебя бы встретила Танк. Квини толчком открывает свою дверь и зазывает его внутрь коротким шиканьем. Обычно Солдату нравится в ее комнате. У нее чисто, светло и радостно. Сейчас же все как будто блекнет из-за нехорошего предчувствия. Квини опускается на матрас и похлопывает по одеялу, кивая. Солдат садится. — Что ты думаешь про Люка? — спрашивает Квини. Солдат моргает несколько раз, прежде чем собирается с мыслями. — Он… славный. Э-э, очень славный. Мне нравятся его рисунки и то, что он не пытается трогать меня за член. Квини на секунду выглядит так, будто вот-вот рассмеется, затем — будто готова заплакать, а затем ее лицо становится совершенно непроницаемым. Солдату трудно понять, с каким выражением она спрашивает: — Каковы твои намерения? — Я не знаю, — удивленно отвечает он. Чего она от него ждет? — Я не… У него перехватывает горло от паники. С Квини вмиг слетает вся невозмутимость. — Ох, Манито, милый мой, прости, я не хотела загонять тебя в угол. Я лишь собиралась… ох, сунуть нос не в свое дело, очевидно. Но мне так нравишься ты, и мне так нравится Люк, и мне бы совсем не хотелось, чтобы кто-то из вас пострадал. Облегчение обрушивается на него, как удар молота. С выдохом он откидывается на желтеющее покрывало, накрыв лицо рукой. — Черт, я уж было думал…, а это, оказывается, «наставительная беседа». Квини удивленно хмыкает. Он добавляет: — Люк пытался объяснить. Он сказал, что Танк может попробовать… — Она собиралась. Я убедила ее, что буду более… тактичной!.. Солдат убирает руки от лица как раз вовремя, чтобы увидеть, как она смеется. — Надо же было так ошибаться! — Все хорошо, — говорит он. — Я просто… — Он трогает свое горло, трет его. —…растерялся. Люк мне нравится. Я не хочу, чтобы с ним случилось что-то плохое. Если ты об этом… Квини выпрямляется и склоняется над ним. Вид у нее восторженный. — Как думаешь, ты его любишь? — спрашивает она, затем у нее на лице появляется страдальческое выражение. — Знаешь ли ты, что такое… как люди чувствуют себя, когда… — Я знаю, что такое любовь, я не ребенок, — говорит он, но выходит именно что по-детски. Он добавляет: — Это когда ты о ком-то очень сильно заботишься. Когда ты… умрешь за него, наверное. Ведь так же всегда бывает в книгах и фильмах? Люди умирают за тех, кого любят? — Я люблю тебя, и Танк, и девочек. — Хмм. Ясно, — говорит Квини. — Как по мне, так это все фуфло. Когда кто-то говорит, что готов за тебя умереть, он забывает, как трудно ради кого-то жить. Умираешь один раз. Это легко. А вот жить гораздо тяжелее. Ему хочется возразить, но он понимает, что нет смысла разжигать спор. Судя по всему, только ему одному сложно умереть, а для обычного человека это действительно раз плюнуть. Затем он задумывается о том, что Квини оставила где-то там, в Англии. О ее прошлом и причинах, по которым она никогда о нем не говорит. Ее дети, ее спокойная жизнь. Что-то, что превратило ее в тигрицу, которая прячет когти. Да, думает он, жить гораздо тяжелее. — Думаю, это возможно, — говорит Солдат, глядя на нее. — Скорее всего. Не знаю. Он мне нравится. — Да, ты уже говорил, — Квини радостно вздыхает, а затем хлопает округлыми маленькими ладонями. — Юная любовь! Подумать только! От твоих слов застывшее сердце старухи тает прямо в груди. Знаешь шутку про то, как развести огонь без спичек? — Нет, — говорит он. — Как? Квини невинно улыбается. — Потереть друг о друга двух бойскаутов. Он хохочет, и она накрывает его рот руками, чтобы он не разбудил весь дом. Его трясет от смеха на желтом покрывале Квини, на загривке выступает пот, и только успокоившись, он осознает, насколько чудовищно устал, как давно его колотит, как долго он бежал в ночи. Веки схлопываются, как ставни. Квини гладит его по щеке и сворачивается в клубок рядышком, почти прижимаясь к нему. Все женщины знают, что он как печка, и пользуются этим. Ему почти удается сказать, что от него, наверное, несет, как от животного, и лучше бы ей не класть голову рядом с его подмышкой, но вместо этого он засыпает под звук мелодии, которую она тихонько напевает, мелодии, которую он почти узнает. Солдат просыпается в одиночестве бог знает сколько часов спустя. Солнце стоит высоко в небе — это все, что он может сказать, не вставая с матраса. Где-то неподалеку поют хором трое или больше девочек, фальшиво, но с настроением. Пахнет жженой резиной. В соседней комнате что-то громко падает под взрыв смешков. Голова кружится как у пьяного, когда он с трудом пытается сесть — мышцы, кажется, объявили забастовку. Встать на ноги получается только через три неуклюжих попытки, а на то, чтобы оставаться в вертикальном положении, тратится несоразмерное количество усилий. Мир белеет по краям, затем сереет, и он почти уверен, что вот-вот грохнется в обморок. Боже, он развалина — всего-то одна бурная ночка, и вот расплата. Он чувствует себя так, будто снова заболел. Пора бы уколоться, но руки так дрожат, что ему даже не расстегнуть молнию на сумке. Он ковыляет по коридору