Был момент, когда мы могли сказать нет

Покинув банк, Стив проводит за рулем часа три. Он не то чтобы не хочет возвращаться в свою квартиру, он просто… не может. Пока что. В глубине души он знает, конечно, что глупо колесить по окраинам Вашингтона в надежде заметить где-нибудь человека без руки. Но он даже не уверен, что занят именно этим. Может, он просто оттягивает возвращение к своей жизни. Возвращение в свою квартиру. В квартиру, где он две недели выискивал подслушивающие устройства, где он уничтожил девятнадцать жучков и потом еще месяц убеждал себя, что не пропустил последний: их же не обязательно должно быть круглое число. В квартиру, которая постоянно напоминает ему о Баки, потому что это единственный дом Стива, где тот ни разу не ночевал. А еще там в стенах под закрашенной штукатуркой остались дыры от его пуль. Почти все время, пока ведет машину, он думает про Баки — кто сказал, что Стив не склонен к мазохизму? Если бы к нему пристали с расспросами о том, чего он сейчас больше всего на свете хочет, он, конечно, ответил бы: чтобы Баки был рядом, чтобы он был счастлив, чтобы он был в безопасности. Но вот в чем загвоздка — даже если бы Джеймс Барнс прямо сейчас перенесся в его квартиру прямиком из сорок четвертого года, Стив все равно не знал бы, чего ждать. До войны Баки был таким, каких один на миллион. Он горел, как светлячок. Он много болтал, но никогда не говорил ерунды. Парень из тех, с кем можно смело отпустить дочку погулять вечерком: добродетель ни одной девицы не пострадала после свидания с Баки. Он был умный и при этом наблюдательный (что не одно и тоже). Стиву ни разу не приходилось объяснять, что с ним не нужно нянчиться, Баки понял это сам. Он вечно замечал подобные вещи своим внимательным взглядом. Взглядом, которым смотрел на мир, пытаясь сделать так, чтобы тот улыбнулся в ответ. В нынешние времена такие люди стали предметом шуток: те, кто переводит старушек через дорогу, уступает место в автобусе, вежливо обращается к старшим. Сейчас это называют старомодным, как будто хорошие манеры — неловкий обычай, который общество оставило позади. После Аццано Баки… изменился. Стал тише. Иногда вообще все время молчал. По неделе мог ни с кем не заговаривать первым. Впрочем, порой он становился похож на прежнего Баки Барнса, даже чересчур: превращался в громкую, яркую, самоуверенную версию самого себя. Если флиртовал — то от души, если дрался — то в полную силу. Тогда Стиву такое его поведение казалось бравадой, но теперь он думает, что оно было скорее чем-то вроде защитного механизма. Случалось, Баки выкидывал и очень странные номера: например, в один месяц он вдруг начал выменивать все, что можно, до последней сигареты, на выпивку. А затем столь же внезапно перестал пить вообще. Еще как-то раз здоровенный, румяный рядовой Кэллоуэй по-дружески положил руку ему на загривок, и Стиву пришлось сбить Баки с ног, чтобы тот не прикончил беднягу. Баки потом сгорал от стыда. Не будь они друзьями с детства, Стив ничего не заметил бы. Ему доводилось видеть солдат, которые постоянно испуганно вздрагивали, даже в столовой, и таких, которые будили весь лагерь своими ночными кошмарами. Но Баки был не из таких. Его тьма была легкой и неуловимой, и Стив не представлял, как ее развеять, кроме как отправкой домой. Но, однажды подняв эту тему и получив в ответ растерянный, разъяренный от такого предательства взгляд, Стив больше ни о чем подобном даже не заикался. На боеспособность Баки эти перемены никак не влияли. Наоборот, если верить его сослуживцам из сто седьмого, она только повысилась. Когда смерть проходит совсем рядом, открываешь в себе новые силы, так они тогда говорили. И пусть в те дни подобное происходило с тысячей других солдат, которые пытались держаться, пройдя через ад… Но все же Баки, можно сказать, ходил на сломанных ногах, а они все притворялись, что ничего не замечают, и Стив не знает, сможет ли когда-нибудь простить себя за это. Он наконец-то возвращается домой, поскольку нельзя заниматься самобичеванием вечно. Поднимаясь по лестнице, проверяет телефон: голосовое сообщение от Шэрон и три смски от Сэма. Он игнорирует и то, и другое, потому что все равно не готов отвечать, пока не поставит голову на место. Прямо сейчас ему нужны быстрые калории и душ. Именно в этом порядке. Надо было заглянуть куда-нибудь поесть после банка. Под ребрами тянет, а головная боль грозит перейти в мигрень. Насмешка от судьбы — до сыворотки у него был аппетит как у мыши и аллергия на все подряд. Теперь же он ведет постоянную войну с собственным метаболизмом. Может, с годами он замедлится, когда действие сыворотки ослабнет. Если оно ослабнет. Вот уж чего ему не приходило в голову спросить у Эрскина: док, а что будет, если я доживу до восьмидесяти? Отвлеченный мыслями о голоде, Стив замечает, что дверь приоткрыта, только когда промахивается по ручке. Что ж, думает он. Хорошо. Есть несколько вариантов развития событий. Может быть, Баки сидит за кухонным столом, рука уже зажила, перед ним чашка украденного где-нибудь кофе, а на лице — та самая его усмешка, которая вроде бы говорит: «прости, приятель, что вломился сюда без предупреждения», но при этом ежу понятно, ни чуточки ему не жаль. И Стив скажет: «что ты помнишь?». А Баки… Нет. Может быть, Баки сидит за кухонным столом, целится из пистолета Стиву в сердце, рука повязана полотенцем, в глазах — чудовищная пустота, как на мосту, как на геликэрриере, Стив все никак не мог решить, что хуже — эта пустота или животный ужас, который появился на лице у Баки позже… Нет. Может быть, Баки лежит на диване в гостиной, истекая кровью, пылая жаром, заливая потом диванные подушки, полубезумный, и Стив скажет: «Я позвоню другу, хорошо?», и протянет руку… Нет. Может быть, это вообще не Баки. Мало ли других вариантов. Проверка от Наташи. Очередная выходка Фьюри. Халтурная работа Гидры. С глубоким вздохом Стив толкает дверь, а затем придерживает, чтобы она не стукнулась о стену. Он не пытается быть совершенно бесшумным, но и не хочет спугнуть того, кто внутри. В прихожей никого нет. И на кухне. И в гостиной. Стив напряжен, как пружина, сердце отчаянно колотится, и он чуть не подпрыгивает до потолка, когда с другого конца квартиры раздается хриплое: «Я здесь». Стив бросается туда. Баки лежит в