в поисках кого-нибудь, кому доверяет. — Где Танк, — спрашивает он у первых попавшихся девочек. Одна из них пожимает плечами, вторая показывает вниз, третья спрашивает: — Ты как, братишка? Тебе плохо? Солдат отмахивается и сворачивает к лестнице. Мимо пробегают две девочки, каблуки стучат, как барабанные палочки. На третьей ступеньке его накрывает. Вода за задней стенкой черепа. Что-то жидкое движется под кожей, стекает от макушки до затылка и замерзает у позвоночника. Он спотыкается. Падает вправо, на стену, и растерянно задыхается, не в силах двинуть головой. Он пытается заговорить, но слова не выходят. Вторая девочка разворачивается на звук удара, перепрыгивает через ступеньки и подхватывает его под железную руку как раз в тот момент, когда кто-то сзади ловит его за воротник толстовки, не давая упасть, хотя он еще даже не понял, что падает. В ступнях покалывает, затем это ощущение поднимается выше по ногам. Он смотрит, распахнув глаза, как шевелятся губы девочки: она говорит по-испански, и он знает испанский, но не понимает. Звуки, которые она издает — как эхо от динамиков машины, проезжающей где-то вдалеке. Кажется, ее зовут Паз. Они ни разу не разговаривали, а теперь она удерживает его на лестнице. Он размазал ее идеальную подводку своим плечом. И помаду в уголке рта. Она выглядит так, как будто дралась с кем-то. Как будто он ударил ее. «Черт, — думает он с поразительной ясностью, теряя контроль над левой ногой. — Ох, все плохо», и падает, несмотря на то, что две крепкие девушки пытаются его удержать. Он испуганно понимает, что перекрыл лестницу. Он перегородил ступени, и никто не сможет пройти. На него будут злиться. Колет в груди, в шее. Надо встать. Изо рта вырывается какой-то звук, когда он пытается заговорить. Надо встать, или Пирс… ☙ Перед тем, как мозговые функции полностью включаются в работу, проходит несколько неясных мгновений, в которые он думает о чем-то. Мозг цепляется за воспоминание, как полотенце за гвоздь: его слишком мягкие руки, ящик с книгами, сигареты в кармане. Он видел это во сне, наверное. Один и тот же фрагмент повторяется по кругу: он сдвигается, как будто встает, доска врезается в бедро. Он пытался что-то вспомнить. Он с кем-то говорил. Он что-то хотел сказать. Он так и витает среди невнятных картинок и обрывков воображаемых разговоров, пока его не будит до конца громкий треск. Открыв глаза, он шипит от боли и тут же закрывает их. Верхний свет режет не хуже ножа. После неудачной попытки сесть он соображает, что в общей комнате нет верхнего света. Это… он шарит руками вокруг себя и задевает стену железными пальцами; раздается звук рвущейся бумаги. Это комната Танк. Почему он в постели у Танк? Он поднимает голову, и по телу прокатывается волна боли и тошноты. Здесь нет окон — он не понял бы, который час, даже если бы мог открыть глаза. Он не вспотел, хоть и накрыт кипой одеял. Ему удается пошевелить одной ногой. Ох. Очевидно, он раздет. Правой рукой он натыкается на что-то мягкое и круглое под простыней, похожее на поролоновую трубку. Да что вообще… Он снова пытается сесть и охает от боли. Ему все никак не открыть свои чертовы глаза. Быстрый топот ног за дверью. Пауза, затем девочка исчезает, и дальше по коридору раздается вопль: — Танк! Он проснулся! Танк! Солдат концентрируется на дыхании. Раз-два-три-четыре вдох, раз-два-три-четыре выдох. Он приоткрывает глаза в узкие щелочки и удивленно закашливается на вдохе: на краю кровати сидит Танк, а он и не заметил, как она вошла. Все кажется съехавшим набок. — О, замечательно, — говорит она ровным голосом, — ты не умер. — Я не могу умереть, — хрипит он еле разборчиво. Старая шутка — или не шутка. Сестра бы улыбнулась, но Танк выглядит разъяренной. — Да неужели. Что-то было не похоже. Мать твою, малыш, я чуть не обосралась от страха. Уже дважды я думала, что все, тебе кранты — но ты возвращаешься, как будто сам дьявол вышвыривает тебя из ада пинком под зад. Не смей больше так поступать со мной, comprende? Не смей больше никогда так делать. Он качает головой, и это ошибка. — Я думала, у тебя сердечный приступ, но Квини говорит, что нет. — Танк проводит ладонью по кровати. — Но, как их ни назови, у тебя было два гребаных припадка. Нам пришлось обложить тебя этими сраными аквапалками, чтобы ты не вывалился из кровати. Что за хрень с тобой происходит? Я серьезно, Манито, нам нужно докопаться до сути. У тебя аллергия на что-то? — Нет… вряд ли. — Он пытается думать: трогал ли его кто-нибудь у Ави, мог ли он выпить что-нибудь неосмотрительно, могло ли быть что-то в комнате, в героине, в… — Ох, — выдыхает он. — А? — Моя рука. — Твоя что? — Дозаторы в… — Он пытается сбросить с себя одеяла. — Здесь. Лекарства. Они меня держали на куче препаратов, до того, как… В общем, мне давали много лекарств. Ему удается высвободить левую руку — он почти ждет, что она окажется воспаленной, черно-красной, но она выглядит как обычно. — Скорее всего, в дозаторе закончился препарат. — Синдром отмены, — вздыхает Танк, — и ломка. Твою ж мать. Ладно. Ну, теперь мы хотя бы про это знаем. Там еще есть? Что случится, когда они тоже закончатся? Солдат смотрит на нее и ничего не говорит.  — Ладненько. Черт с ним. Будем считать, меня это совсем не напрягает. Надеюсь только, что в следующий раз обойдется без такой жести. Следующий раз, думает он про себя, может его действительно убить. — Как долго? — спрашивает он. Танк постукивает костяшками пальцев по колену в незнакомом ритме. Руки у нее напряжены. Она отвечает неохотно, как будто он не заслужил: — Примерно четыре дня. Ты нам Рождество испортил, засранец. — Вот хреново-то. — Не говори, малыш. В последующие дни условия проживания никак не должны быть главной из его забот, но ему очень не по себе от того, что он занимает кровать Танк. Впрочем, ему приходится уступить, когда она описывает в мельчайших подробностях, что с ним сделает, если он встанет с этой кровати с какой-то иной целью, кроме как поссать. Ему приходится одергивать себя каждый раз, когда очередная стайка девочек подбегает поглазеть на него от двери, потому что сразу же подступает паника: он бесполезный, он лечится так медленно, он разочаровывает командование (глупо, ну глупо же; нет у него никакого командования, ему нужно взять себя в руки). Его пугает, что он один. Он должен быть на ногах, он должен прогрызать себе путь в мире, а не валяться на простынях с гоночными машинами. Но нельзя не признать, что Танк по-своему права. Все это время он жил почти впроголодь, и после недавних приступов настолько отощал, что между левым плечом и металлической чашкой образовался провал. Кожа там воспалилась и все время зудит, а почесать ее невозможно. Проходит два дня, прежде чем у него получается хотя бы просто твердо встать на ноги. И лишь еще через сутки Танк разрешает ему уколоться — все это время он изнывает от боли и скуки, но ожидание того стоит. Когда удовольствие пробегает по позвоночнику и боль затихает, ему удается выпить целую чашку супа-пюре и не сблевать. Об этом ему рассказывает Танк, сам он не помнит. Он помнит только тепло. Чтобы он не поехал крышей, Танк призывает на помощь девочек из тех, что поспокойней — они заглядывают к нему и сидят с ним понемногу. Они приносят ему книги. Софи четыре дня кряду робко читает ему по утрам — он и не думал, что она способна произнести столько слов подряд. Каждый раз, когда кто-то проходит мимо двери, она замирает, распахнув глаза, как испуганный кролик. Джуд делится с ним одним наушником от своего MP3-плейера, а сама сочиняет музыку на разлинованной бумаге. Эми жалуется на шестерых ужасных бойфрендов и, пользуясь тем, что он не может сопротивляться, красит ему ногти. Старшие женщины берут на себя вечера, за что он им устало благодарен. Даже Люк дважды приходит его навестить под присмотром гордой, как павлин, Танк и преувеличенно строгой Круз. Люк целует его в лоб и держит за руку, а на второй раз приносит набросок: Танк в виде перекачанного Купидона. Люку приходится объяснить шутку, но, когда до Солдата доходит, он смеется до боли. Танк приклеивает рисунок на дверь, как рекламное объявление. Они не говорят о том, что может случиться, если в его руке закончится еще один препарат. Развалившись на кровати, как пантера, Танк читает книгу без обложки и кривит лицо. Время от времени она подпинывает Солдата ногой. Ей не нравится, что он дремлет. По ее убеждению, только старики засыпают к восьми вечера, и нет, неважно, что он болен. Нет смысла объяснять ей, что он помнит себя с пятидесятых. Он лениво отмахивается, пытаясь прогнать мысли о том, что беспокоит его уже много дней. Получается плохо. Он пытается не думать — но все равно думает — про Гидру. Это Десмонд виноват. Он послушал радиопередачу про этику, из-за нее у него в голове все перепуталось, он начал вспоминать свои университетские времена и задавать Солдату вопросы, на которые тот не знал ответов. И с тех пор эти вопросы стучат у него в голове, особенно громко сейчас, когда ему нечем больше занять мысли. Десмонду в тот раз пришлось ему все объяснять простыми словами, как конченному идиоту, как ребенку. Причины и следствия. Что правильно и что неправильно. Обычные люди знают про такие вещи, даже если не придают им значения, а из его мозга Гидра их вычистила вместе со всем остальным. Он больше не хочет причинять боль другим людям, это он знает. Но есть причины, по которым никто не должен этого делать, и думая про эти причины, он чувствует себя маленьким, и напуганным, и стыдится самого себя. Что ж, от этого не отвертишься: он думает про Гидру. О том, что ему приказывали, а затем заставляли исполнять. Это же было плохо, да? То, что он делал? И, раз им приходилось его заставлять, раз они боялись, что он начнет думать самостоятельно, раз им нужно было накачивать его наркотиками, и причинять ему боль, и выжигать его из самого себя, то это наверняка было неправильно. Раз им приходилось так поступать, то наверняка то, что они