ванне. Выглядит он… кошмарно. Кожа у него серая и бледная как воск. Он похудел... нет, он не просто похудел, он совершенно истощен. Ребра можно пересчитать, а о тазовые косточки — точить ножи. Стиву не приходилось видеть ничего подобного со времен войны. Баки обхватывает культю рукой, положив одну ногу под краном на краю ванны, а другой упираясь в стену. Удобной эту позу не назовешь, но его глаза прикрыты, и лоб гладкий. Рука отрезана в нескольких дюймах выше локтя, и то, что от нее осталось, выглядит ужасно — толстый клубок черных ниток на обрубке, по внешней стороне до плеча лесенкой поднимается шов. Как будто он не только отпилил руку, но еще и приложился к лезвию боком. Старые шрамы — как какая-то чудовищная неудачная сварка на человеческом теле, как химический ожог. Стив вспоминает, что металл закрывал руку до самого плеча. Баки пришлось расковыривать его, как консервную банку. Вода, в которой он лежит, слегка розоватая. Баки не смотрит на него, но Стив все равно пытается удержать нейтральное выражение лица. — Я восемь месяцев ломал голову, куда же ты подевался, — говорит он небрежным, как ему хочется верить, голосом, прислонившись к дверному косяку. — А надо было всего-то поискать у себя в ванной. Плечи Баки вздрагивают, из груди вырывается тихий булькающий звук. Стив не сразу опознает в нем смех. — Ты там умираешь или как? — спрашивает Стив. — Честно предупреждаю, я задаю этот вопрос, потому что собираюсь на тебя наорать. — Тогда лови момент, — радостно отвечает Баки. — Я никуда не убегу. Голос у него даже хуже, чем был на геликэрриере. Тогда он как будто соскребал слова со дна колодца. А теперь звучит так, словно полоскал горло галькой несколько недель напролет. Стив открывает рот, затем закрывает его. Что-то не то с этим легкомысленным тоном. — Ты вообще как? — Кажется, — отчетливо произносит Баки, открыв глаза и обращаясь к потолку, — я принял четыре таблетки обезболивающего из твоей аптечки. Стив вздыхает. Баки, судя по всему, мало смущает собственная нагота, так что он подходит поближе, присаживается на край ванной и обхватывает рукой подбородок. — Ты же знаешь, что они рассчитаны на мой метаболизм, да? Если дело менее серьезное, чем пуля в живот, обычно достаточно и одной. Эти таблетки как раз и разработали после того, как он был ранен в живот. Больше двух Стиву не требовалось даже в самые худшие времена. Снова бульканье. — Да. Я понял. — Тебе больно прямо сейчас? — Деточка, — говорит Баки, введя Стива в оторопь таким обращением, — неделю назад мне нужна была капельница из героина, только чтобы немного поспать. Понятия не имею, что в твоих таблетках, но можешь мне поверить, боли я не чувствую. Героин. Боже, Стив не хочет даже думать про это, но… — Ты же не всерьез? — В грузовике, — говорит Баки. — Остатки. Сожги его, если хочешь. Я переживу ломку, я через нее проходил и в худших обстоятельствах. — Ты сам себе отрезал руку. Куда уж обстоятельствам быть хуже. Стив морщится, глядя в мутную розоватую воду, и решает оставить эту тему. Пока что. — Кстати говоря, ты уверен, что после свежей ампутации стоит отмокать в ванне? У Баки такое выражение лица, как будто он пожимает плечами, не пожимая плечами. Это что-то новое. Встает холодный ком в горле: от чужеродности, от ощущения того, что у Баки под кожей — незнакомая марионетка. — Навряд ли. Но ты не хочешь знать, как от меня пахло до того, как я сюда залез. Вполне может быть. — У тебя жар? — У меня всегда жар, — Баки смотрит на него и тут же отводит взгляд. «Ох», — думает Стив. — Раньше так было, по крайней мере. 38,9 в норме. — 38,3, — отвечает Стив. Интересно, почему его температура слегка ниже? Это как-то связано с рукой? — Метаболизм, наверное. В общем, надо сказать, выглядишь ты так себе. — Спасибо. — В смысле, я не имел в виду… — Я знаю, как выгляжу, — Баки смотрит на Стива ровным, спокойным взглядом. В первый раз дольше, чем полсекунды. — Валяй. Спрашивай. Я знаю, тебе хочется. Стив выдыхает через нос. Он вправе задать всего два вопроса, и ответ на первый — «почему ты здесь?» — скорее всего, ничем ему не поможет. А вот второй, может быть, даст какую-нибудь полезную информацию. — Зачем ты это сделал? Баки приподнимает брови и показывает рукой на свою культю: «ты про эту, что ли, штуковину»? Стив кивает. — Микродозы лекарственных препаратов, — говорит Баки, перехватывая спутанные хирургические нитки под водой. Стиву кажется, к ним должно быть больно даже прикасаться, но Баки, похоже, все равно. Таблетки и правда действуют. — Стабилизаторы настроения, нейролептики, стимуляторы регенерации, антиандрогены, адреналин… — он перечисляет все это совершенно ровным голосом, абсолютно без выражения. Затем странно морщится. — Пару недель назад, когда закончился один из препаратов, у меня был шок. Я чуть не умер. Я думал, что если такое повторится, то действительно умру, так что решил найти документацию. У них было руководство, прикинь. По мне. По руке. Ты знал? — Я находил фрагменты в Чикаго, — кивает Стив, стараясь не пропустить в голос злость. Баки выглядит так, будто его это слегка забавляет. — Когда заканчивается основной дозатор, его нужно заполнить в течение двух суток, иначе запустится медленный выпуск стрихнина. Куча времени, чтобы вернуть на место свою собачку, если она случайно потерялась. На лице у Баки блаженство. Стив надеется, что это из-за обезболивающих. — Твою мать, — вырывается у него сквозь зубы. — Боже. Я как раз думал… так вот что случилось в Филадельфии? Они пытались тебя вернуть — и поэтому ты их убил? Баки стискивает зубы, а затем отводит взгляд. Когда он открывает рот, голос у него напряженный и тихий. — Почему я их убил, ты меня спрашиваешь? Он скалится, глядя в кафель. — Они стреляли в детей. Пытались выманить меня, но я замешкался, и они открыли огонь. Эти суки перестреляли девчонок — кем надо быть, чтобы так поступить, какого хера… Баки отпускает культю и прячет лицо за правой рукой, полу-отвернувшись, как будто уворачивается от удара. Стив видит синяки на ладони: четыре темных полумесяца. От его собственных пальцев. Как будто ему было так больно, что он… Стив сам закрывает рот ладонью и тяжело сглатывает. Он не уверен, что сможет заговорить. Под звуки дыхания Баки он пытается взять себя в руки. Когда Баки наконец-то меняет позу, опустив ладонь