делали, было… каким-то образом несовместимо с тем человеком, которым он был раньше. И если они были плохими, если они поступали неправильно, то он годами убивал хороших людей, людей, которые не заслуживали смерти, людей, которые просто перешли дорогу Гидре. Таких же, как Танк, и Квини, и Аделиты, которые, может быть, и не идеальны, но у них есть право… продолжать жить. А они мертвы. Десятки. Сотни. Сколько десятилетий это длилось? Сколько человек погибло? Они чуть не заставили его помочь им уничтожить миллионы, впервые осознает он, и его накрывает ужасом. Пушки. Геликэрриеры. Если бы Роджерс его не отвлек… Он проглатывает желчь. Танк наконец-то швыряется своей книжкой в стену, и Солдат спрашивает: — Как думаешь, мы поступили этично? Слова, которые выходят из его рта, какие-то странные. Это акцент Десмонда, понимает он; на его губах он кажется чужим. — Что-что? — Я про убийство Габриэля. Танк приподнимается на локтях и всматривается в него. — Ты читаешь слишком много газет.  — Я серьезно. — Этично? — Она косится на потолок. — Без понятия. Дай определение поточнее. — Был ли это… правильный поступок? Исправил ли он что-нибудь? — В смысле исправил? Для мироздания? Солдат раздраженно фыркает. Не нужно было задавать этот вопрос, у него не хватает слов. — Убивать — плохо, — произносит он наконец-то.  — О, добро пожаловать на планету Земля, мы ждем тебя уже… — начинает Танк, и он перебивает ее: — Но он поступил еще хуже. Танк замолкает. — Ведь хуже же? Правда? То, что он сделал с Софи? Это же хуже, чем убийство? Мучить кого-то без причины, просто потому что тебе хочется сделать другому человеку больно? — У него трясутся руки, и железная тоже. — Мучить кого-то, кто не понимает, почему… — Эй-эй, — Танк хватает его за левую ладонь. Он сам не заметил, как вцепился пальцами в запястье правой. Того, как она села, он тоже не заметил. — Ты же сейчас не только про Софи, да? Он сжимает губы и смотрит на свои колени. — Мальчик мой, — тихо говорит Танк, — тебя кто-то мучил? Вот так, как ты рассказываешь? Когда он отворачивается, она хватает его за подбородок и заставляет посмотреть на себя. Он смотрит куда угодно, но не ей в глаза: на широкую, угловатую челюсть, на выразительный рот, на нос с выступом там, где его ломали минимум однажды. На левом виске у нее шрам — как пятно от отбеливателя. Это жесткое лицо, лицо пожившего человека. Ему трудно представить, чтобы оно сильно изменилось лет через десять. Ее ноготь впивается ему в подбородок. — Я не знаю, нравилось ли мне убивать до того, как они меня заставили, — говорит он. Танк отпускает его. — Сейчас мне уже не нравится, но когда я убивал для них, все было иначе. У меня хорошо получалось, и мне нравилось делать что-то, что у меня хорошо получается, и я думал, что поступаю правильно. Или я… не думал. Я не знаю. Если раньше я таким не был, если меня таким сделали, то… они же хуже меня? Если раньше мне не нравилось убивать? — Тебе, — выдавливает сквозь зубы Танк, — делали больно? — Да, — говорит он. — Да, мне делали больно. Он внезапно совершенно не к месту вспоминает Харрисон: какими глазами она смотрела на фотографии тела Таунсенда. Она верила в то, что они делают. Была ли она плохим человеком? Она была так добра к нему. Он потирает рот тыльной стороной ладони и смотрит вниз. Танк не отвечает. — Они говорили, что делают мир безопасней. — Мучая тебя? — Нет, вообще всей своей работой. — Солдат стискивает простыни. — Поэтому… я и спрашивал. Если мы убили Габриэля по неправильным причинам, тогда мы ничем не лучше них. Но если это было этично… Танк морщится. — Но ты же убил его не потому, что это было этично, верно? В тот момент, лично для тебя? Ты убил его, потому что тебе была нужна доза. Солдат вздрагивает, а затем хмыкает, коротко и невесело. — Тогда, наверное, я не очень хороший человек. — Ох, да ну тебя на хер, — выплевывает Танк. Он удивленно вскидывает взгляд. — На хер. Знаешь, почему? Потому что ты спросил, как ее зовут, милый мой. В той чертовой палате ты спросил, как ее зовут, и только после этого пошел и накачал наркотиками этого сволочного, ублюдочного насильника-педофила. Ты ведь не должен был. А затем ты продал всю ту дурь, чтобы оплатить ее больничные счета, — ты же для этого принес деньги, верно? Ты ничего не сказал, но я догадалась. Ты мог бы сбежать с ними к чертовой матери, куда душа пожелает, но ты вернулся в мою грязную берлогу и помог мне пожарить омлет для толпы обдолбанных детишек. И еще Люк выглядит так, будто солнце светит лично для него, так что не смей мне говорить, мать твою, что ты плохой человек, Манито, а то я тебе врежу. Нельзя быть хорошим человеком. Можно только делать хорошие дела. Он пялится на нее с открытым ртом. — Танк, — медленно говорит он. — Нет, — отвечает она ворчливым тоном, — нет, ты можешь на хрен… — Я хочу тебя обнять. Она вся задеревеневшая, но он роняет голову ей на плечо, и тогда она обмякает, как будто в ее теле перерезали все пружины, и крепко сжимает его в ответ. Он чует кисловатый запах тела, которое не мешало бы мыть почаще. Химические вещества у нее под кожей, естественные и искусственные, первых совсем мало, зато вторых — чересчур много. От нее пахнет так, как будто она голодает. Совсем легкий запах испорченного мяса со странным сладковатым привкусом. Он не чует, как пахнет от него самого, но подозревает, что примерно так же. Танк вздыхает ему в шею. — Манито, что с тобой сейчас происходит? — Мне это просто осточертело, — произносит Солдат заплетающимся языком. Танк потирает его спину. — То, что приходится ждать. Я ничего не делаю, только… сижу здесь и думаю обо всех ужасных вещах, которые я совершил. — Которые ты совершил, — говорит Танк, — или которые тебя заставили совершить? Его горло издает странный звук, затем еще один. Он вздрагивает в ее руках, дыхание прерывается, судороги поднимаются к плечам по позвоночнику. Он плачет. Он еще никогда не плакал, думает он отстраненно и даже с трепетом — хотя, конечно, наверняка ему доводилось, раньше, в «дикие» времена. Дети плачут. Он видел рыдающих девчонок, и думал, что это всего лишь биологическая реакция, но, оказывается, все не так просто. Это как свежая рана. Из него галлонами вытекают отчаяние и злость, их не остановить. Лавина горя только нарастает, сметая все на своем пути. Он пытается сделать глубокий вдох, но от этого рыдания только усиливаются, он издает целый залп безобразных мокрых звуков, как будто из него что-то вырезают прямо сейчас. Какой-то жизненно важный орган. Рука Танк поднимается по его позвоночнику. Он сдается. Это как рвота: нужно просто дождаться, пока она закончится, и никакая сила в мире не удержит в тебе то, что должно выйти наружу. Когда снова может дышать, он сообщает: — Я испортил твою футболку. Он отвратителен — лицо все мокрое, из носа течет. Он вытирает его правой рукой, морщась. — Она погибла благородной смертью, — мрачно отвечает Танк. — Доброе утро, красавчик. Подожди сек. Она возвращается с мокрым полотенцем и вытирает ему лицо, как ребенку. Он закрывает глаза и не сопротивляется. Он помнит другую женщину, другую мокрую тряпку, другое место. На какое-то мгновение он чувствует себя испуганным, застрявшим во времени, обреченным повторять одни и те же движения раз за разом, проживать одни и те же истории с одними и теми же людьми, а затем реальность встает на место: Танк совсем не похожа на Сестру, а слезы — на кровь. По крайней мере на чью-то чужую кровь. Они по-разному ощущаются на языке, но есть в них и общий компонент. Соль, думает он. В слезах, в крови и в море. Он вздыхает. — О чем задумался? — спрашивает Танк. — Мне нужно, — говорит он, — вернуться на Базу. ☙ Танк не глупа, она сразу понимает логику. С учетом того, насколько уже подорвано его здоровье, он не может рисковать, дожидаясь, пока закончится еще один дозатор. Тем более что следующее лекарство может оказаться еще опасней. Суставы болят все сильнее: то ли от того, что его вечно трясет, то ли они просто изнашиваются со временем. По ночам ему настолько больно, что приходится удваивать вечернюю дозу. С едой стало еще сложнее, чем обычно. Следующий синдром абстиненции он может уже не пережить. Или останется калекой до конца своей противоестественной жизни. Если он проникнет на старую базу, придумает что-нибудь, чтобы его туда пропустили, он найдет внутри закодированные записи Золы или какое-нибудь «руководство пользователя», которое могли составить при Пирсе. И тогда, может быть, он разберется, как вскрыть руку и вытащить дозаторы. Как ни крути, а это лучше, чем сидеть и ждать неизбежного. Но Танк возражает, причем по делу, что только сильнее действует на нервы. Он не в силах дойти до соседнего дома — и собирается рвануть в Мэн, штурмовать военную базу? Как минимум три дня она даже думать не хочет о том, чтобы куда-то его отпускать. Три дня он лежит на диване, болтает с Аделитами, играет на кухне в пищевую рулетку со всякой подозрительной едой, которую приносят из уличных забегаловок дерганные девочки. Танк права; он не может никуда поехать, пока к нему не вернутся силы. Она права. Позже он себе это повторит еще не один раз. Танк сливает жир от бекона в контейнер из-под маргарина, а Солдат выбирает зеленый лук из коробки со вчерашним рисом, когда по лестнице поднимается дерганная девочка и говорит: — Там внизу какой-то здоровяк спрашивает Манито. Здоровяк… значит, не Люк. Солдат его еще не навещал, за что чувствует себя виноватым. Люк собирался показать ему другие свои рисунки. Он делает себе мысленную пометку исправить это уже сегодня. Он взмахивает вилкой с луком в сторону дерганной девочки: — Он сказал, что ему надо? — Погоди-ка, он спросил Манито? По имени? — вмешивается Танк. — О нет, — насмешливо отвечает девочка. — Сколько белых мужиков знают про Манито? Он спросил про своего друга, парня с железной рукой. Солдат встает. — Мне лучше… Кто-то вскрикивает внизу. Танк — она моложе и трезвее — оказывается за дверью еще до того, как