к впалому животу и откинув голову назад, его лицо ничего не выражает. — Мне жаль, — говорит Стив. Баки невесело смеется. — Жаль тебе. На хер иди со своим жаль. Ты их не знал. Это не ты не успел их защитить. И тут на Стива снисходит понимание, хотя он почти что не хочет его впускать. Баки не просто случайно оказался рядом — Баки знал тех людей. Должно быть, жил с ними, когда пришли боевики. Может быть, он жил там с тех пор, как… о боже, понимает Стив. Баки был в Филадельфии все это время. Все это время. В ужасе он тихо произносит: — Они были твоими друзьями. Баки одаривает его таким раздраженным взглядом, что Стива накрывает чудовищной волной облегчения. Вот он, первый признак того, что Баки… это Баки. Он все еще где-то там, внутри. У него всегда была волшебная способность везде заводить друзей. По крайней мере, до тех пор, пока этот дар не выжгла война. Впрочем, он и после умудрялся находить где-то скрытые резервы обаяния. А в Бруклине и вовсе мог подружиться с кем-нибудь меньше чем за пять минут. Или за десять, если не знал языка, на котором говорит собеседник. Хотя к языкам у него тоже была способность: Стив не знал никого, кто бы так быстро схватывал суть. Если после Вашингтона Баки удалось где-то осесть, жить с обычными людьми — это хороший знак. — Надеюсь, те агенты успели пожалеть о том, что сделали, — говорит Стив. — Нет, — уголок рта Баки приподнимается ровно настолько, чтобы показался один острый клык. — Они умерли слишком быстро. Стиву нечего на это сказать, так что он даже не пытается ответить. Он ненадолго отводит взгляд, а когда смотрит назад, Баки рассматривает его из-под полуприкрытых век с совершенно нечитаемым для Стива выражением на лице. — Если честно, — речь Баки становится пугающе невнятной, — я не собирался дожидаться твоего возвращения. Но знаешь что? Роджерс? Я не смог вылезти из этой чертовой ванны. Намек понят. — Тогда держи, — Стив предлагает руку, а Баки одновременно протягивает свою. Стив вытягивает его из воды, обхватив за предплечье, и приходит в ужас от того, насколько он легкий, как неустойчиво стоит на ногах, насколько нуждается в поддержке. Может, дело в таблетках — от них иногда ухудшается чувство равновесия. А может и не только в них. Баки держится как уставший старик, сгорбившись, осторожничая. Меньше всего на свете он похож на живое оружие, заставившее Стива всерьез опасаться за свою жизнь. От вида того, как мокрые пальцы ног Баки поджимаются на коврике, на Стива накатывает всеподавляющее, животное желание защитить. Долгие недели после «Озарения» ему регулярно снились кошмары, в которых по кругу, как записанная на кинопленку, повторялась их последняя битва. Пустые глаза Баки. Влажный хлопок, с которым Стив выбил кость из сустава. Его крик. Вскоре Стиву пришлось узнать, что его наказывали за лишние звуки, за реакцию на боль. Он не стал бы кричать из-за пустяка. Эта ужасная маска служила не только для того, чтобы скрыть лицо. Она сидела чересчур плотно: на бесцветной коже отпечатывались следы. А ведь когда-то Баки был любимчиком солнца. Смуглый, как моряк, он сиял среди сажи Бруклина. До того, как Стив позволил ему упасть. До того, как его спрятали под землей и заковали в кандалы. «Все будет хорошо, Бак, — думает он. — Все будет хорошо. Я что-нибудь придумаю. Я как-нибудь все исправлю». Он не подведет Баки на этот раз. ________________________________________ Первые попытки посмотреть на Роджерса — как разряд электричества в голову; от них по шее спускается тошнота, как при сотрясении мозга. Это не настоящие ощущения, конечно, а лишь предчувствие боли. Оно отступает, когда он заставляет себя посмотреть Роджерсу прямо в глаза, воинственно и испуганно, думая про себя: «На хер тебя, Алекс, иди на хер, на хер, на хер». Обнулите его и начните заново. Господи боже святый. Если бы его не наказали тогда, Солдат может и убил бы Роджерса. Какой идиот проектирует оружие, которое вздрагивает при виде цели? К тому времени, когда Роджерс уходит за одеждой, ощущение удара током исчезает полностью. Солдат опирается о шкафчик и проводит оценку своего состояния: он голый и его тошнит. Первое можно исправить — он осматривается по сторонам и находит полотенце. Ему удается дотянуться до него и обернуть вокруг бедер, не грохнувшись на задницу. Чтобы прижать полотенце, вместо второй руки он использует шкафчик. Он не смотрит в зеркало: хватило и того, что было написано на лице Роджерса. Действие супермощного обезболивающего уже ослабевает, и под кожу возвращается колючая проволока. Если он не потерял счет времени, конечности начнут трястись где-то в пределах часа. Возможно, как раз тогда, когда боль перестанет отлынивать и примется за дело всерьез. Вряд ли Роджерс разрешит ему принимать героин, но, может быть, у Роджерса найдется кое-что получше. Если у него есть изготовленные на заказ обезболивающие, то он должен знать, где достать еще. Шаркая ногами, Солдат выходит из ванной в поисках Роджерса со смутным подозрением, что тот спрятался где-то и прямо сейчас вызывает подкрепление и группу для эвакуации. Нельзя же так долго искать одежду. Свернув за угол, он чуть не врезается в Сокола. Несколько мучительных мгновений ситуация рискует обернуться взрывом. «Снять полотенце и задушить его — знал ли Роджерс, что он здесь? — почему я не слышал его дыхание? — на полочке в ванной лежит бритва — я не собираюсь — у меня есть два заряженных пистолета в… я не собираюсь…» Солдат делает шаг назад и спотыкается, звучно впечатавшись в стену. Привалившись к ней, он пытается скрыть, что его чуть не хватил удар, и уговаривает свое подсознание не видеть в Уилсоне угрозу. Последнее получается гораздо лучше, возможно в связи с тем, что на Уилсоне розовая рубашка, и он держит руки у головы, показывая, что в них ничего нет. — Ох, — говорит он через секунду, опуская руки. — Неловко вышло. — Да, — хрипит Солдат и прочищает горло. — Я представлял себе, что буду в штанах во время этой встречи. — Ты представлял себе эту встречу? — Ты работаешь с Роджерсом, — говорит Солдат, и Уилсон пожимает плечами, как бы соглашаясь: «Ну да, верно». — И почему ты здесь? — спрашивает Уилсон. — Давай начистоту, если затем, чтобы убить Капитана Америку, то у меня будут возражения. — Если бы я собирался убить Капитана Америку, я бы не оставил столько