Солдат успевает оттолкнуть стул со своего пути. Даже дерганная девочка выбегает из кухни быстрее него. Он спотыкается еще на первой ступеньке и чуть не летит с лестницы кубарем. Вся его концентрация уходит на то, чтобы спуститься, не свернув шею. Когда он на последней ступеньке, начинается пальба. Он бросается вперед с криком. Первого оперативника он вырубает голыми руками. У второго отбирает нож. Они все в штатском, пытаются не выделяться. Минимум брони, совершенно неподготовленные любители. Как курицы, которые бегают с отрубленными головами. Выпотрошив одного и перерезав горло другому, он стискивает зубы от опаляющей боли в костях и гадает, занимается ли хоть кто-то нынче планированием миссий, или остаткам «Удара» просто взбрела в голову светлая мысль. Он бьет кого-то локтем в голову. Коленом в живот. Втыкает нож в челюсть одному из агентов, чувствуя вкус крови на зубах. Наверное, это его собственная кровь. Когда все заканчивается, Солдат падает без сил. Его заносит прямо в стену, в которой он проделывает вмятину железным плечом и соскальзывает на землю. Он ловит ртом воздух раз за разом, но ему все равно не хватает кислорода. Мир вокруг расплывается и темнеет. В горле пожар. Через открытую дверь он слышит с улицы, как орет Семерка. — И ты что, думала, они придут и вежливо попросят? — Они сказали, что просто заберут его! Они сказали, что он опасен! — он узнает голос Эми. Ох, а вот это удар по живому. И еще больнее от того, что он даже не удивлен. — Такие люди не оставляют свидетелей, — шипит Семерка. — Не доверяй чужакам, не доверяй мужикам, не доверяй никому, кроме своей семьи, гребаная ты доносчица. Это все твоя вина! — Прости… — Не извиняйся, — говорит Семерка. — Не делай так больше. Пауза, затем кулак врезается в стену. — Убирайся. Вали к чертовой матери из моего города. Если тебе повезет, уйдешь живой. Шарканье ногами. — Да! Беги! Беги быстрее, дрянь! О боже. О господи. Удар возле его головы. Он поднимает осоловелый взгляд — Семерка опускается на колени рядом с ним. Она беззвучно плачет, слезы текут по широкому лицу. Она трогает его щеку тыльной стороной ладони. Где-то в комнате кто-то кричит. Кто-то рыдает. — Сколько? — хрипит Солдат. — Не знаю, — отвечает она. — Все эти уроды. Ты их всех достал, чокнутый ты ублюдок. О черт, Манито, я не знаю, что делать. Что нам теперь делать? — Помоги мне встать, — просит он. Как оно обычно и бывает, два огнестрельных ранения становятся неприятным сюрпризом: левое бедро и таз слева. Одна пуля прошла навылет, вторая застряла возле бедренного сустава. Боль прожигает насквозь, и он чуть снова не падает, когда левая нога подгибается. Но уже через секунду это перестает его волновать. Вокруг него — кровавая баня. — Где Танк? — спрашивает он, спотыкаясь. Семерка ловит его, не давая упасть. — Где, к чертовой матери… Она показывает ему, но он не отличает тела друг от друга, он не видит, а затем… затем видит, о черт, вот она, на губах пузырится кровавая пена, чей-то мозг у нее на плече, на мексиканском коврике… У него пусто в желудке, но его все равно чуть не выворачивает. Семерке больше не хватает сил удерживать его вес, и он падает на колени. Рана на бедре слабо кровоточит, уже пытаясь исцелиться изнутри. Он не хочет, чтобы она заживала. Он этого ничем не заслужил. Он бьет по ране металлической ладонью и рычит, когда приходит боль. Когда он подползает к Танк, та откидывает голову, и глаза у нее стеклянные. Но она моргает, и взгляд прочищается. Она видит его, хоть и не пытается заговорить. Издалека он слышит невнятные рыдания и ругательства, шаги по лестнице. Сирена где-то на большом расстоянии — это не к ним, еще рано. Он разрывает футболку Танк, смотрит на отверстия в ее теле. Она кашляет. Она выживет, думает он. Она будет жить. Она должна; она же Танк. Он стягивает свою футболку и, скомкав, прижимает к ее животу. Она стонет. Сильно закашливается. Он сопротивляется, когда кто-то пытается его оттащить, но Паз просовывает ладонь между его руками поверх окровавленной футболки, и он слишком слаб, чтобы удержаться, когда его отдергивают в следующий раз. Это Семерка, она поднимает его на ноги, или пытается — он падает, спотыкаясь, как пьяный на палубе корабля. Комната кружится. Он слышит, как кто-то кричит: — Мария! Это Софи, Софи кричит «Мария! Мария!», как будто сошла с ума, бьется в руках какой-то высокой девушки, и до него доходит: это она Танк зовет, это имя Танк, то, которое дала ей ее мать, когда та была маленькая, новая и вся в крови. Кровь к крови. Звук, который издает его горло, нельзя назвать смехом — его вообще ничем нельзя назвать. Его внимание привлекает механический визг: настолько громкий, что пробивается через голоса трех паникующих девочек, которые пытаются докричаться до скорой помощи на смеси испанского и английского. Радио, наполовину спрятанное под бедром агента, мигает красным. Он разбивает его на мелкие кусочки, но звук лишь становится выше. Солдат замирает. Затем отклоняется