волос в ванне. У Уилсона вырывается удивленный смешок. — Надо же, ты забавный. Куда делся тот тип, который скинул меня с авианосца? — Сэм? — доносится голос Роджерса. Он показывается в коридоре с рубашкой в руках. — Что ты здесь делаешь? Уилсон поднимает с пола на кухне упаковку пива. — Я думал, тебе не помешает расслабиться после сегодняшнего. Знал бы, что ты нашел своего друга, принес бы побольше. — Это он меня нашел, — говорит Роджерс и морщится. — Прости, Сэм. Я собирался тебе написать. — Да ничего. — Уилсон смотрит на Солдата. — Вот только, приятель, ты не обижайся, но тебе, пожалуй, не стоит пить ничего крепче ромашкового чая. — Я не обижаюсь, — отвечает Солдат, стараясь не задумываться об обращении «приятель». — Если Роджерс сожжет мою тачку, мне ничего больше и не останется. Уилсон переводит взгляд на Роджерса. Тот коротко отвечает: — Героин. — Вот так новости. Ладно. Официально заявляю, что беру это дело в свои руки, потому что черта с два я подпущу любого из вас к этому дерьмищу. Стив, выдай ему штаны. Барнс, где твои ключи? — Там, — Солдат машет рукой в сторону ванной и чуть не соскальзывает по стене, потеряв равновесие. Полотенце сваливается, и Роджерс, озабоченно хмурясь, протягивает свою здоровенную руку. Солдат неохотно позволяет ему довести себя до спальни, где предпринимает решительную и совершенно бесплодную попытку одеться. Пальцы его единственной руки уже дрожат. Он успевает натянуть трусы, а затем Роджерс приходит на помощь. Солдат слишком устал, чтобы чувствовать стыд, но когда Роджерс говорит: — Ты дрожишь. Он врет в ответ: — Просто замерз. Роджерс выдает ему свитер. ☙ Солдат дремлет в кресле, слушая, как Уилсон аккуратно разбирает и чистит его пистолеты. Это не должно звучать успокаивающе, но для него сейчас, наверное, все, что тише гудка поезда, будет звучать успокаивающе. Чуть раньше Уилсон обыскал его сумку со словами: «Ты не подумай, что я тебе не доверяю», и Солдат ответил: «Да ладно, делай, что должен», а Роджерс просто стоял рядом с несчастным видом. — Минутка непрофессионального любопытства, — спрашивает Уилсон. — Героин, серьезно? У тебя ведь была на то причина? Не подсел же ты на него просто по приколу. — Я считал его лекарством, — говорит Солдат. — Думал, он мне поможет. А затем мне просто хотелось унять боль. Он продолжает, не давая Уилсону задать вопрос: — Где-то в костях. И в горле. Началось сразу после того, как я ушел из Вашингтона, и болит все время. — Можешь оценить средний уровень боли по шкале от одного до десяти, где десять — когда вообще невозможно терпеть? Солдат таращится на него. — Я… не знаю? — Если я тебя попрошу обежать вокруг дома, ты сможешь? — Н-нет. — Он поправляется: — Или смогу, но без особого удовольствия. — Ясно-понятно, с восприятием боли все плохо, — говорит Уилсон. — Ладно, обойдемся бинарной шкалой. В общем, как я понимаю, тебе нужны обезболивающие без опиатов, причем срочно. Эй, — добавляет он, приподнимая в руках два пакета с деталями пистолетов: — Куда это убрать, чтобы ты не мог быстро достать? — В любое место, которое можно открыть только двумя руками. Роджерс прожигает Уилсона взглядом, думая, что Солдат не видит, но тот только смеется. Солдат пытается побороть волну головокружения, а затем отдается ей, закрыв глаза. У него стучат зубы, когда Уилсон возвращается и придвигает расплющенный пуфик прямо к его креслу. — Я знаю, что ты меня уже ненавидишь, но ты не мог бы снять свитер? — извиняющимся тоном спрашивает Уилсон. — Хотя бы с плеча. Я хочу посмотреть поближе на твою… Ой-ёй. Отсюда выглядит еще хуже. — Я спешил, — говорит Солдат. — Да... надо же, тут нитки вываливаются. Стив? Аптечку, пожалуйста. Большую. Роджерс исчезает. Ловко, думает Солдат, и его сознание куда-то ускользает. Когда окружающий мир возвращается, он позволяет себе откинуть голову влево. Уилсон, обклеив его руку пластырями, осторожно выдергивает из нее окровавленные нитки, и бормочет себе под нос: — ...черт, тут все еще остались провода. Они, наверное, уже срослись с тканями. Где он берет энергию? По-моему, он не ел дня три, я практически чую, как у него отказывают почки. Солдат ничего не чувствует, должно быть, Уилсон вколол что-то ему в руку. Откуда-то сверху доносится голос Роджерса: — Я думал, у меня что-то протухло в миске с фруктами. — Не, так пахнет кетоз. Ага, странно, я знаю. — Да нет. В смысле, не так уж странно. Я помню, когда моя мама работала в тифозной палате, от нее пахло свежевыпеченным хлебом. Она говорила, что приносит этот запах оттуда. — Хм. Так, оно… а-а, черт, кровь идет. Эй, Барнс? Не отрубайся. Стив, сгоняй на улицу и добудь куриный бульон, знаешь, в картонных коробках? Дешевый, много жиров, много натрия. Если не будет бульона, возьми рамен. Я хочу ему дать что-нибудь кроме воды. Ты со мной, Барнс? — Да, — мычит Солдат. — Как меня зовут? — Уилсон, — Солдат смаргивает и поднимает взгляд, впиваясь ногтем в кутикулу на большом пальце. — Сэм. Я в сознании. — Ага, не делай так, — Сэм осторожно разводит его пальцы. — Просто говори со мной. Читал какие-нибудь хорошие книжки в последнее время? Солдат так дрожит, что даже смех выходит с запинками. — Ты… ты меня забалтываешь? — Да. Как видишь, я готов на все. — Угу. Читал, когда болел. Там был ящик с книгами… — он вздрагивает так, что прикусывает губу и чуть не сбивает Уилсона с его пуфика. — ...р-рядом с домом. Некоторые из девочек п-приносили оттуда всякую странную фигню. В порядке гуманитарной помощи. Что-то про НЛО и правительство, автобиография Муссолини, книга на иврите, история криптографии… — Теперь он вздрагивает так, что мышцы живота сводит ужасной судорогой. — ...черт. Прости, я… я тебе мешаю, наверное. — Все норм, — говорит Уилсон. — Ты отлично справляешься. И которая же из них тебе понравилась? Ставлю на НЛО, звучит как оборжака. — Не, та была ужасная. А вот про криптографию — вполне себе. Почти миллион страниц. Тяжеленная. Приходилось класть ее на подушку. — Мы тебе добудем электронную читалку. Можно записать несколько тысяч книг, а весит как перышко. Это заставляет Солдата ненадолго вынырнуть из тумана. — Несколько тысяч? В этот момент Роджерс вламывается в квартиру с грацией носорога. — Ага. — Уилсон обрезает нитку, свежую, как видит Солдат. Ему казалось, он поддерживает разговор со своей стороны, но время течет не так, как должно, а движется скачками и вспышками. — Капитан Технофоб не хочет ее покупать, а вот на тебя у меня есть надежда. — Мне не нужен киндл, — сообщает Роджерс по пути на кухню. — Ты догадался, о чем я говорю? Очаровательно. — Еще бы я не догадался. Ты ничем не лучше Тони в этом отношении. — Ну что тебе сказать, чувак, я люблю читать. — Послушай… — Ну вот, началось. — ...пока не изобретут электронную книгу, которая пахнет, как настоящая, — Роджерс ставит что-то в микроволновку, — я без нее обойдусь. — Я передам в Амазон, — говорит Уилсон. — Ну, если можно делать свечи с запахом манго, то можно сделать и планшет, который будет пахнуть старым клеем. Солдата забавляет этот разговор, и он переводит взгляд с одного на другого, пока очередная судорога не сгибает его пополам. Все тело дергается, а культя вырывается из рук Уилсона. Каждая мышца от груди и ниже — как перекрученный жгут. Если бы он не стискивал зубы от боли, он бы заорал. На спине, на шее, над верхней губой выступает холодный пот, а кожа в остальных местах кажется горячей и стянутой. Он едва слышит встревоженное «Бак?» от Роджерса и спокойное «Эй, дыши» от Уилсона. — Черт, — шипит Солдат, когда его отпускает. Он с трудом распрямляется. Кажется, стоит ему пошевелиться слишком быстро, и внутри что-нибудь сломается. Он взмахивает культей в сторону Уилсона. — Ты бы лучше… закончил, что делал, пока я не… отрубился у тебя на руках. Уилсон салютует ему иглодержателем. Роджерс приносит кружку, из которой идет пар, и от запаха одновременно текут слюнки и подкатывает тошнота. К счастью, после первого осторожного глотка голод побеждает, и ему приходится сдерживаться, чтобы не проглотить все залпом. Он напоминает себе, как будет больно, если еда пойдет наружу. Он успевает выпить половину, а затем руки начинают трястись так сильно, что он не может удержать кружку. Роджерс забирает ее и ставит на небольшой журнальный столик, в пределах досягаемости, но он явно переоценивает двигательные возможности Солдата. Тот не сомневается, что, если его рука приблизится к кружке на расстояние ладони, он собьет ее на пол. — Ты же не будешь сопротивляться, если я тебя перевяжу? — Уилсон демонстративно разрывает пакет с бинтом. — Я знаю, что ты суперсолдат и все такое, но меня приводит в ужас одна мысль о том, что к этой ране что-нибудь прилипнет. Так что сделай мне одолжение, хорошо? — Давай, — умудряется выговорить Солдат. Он стискивает руку и роняет голову на спинку кресла. Ему слишком жарко, а затем слишком холодно. Комната плывет перед глазами, и он закрывает их. Становится еще хуже: его по-прежнему трясет, и он словно проваливается куда-то, как в полусне. В голове гудит. — Эй, рок-звезда, не засыпай, — предостерегающе просит Уилсон. — Ты смог отпилить себе руку, уж глаза-то точно сможешь держать открытыми. — Дважды, — почему-то ему важно это отметить. — В первый раз я ее ножом отрезал. — Он моргает, качая головой. — Наверное, это судьба. Не суждено мне быть двуруким. Некоторое время раздается только шорох, с которым Уилсон оборачивает бинт вокруг культи, а затем Роджерс очень тихо спрашивает: — Тебе тогда… пришлось самому?.. — Да. — Боже, — шепчет Роджерс. Он нерешительно касается тыльной стороны ладони Солдата, затем стискивает ее, как будто хочет пожать, но не знает, как это правильно делается. Пальцы Солдата не двигаются — даже если бы он захотел, у него не нашлось бы сил сжать руку Роджерса в ответ. Тот наконец-то отпускает его. — Прости… если бы я искал тебя… — ...то ампутации, скорее всего, все равно было бы не избежать, — говорит Уилсон. — А ты, может быть, не спас бы мир, так что давайте обойдемся без самообвинений? Ни одному из вас сейчас не станет от них легче. — Я, — начинает Солдат и замолкает, хмурясь. Он не помнит, что хотел сказать. — Я… — пытается он еще раз, но его накрывает смертельная усталость. Очередные судороги в мышцах будто происходят с кем-то другим, далеко-далеко, не в его теле. Он слышит, как издает странный высокий звук; он знает, что дрожит; он видит свои вытянутые пальцы, и они трясутся, как листья на ветру. Все кажется ненастоящим. — Барнс, — говорит кто-то. — Ты как? Эй, крутой парень, ты меня слышишь? Давай, говори со мной. Сержант? Черт, он не отвечает, Стив… За плечом Уилсона в одном из узких окон начинает идти снег. ☙ Тепло. Теплый свет от лампы. Тепло в ногах, в груди. Слишком тепло; он горит. Он давится беззвучно. Кислота на языке. Огонь в горле. — Мы не можем. — Да, согласен, в больницу обращаться нельзя, но… слушай, он умрет, если мы не приведем сюда врача. Я простой санитар, я не знаю, что делать… с этим. — Бак — боец. Я наверняка и без врачей смог бы оправиться от тех пулевых ранений, так что, может быть… — Во-первых, хватит бредить, ненормальный. Нет, ты не оправился бы — ты бы сейчас пел в невидимом хоре. Во-вторых, одна только героиновая ломка может убить человека, а он отходит еще бог знает от чего после того, как отрезал руку. Плюс огромная открытая рана от совсем не стерильной пилы. Еще у него ноги изрезаны, я думал, он их отморозил, впрочем, они вроде бы заживают… но не забывай еще и про истощение. Стив, чувак, я тебя безмерно уважаю, но я не предлагаю тебе выбор. Если мы не найдем врача, он не выживет. «Прекрасная речь, — думает Солдат отстраненно. — Но вам не приходило в голову просто позволить мне умереть?» ☙ Крики. — Все не так страшно, как звучит. Ее лицензию приостановили не из-за непрофессионализма, а из политических соображений. А затем она просто не стала ее восстанавливать. К тому же она работала во «Врачах без границ», а значит, видала дерьмо и похлеще. И она не будет болтать. — Ох. — Или она, или больница, Стив. — Господи. Ладно, хуже тех коновалов, к которым меня мама когда-то водила по дешевке, трудно что-то представить… ☙ На крыше тепло. Палящее летнее солнце бьет по коже и рубероиду, здания вдалеке дрожат от жары, а небо невероятно хрустально-синее. У него пот на пояснице, на пальцах… на верхней губе. Он роняет сигарету себе на грудь. Черт! Смех. Песчинки под локтями и под ладонями. Тепло. ☙ — Что, он говорил, ему давали? Шелест бумаги. — Все здесь, в руководстве… вот, смотрите. Мы не знаем, что из этого актуально на сегодняшний день… но потенциально — весь список. — Чудесно. Метадон в сочетании с