назад, и звук затихает. — Твою мать, — шепчет он. — Что такое? — спрашивает Семерка сдавленно. Она подходит ближе. У нее трясутся руки: предплечья целиком, до локтей. — Это трекер, — говорит он, закрывая лицо руками. — Вот дерьмо, этой глупой девчонке даже не нужно было нас закладывать. Они знали, где я. Они знали уже не один месяц. — Кто? — Гидра, — отвечает он. Семерка топчет кричащее устройство ботинком. Яростно отпинывает остатки через комнату, тяжело дыша, как загнанное животное. Те из девочек, кто не плачет и не пытается оказывать первую помощь, таращатся на нее большими глазам. Стоя на нетвердых ногах, Солдат борется с желанием упасть плашмя на пол и никогда не вставать. — Тебе придется уйти, — говорит Семерка. Когда она оборачивается, у нее что-то ужасное и мертвое в лице. Она больше не плачет. Глаза у нее темно красные, как будто в них лопнули все сосуды. — Ты же знаешь, да? Тебе придется уйти. Если не вытащить эту дрянь из твоей руки, они тебя найдут. Так? — Да, — говорит Солдат. Он отряхивается всем телом, как собака. — Я не могу… Не могу просто взять и бросить вас всех, я… — Тебе нужно уйти, — говорит Семерка, и ее голос ломается. До него доходит: если он останется, за ним придут еще. Да лучше самому себя сжечь на месте. Солдат выбирает агента, которому он сломал шею — единственного относительно чистого. Они примерно одного сложения, так что он забирает его вещи и перед тем, как переодеться, яростно оттирает майкой покойника кровь с лица и рук. Он не обращает внимания на девочек, которые смотрят на него, на тех, которые пытаются разговаривать с ним, на ту, что вцепилась в его руку, на ту, которая может быть Софи — он никогда не узнает, потому что кто-то оттаскивает ее. У четверых агентов он находит кошельки, у троих — наличные. Он забирает все деньги и ключи от машин, ножи, два пистолета и столько боеприпасов, сколько получается распихать по карманам. Он уходит, хромая как можно быстрее, и не оглядывается. Он не может посмотреть назад. У перекрестка стоит грузовик и два военных джипа. Подобрать ключ зажигания получается со второй попытки. Он проверяет машину на жучки и трекеры, и, раздавив железными пальцами четыре штуки, усаживается за руль. Он газует с места под вой сирен, перекрикивающих друг друга все ближе и ближе. Его навыки вождения годятся только для экстренного отступления, так что в пределах жилой зоны он едет медленно, как пенсионерка, подглядывая за тем, что делают другие водители. Когда его начинает вырубать, он бьет себя по бедру, а затем включает ужасную музыкальную подборку мертвого агента на максимальную громкость. Только в миле от города он понимает, что забыл про обувь. В Ньюарке Солдат меняет номера. К этому времени его уже трясет так сильно, что машину может снести в кювет. Он бродит по переулкам, пока не находит желающего поменять наркотики на один из его стволов. Шприцы ему приходится стянуть в аптеке, и в животе больной тяжестью оседает стыд. Вколов себе ровно столько героина, сколько нужно, чтобы не ломало, он возвращается к грузовику. Затем он останавливается еще три раза. Причины: героиновый мандраж, пуля, которую нужно все же вытащить из бедра, и еще одна смена номеров. По пути в Манчестер он чуть не отключается — чтобы не заснуть, приходится резко дергать себя за волосы у самых корней. От раны на бедре к этому времени нет толку: она уже почти зажила. Лишь чудом он добирается до побережья Мэна целым и невредимым. Когда он останавливается на парковке у океана и вытаскивает ключ из замка зажигания, часы грузовика показывают 23:17. Голова раскалывается, и он на мгновение позволяет себе положить ее на руль: всего на секундочку. Зря. Стоит ему перестать двигаться и сделать глубокий вздох, как те отвратительные, захлебывающиеся рыдания возвращаются. От них трясется все тело и хочется свернуться в клубок вокруг ноющего живота. Ужасно больно, все кости горят, ткани между ними тоже. Он даже не знал, что некоторые части тела могут болеть так сильно. Каждое всхлипывание — как выстрел. Черт, Танк. Черт, Софи. Он позволяет себе еще минуту поупиваться горем, ужасом и жалостью к себе, а затем пинком открывает дверцу грузовика. ☙ Во времена Таунсенда и Мюррея его никогда не переправляли на пароме. На задания его доставлял вертолет и еще изредка «Оспри». Солдат редко имел дело с водой. Он не знает, умеет ли плавать. Он точно никогда не пробовал, если не считать того раза, как навернулся в Потомак, но это он едва помнит. Он ведет крошечную моторную лодку в полуночном тумане Новой Англии, на отходняке от героина и умирая от голода — обе попытки поесть на трассе оказались напрасными. Ни с чем не сравнимые ощущения. Разве что можно вспомнить ту отвратительную миссию в Чили: весь «Удар-Альфа» одновременно заболел, две недели шли проливные дожди, на улицах стояли лужи по колено. В целом-то сейчас, конечно, паршивей, чем тогда, зато, по крайней мере, суше. Ему приходится мысленно шутить, иначе он просто перепрыгнет через