любым из этих двух препаратов вызовет моментальную остановку сердца, так что такой вариант вычеркиваем. Поздравляю, мальчики, простой путь не для нас. Капитан, за мной, я вас научу, как сделать нелегальный срочный заказ из иностранной аптеки. — Эй, мне кажется, он глаза открыл. Барнс? Слышишь меня? Темнота спешит ему навстречу. ☙ Рука на лице. Что-то щекочет нос, затем пропадает. Его гладят по волосам. Ощущение сначала кажется приятным, но тут же становится слишком сильным. Кожа горит. Он не может пошевелиться. Не может говорить. — Как же меня это злит, Сэм. Как же меня все это бесит. — Попробуй посмотреть на ситуацию под другим углом. Конфеткой она от этого не станет, но все могло быть гораздо, гораздо хуже, так что заткнись на секунду. Во-первых, он пришел сюда по своей воле. Во-вторых, он достаточно доверяет нам с тобой, раз позволяет быть рядом, пока он беспомощен, а значит… ладно, я не уверен до конца, хороший ли это знак, или он просто привык к полному подчинению всем, кто достаточно авторитетно командует. Но в остальном он вроде бы неплохо справляется, так что я предпочитаю верить в оптимистичный вариант. В-третьих, он выражал боль и дискомфорт, а не пытался терпеть. Это все очень по-человечески, Стив. Он жил с людьми и вел себя как человек. Все могло быть хуже. Гораздо хуже. — Я знаю, знаю, я просто… — Понимаю, чувак. ☙ На крыше те... ☙ Он просыпается, задыхаясь. Он не может дышать. Кислота пожирает кожу, затекает в суставы. Яд, должно быть это яд, газ с цианидом у него в горле, в носу, жжет… — Эй-эй, ты выдернешь капельницу. Все хорошо, Бак. Дыши. Он не может. Он пытается сглотнуть, прокашляться, и чувствует… нет. Нет, нет, нет, не трубка, вот дерьмо, только не трубка. Теперь он ощущает пластик на лице, клейкую ленту. Он компульсивно сглатывает с открытым ртом, сдерживая рвотные позывы. Получается вдохнуть немного воздуха. И еще чуть-чуть. Чья-то рука на его ладони, на плече. Каждое прикосновение к коже — агония. Он как будто весь в стальной стружке, и в горле она же. Он отбивается, дыша с присвистом. Неуклюже бьет по собственному лицу, хватается за трубку. Выдергивает ее. Кто-то хватает его за запястье, и он бьет кулаком изо всех сил. Грохот, крики. Острая боль в шее. — Так не пойдет, — говорит женщина. ☙ Голоса под водой. Свет, а затем тьма. ☙ Солдат просыпается под знакомый звук — тихое жужжание насоса, подающего питательную смесь. Свет в комнате слишком яркий и неровный. Солдат под чертовой кучей успокоительных, так что до полноценной паники ему далеко, но все же он испуганно шарит по лицу рукой, которая словно в два раза больше, чем должна быть. Он ощупывает обе ноздри по три раза в поисках спрятанной там трубки. Насос продолжает жужжать, будто издевается. Его всегда привязывали на время кормления, и способность двигаться дезориентирует. Да еще и лекарства, которые поступают в вену через капельницу... Выгнув шею с меньшей осторожностью, чем стоило бы, он осматривает себя в поисках источника звука и замечает, что от дверей за ним наблюдает Роджерс. Тот выглядит удивленным и виноватым, когда Солдат перехватывает его взгляд, а затем улыбается. — Привет, — тихо говорит он, подходя и присаживаясь на край кровати. — Как ты себя чувствуешь? Солдату не хочется удостаивать это ответом, так что он просто оглядывается по сторонам, осторожно вдыхая и выдыхая. Кажется, он в комнате рядом с кухней. Здесь, как он предполагает, солнце светит в окно по вечерам, а в остальное время надо включать свет. Сейчас достаточно светло, чтобы читать, и стены все в оранжевых пятнах. Должно быть, время близится к закату. Если так, то он был без сознания всего несколько часов. Или же… Он пытается спросить, который час, но получается только дважды прокашляться. Горло горит, во рту сухо, как в пустыне. Роджерс тянется за чем-то у кровати. Раздается шуршание. Его рука появляется с большим ватным тампоном. — Позволишь мне?.. Тебе станет легче. От тампона пахнет лимоном, но он не чувствует вкуса, когда Роджерс осторожно смачивает его зубы и десны. Солдат смотрит в потолок и не двигается. На вате остается немного крови, и правая щека внутри слегка ноет — должно быть, он ее прикусил. Со второй попытки получается хрипло спросить: — Время? Роджерс достает из кармана мобильник. — 18:03. Всего семьдесят один час с тех пор, как ты перестал реагировать на внешние раздражители. Два дня назад доктору Сузе пришлось тебя прооперировать и ввести гастростомический зонд, потому что ты дважды выдергивал трубку из носа. Я могу что-нибудь сделать? Тебе что-нибудь нужно? Солдат попросил бы пулю в мозг, но ему слишком сложно говорить. — Спать, — произносит он вместо этого и закрывает глаза. Вес Роджерса пропадает с кровати. Он проверяет что-то на запястье Солдата — пластырь, судя по ощущению. Затем остается еще ненадолго. Солдат вздрагивает, когда палец сдвигает прядь волос с его лба. Роджерс, очевидно, хотел поухаживать за ним, но Солдату больно; кожа кажется натянутой и горячей, будто вот-вот взорвется. Что-то рвется наружу, как магма под поверхностью. Он мучительно выдыхает, когда Роджерс со своим облаком заботы покидает комнату. Место, где иголка входит в ладонь, кажется каким-то особенно уязвимым, и он бережет его, когда засовывает руку под одеяло. Кожа неприятно липкая: высохший пот, ворсинки от постельного белья, и, наверное, токсины, которые выходят из пор. Так всегда бывает после долгого выздоровления; он чувствует прилив усталости от того, что лучше знает работу своего организма в кризисе, чем в норме. Возле живота, в неожиданном месте, пальцы натыкаются на тонкую трубку. Она заканчивается небольшой пластиковой… штуковиной, уходящей в кожу под грудной клеткой. Роджерс говорил про гастростомический зонд. Ну да, конечно, вместо того, который вводят в нос. Этот уходит напрямую ему в желудок. Боже. Насколько же он был близок к тому, чтобы попрощаться с этим миром? Рывком убрав руку, он кладет ее поверх одеяла. Пальцы, которых у него больше нет, но которые он до сих пор чувствует, пытаются повторить движение. Они невидимо подрагивают и болят. Вселенская несправедливость. Где-то в квартире он слышит голос Роджерса, тихий и неразборчивый, перемежающийся долгими паузами. Он говорит по телефону, может, с Уилсоном. Солдат прислушивается к этим крохам присутствия другого человека. Представляет, как Роджерс сидит на барном стуле, водит пальцем по столешнице, держит телефон возле уха, слушает уверенный голос Уилсона на другом конце линии. Вдруг Роджерс начинает против чего-то бурно возражать, и в квартире все еще слишком тихо, слишком чисто… но этого достаточно. Он засыпает. ☙ Когда доктор Суза приходит посмотреть на него с утра, он не спит уже два часа. До нее заходил Роджерс, и Солдат позволил ему протереть себе рот, а затем, стиснув зубы, дожидался, пока тому надоест топтаться рядом и вздыхать. Его трясет — частично из-за ломки, частично от боли, которая простреливает мышцы и кости. Очевидно, в капельнице нет анальгетиков, а значит, остается рассчитывать только на то, что принесет Суза. Надо было въехать на грузовике в океан, пока была возможность, вяло думает Солдат, а затем отчаянно радуется, что не сделал этого. Он все еще не определился, за что хочет бороться: за жизнь или за смерть. Суза невысокая, строгая и седая. В своей поношенной летной куртке она выглядит как бабушка с армейским прошлым. Когда она в первый раз приближается на расстояние вытянутой руки, он бросается на нее — это паника и мышечная память, что-то связанное с запахом спирта и латекса — но сил у него как у котенка, так что она с легкостью перехватывает его руку и заодно осматривает ладонь. Она проверяет все выходящие из его тела трубки и три пакета для капельниц на стойке, приподнимает его веки холодными пальцами. Он отвечает на вопросы, используя минимальное количество слогов. Больно? Да. Где? Везде. Одышка? Да. Холодный пот, жар, тошнота? Да. Раздражительность? (Он просто смотрит на нее.) — В общем, дело дрянь, — говорит Суза. — И знаешь, что я тебе скажу? Дальше будет не лучше. Не умирай. Я загляну через двенадцать часов. Она вкалывает ему что-то через катетер, затем возвращает обратно капельницу и выходит из комнаты. Он слышит, как дальше по коридору она делает выговор Роджерсу, а тот вежливо бубнит в ответ. Солдат бессильно злится: Роджерсу она дает указания, а ему самому вообще ничего не объяснила. Сколько ему еще лежать в этой кровати, утыканным трубками? Хочется провалиться сквозь землю. Героин нужен ему как воздух, боже, да тут практически пахнет героином, наверняка в тумбочке есть пакет с дозой. Правда, когда он пытается сесть, его кости превращаются в стекло, так что проверить догадку не получается. Он сокрушенно разглядывает дверцу: до нее вроде бы рукой подать, но между ними пропасть. Несколько минут спустя боль чуточку отпускает, но ему уже все равно. После вечернего визита Сузы приходит Уилсон: к ужину. То, как он здоровается с Роджерсом, выдергивает Солдата из неуютной, настороженной дремы. Они перемещаются по кухне, тихо переговариваются, поддразнивая друг друга, время от времени что-то стучит — может, кто-то из них задевает мебель. Яркие, человеческие звуки. Их спокойные голоса и теплый, ненавязчивый запах готовящегося риса уносят его в настоящий сон, и ему удается проспать не шелохнувшись до прихода Сузы следующим утром. Через день (или два? — время размазывается, цифры от него ускользают) ему приходит в голову, что она дает ему что-то противорвотное. Иначе его бы уже не раз стошнило: и из-за ломки, и из-за этой штуковины в брюшной стенке, через которую в желудок круглосуточно капает жидкость, по цвету похожая на протухшее молоко. Его до сих пор трясет все время, пока он не спит. Едва перестают действовать обезболивающие, как сразу начинает ломить под кожей. Бесконечные часы напряжения и дрожи не проходят даром для мышц. Один единственный раз его все же чуть не выворачивает — он слишком рано пытается выбраться из постели. Голова тут же кружится, комната идет хороводом, и он внезапно очень остро ощущает каждый чужеродный объект у себя под кожей. Роджерс находит его позже свернувшимся на одеяле, замерзшим и не вполне вменяемым. Когда тот его перекладывает, Солдат отключается от боли. ☙ Суза, словно уловив его телепатический сигнал, наконец-то тратит пятнадцать минут на сухие объяснения. Она рассказывает, как работает аппарат для кормления: в каком пакете жидкость, а в каком воздух, как не сломать все это на хрен и как промывать зонд, чтобы тот не забивался и не загрязнялся. Она по разу запускает каждый сигнал, чтобы он знал, как они все звучат. Это было бы очень мило с ее стороны, если бы она не придержала обезболивающие до тех пор, пока не закончила лекцию и не получила подтверждение, что да, он на самом деле понял, как обращаться со всеми этими трубками. Глядя на отверстие у него в животе так, словно оно ее чем-то лично оскорбляет, Суза намазывает его кремом для предотвращения грануляции тканей, «которая тебе, вероятно, не грозит, потому что ты ошибка природы, но, уж сделай мне одолжение, потерпи. Ты же знаешь, кто держит шприц в наших с тобой отношениях, да?» — Мэм. Это, конечно, не ответ, но ее вроде бы удовлетворяет. — Не умирай, — говорит она, и он находит силы вяло ей отсалютовать. ☙ Хотя бы одну маленькую дозу, одну капельку, он на что угодно пойдет, он готов убивать, готов ползать на своих чертовых сломанных коленях... ☙ Несколько дней спустя Суза вводит ему утренние обезболивающие и целую минуту сердито разглядывает культю, крутя ее туда-сюда. Скомканные старые бинты отправляются в мусор, но свежую перевязку она не делает. Зато без лишних слов обрезает нитки, снимает катетер и вытаскивает иголку из руки. Поражаясь стремительности всего этого процесса, он с не меньшим изумлением осознает, что не уплывает в теплый полумрак — она вколола ему другое лекарство, не то, от которого он всегда засыпал. Боль отдаленная, почти условная, но все же он ее чувствует. Ему хочется посмотреть на Сузу с надеждой, но получается больше похоже на страх. — Садись, — говорит она. — Я восстанавливаю тебя в правах на вертикальное положение. Солдат сдерживает усмешку. Прощай, ненавистный постельный режим, привет, независимость. Он убил бы кого-нибудь за душ. Или хотя бы за шланг. Суза смотрит на него с мрачной готовностью схватить за грудки и вздернуть вверх, если он сам не справится, но ему все же удается сесть своими силами с помощью одной руки. Получив от Сузы стаканчик с водой, он держит его с осторожностью, чтобы не разбить и не уронить, а затем по ее команде делает несколько осторожных глотков. Ему