борт и покончит со всем этим одним махом. Первая хорошая новость за двенадцать часов состоит в том, что Солдату не приходится карабкаться по скалам, чтобы высадиться на берег. Волоча замерзшие кости по пляжу, к тропе, которую проложили десятки лет назад, может быть еще до того, как здесь начали что-то строить, он повторяет в уме свой план. Изобразить неисправность, вести себя как нашкодивший щенок, умолять о техобслуживании. Попасть внутрь. Оценить личный состав, определить оптимальный маршрут к месту хранения документов. Подавлять любое сопротивление, если оно будет оказано. Он отчаянно, до скрипа зубов не хочет больше убивать, — но будет, если придется. Ведь будет же? Он способен на это, у него до сих пор под ногтями кровь. Так что он уверен, что сможет. При виде Базы в рассветных сумерках он чуть не падает на колени. Она заброшена. Он бы предположил, что уже лет двадцать как, но не знает точно, с какой скоростью разрушается бетон и вырастают растения. Полевые цветы погибли или спят, спрятавшись от холода, зато трава вымахала по пояс, и на крыше пятна какой-то неприхотливой зелени. Двери распахнуты, словно для того, чтобы впустить ветерок, как в ту последнюю кошмарную весну. Кажется, еще чуть-чуть и он почует запах пыльцы, пусть даже под босыми ногами хрустит замерзшая трава, волосы мокрые от брызг с моря и предрассветные заморозки пробираются прямо в кости. Он не знает, от чего его сильнее трясет — от героина или от холода. Он начал понимать ход времени при Таунсенде. Как идут вперед годы, поднимаются и рушатся экономические системы, люди стареют, компьютеры становятся меньше, а пули — больше. Ему стало ясно: для обычных людей годы тянутся медленно, а он выныривает из реки времени, наносит миру удар и прячется обратно. Так что логически он понимает, что здесь произошло. Шел день за днем, а за базой никто не присматривал. Но, несмотря ни на что, ему трудно воспринимать эту картину иначе, чем надругательством. Приходится сделать над собой колоссальное усилие, чтобы войти через главный вход, но, оказавшись внутри, он по прямой идет к архивам. Там ничего нет — ящики опустошены. Выносили отсюда все, очевидно, в спешке, но основательно. Половина ящиков выдвинута, некоторые вытащены целиком, и не осталось ни одной бумажки. В оружейной тоже голые стены. Он находит одну гильзу на полу под лавкой и поглаживает ее большим пальцем по пути в подготовительную комнату. Кресло стоит на том же самом месте, где он его помнит. Это же нерационально, думает он, подходя к нему с гильзой в руке. Почему было не забрать все до последней гайки вместо того, чтобы строить заново кресло и шлем? Может, в банковской ячейке его ждала новая модель. Настолько усовершенствованная, что проще было все переделать, чем модернизировать старую. Итак, оно здесь. Бесхозное, как и он сам. Ждет, пока кто-нибудь придет и покончит с его страданиями. Он прячет гильзу в карман и проводит живой рукой по потрескавшейся коже на изголовье. Ему хочется сжечь тут все дотла. Еще ему хочется остаться, заснуть под шлемом, найти где-нибудь еду и дождаться весны, когда расцветут полевые цветы. Еще ему хочется и того и другого сразу: поджечь кресло и просто упасть в него. Но его рациональная часть знает, что ничего из этого он не сделает. Он не может остаться, и ему нельзя привлекать к себе внимание. С его-то удачей он наверняка переживет пожар, проведет невообразимое количество времени в обгорелом коконе, дожидаясь, пока отрастет новая кожа, а затем за ним придет очередной отряд «Удара». Нет, он еще немного времени посвятит поискам, а затем заставит себя уйти. У него уже есть догадки насчет того, куда перевезли документы. Он идет дальше, просто чтобы довести дело до конца. На Нижнем этаже невыносимо воняет, и наконец-то Солдат находит плюс в том, что не может есть. Голод и боль, конечно, превращают спуск по шахте лифта в нелегкое испытание, но его хотя бы не рвет. Он не заходит в лаборатории, откуда доносится самый сильный запах, но внизу, в крематории, находит три трупа, которые никто не сжигал. Благодаря герметичным дверям и отсутствию грызунов они иссохли, как мумии. Он не узнает никого. Да он и не надеялся. В кабинете Сестры тоже пусто. Что ж, думает он, вот и все. Ему нужно в Вашингтон. ☙ В часе езды от Балтимора в руке что-то недовольно жужжит. Его тело начинает трястись. Примечания: Название главы — первая строка научно-фантастического романа «Дальгрен». [1] «Депо», или «Депо-Провера», действительно используется для контрацепции, но также применяется для химической кастрации насильников. Один из побочных эффектов при долговременном применении — уменьшение плотности костной ткани [2] Чолы — латинамериканская криминальная субкультура, отличаются своеобразным макияжем. [3] Солдатки, как и Аделиты — отсылка к воевавшим женщинам времен Мексиканской революции, символ женской независимости в Мексике [4] Побить именинника на день рождения — школьная традиция вроде нашего дергания за уши.