неожиданно больно, и он чуть не давится. Суза прожигает взглядом часы на запястье, пока не проходит две минуты. Когда мышцы на ее лице расслабляются, становится ясно — она ждала, не вызовет ли жидкость рвоту. Внезапным и быстрым, как бросок скорпиона, движением она хватает его за подбородок. — Слушаешь? Он кивает. — Из-за тебя мне приходилось две недели по два раза в день проезжать через центр города, и если после этого ты отбросишь копыта, я на твою могилу вывалю мешок навоза. Так что постарайся запомнить все, что я говорю. Пей, когда испытываешь жажду. Медленно. Можешь мыться, но до следующей пятницы порт нельзя погружать в воду. Закрывай его, когда принимаешь душ. Как минимум три недели следи за тем, чтобы пульс не ускорялся. Никаких физических нагрузок два месяца. Если обезболивающие не будут помогать — попробуй медитацию. Тяжелые наркотики под запретом. Алкоголь тоже. Я вернусь в марте и гляну на твой зонд. И еще… — Суза с кряхтением наклоняется, — на первое время тебе может потребоваться это. Наслаждайся. Она кладет ему на колени металлическую трость. И уходит. Солдат смотрит на эту трость и чувствует… абсолютную пустоту. Наверное, он должен испытывать обреченность. Злиться. Когда-то он был величайшим бойцом в мире, ужасом Восточного побережья, зверем с силой десятерых. Он мог пробежать пятьдесят миль и даже не запыхаться. Он днями обходился без пищи, он шел вперед — с металлом под кожей, с ожогами на руках. Непобедимый. Пуленепробиваемый. Бессмертный. Он смотрит на трость и не чувствует совершенно ничего. ☙ Опираясь на свою палку, Солдат умудряется доковылять до ванной, где его догоняет Роджерс с охапкой одежды в руках. Изначально он был решительно настроен обойтись без трости, но, к его шоку и разочарованию, первая же попытка обернулась полным провалом — и большим ударом по чувству собственного достоинства. Он чуть не разбил лицо о журнальный столик, а затем еле подобрал себя с пола. Одно утешение — Роджерс этого позорища не видел. И не слышал, как он скулит, словно побитая собачонка. Впрочем, сломанный нос сейчас не испортил бы его отражения в зеркале. Он толком не рассматривал свое собственное лицо с… боже, со дня смерти Мюррея. Под кожей видны очертания каждой косточки: по нему можно изучать анатомию, как по тем скелетам, которые он видел в школьных окнах. Впадинки на горле и ключицах — лилово-зеленые, как будто в них застоялась кровь, и это самые яркие пятна на его теле, а все остальное — серо-восковое, как брюшко рыбы. Он и не знал, что кожа у живого человека может быть такого цвета. Щеки ввалились, глаза тоже, и под ними — синяки. Он выглядит человеком, которого хорошенько отделали в драке. Сухожилия на шее выступают, как провода. Культя — комок творожистых тканей, больше похожих на жир, чем на кожу. Он сам себя не узнает. Роджерс нерешительно топчется у двери, глядя куда-то в сторону от лица Солдата, отраженного в зеркале. Его трудно за это винить. — Ну и дерьмово же я выгляжу, — говорит Солдат. — На порядок лучше, чем в понедельник, — сообщает ему Роджерс. Солдата слабо утешает сейчас это напоминание о том, что все относительно. Вот радости-то — он выглядит лишь на три четверти мертвым. Гораздо лучше, чем в понедельник. В понедельник, должно быть, было семь восьмых. — Я принес одежду, — Роджерс складывает ее стопкой на стойку у раковины; Солдат узнает спортивные штаны, которые снял с гидровца, и рубашку — Роджерс дал ему ее в тот день, когда он сюда вломился. После паузы Роджерс спрашивает: — Тебе помочь? Дать руку? «А что, у тебя есть лишняя?» — устало думает Солдат. Он так качает головой, что та идет кругом, и ему приходится ухватиться за стойку посильнее. — Я справлюсь, — говорит он, надеясь, что не переоценивает свои силы. Он захлопывает дверь: Роджерсу не за чем на это смотреть. Ему приходится опуститься на пол и делать перерывы после каждого предмета одежды. А затем он долго-долго поднимается на ноги, опираясь на трость одной рукой и о дверь — остатком второй. Из-за зонда край футболки слегка задирается. Живот такой впалый, что даже отверстия не видно — его закрывают выступающие ребра. Он старается не смотреть на себя в зеркало. Зачем ему знать, как его скелет выглядит в одежде. Прислонившись к двери, он наполовину с надеждой, наполовину с опаской проверяет карманы — не остался ли там героин. Он находит лишь шарик из катышков да ту гильзу из Мэна. Он разглядывает ее некоторое время, а затем сует обратно в карман. Из ванной Солдат выходит с искренним намерением дойти до гостиной. Может быть, посмотреть, идет ли еще снег за высокими окнами. Или проверить, удастся ли ему не заснуть хотя бы в ближайший час. Но, оценив длину коридора, он думает: «Да ну его». Раньше он преодолевал такое расстояние меньше чем за три секунды, широкими и легкими шагами, но сейчас у него потеет ладонь, которой он обхватывает трость, а сердце испуганно стучит барабанным боем. Вернувшись в спальню, он чувствует себя так, будто вскарабкался на вершину горы. У окна стоит кресло, но кровать гораздо ближе. Он просыпается спустя неопределенное время, ощущая слабость и полную дезориентацию. На краю кровати сидит Роджерс, положив ладонь ему на ключицу. Действие анальгетиков Сузы давно закончилось, но в костях ломит не сильнее обычного: он даже способен пошевелиться без жгучей боли. Сонно глядя на Роджерса, Солдат задается двумя вопросами: зачем тот его трогает, и, что важнее, почему он не проснулся сразу же, едва Роджерс вошел в комнату. «Я знал его», — приходит в голову непрошенная мысль, и он стискивает зубы. Мало ему было остальных предательств со стороны собственного тела, теперь еще и эта очередная потеря контроля. Очередной удар в спину. Он никогда не просил об этом знании: о знании без понимания, без сути, которую можно было бы вычленить. Оно кроется где-то в костях, как непостижимая болезнь. Он никогда не просил, чтобы его за это наказывали. Он начинает подозревать, что это «подарочек» от Гидры. Вполне в их духе морочить ему голову таким образом. Загрузить вирус в систему, расшатать разум. Или, хуже того, вдруг это изощренный запасной план на случай провала «Озарения»? Вдруг они задумали внедрить его в качестве единственного в своем роде двойного агента? От одной только мысли, что где-то внутри него, как паразиты, могут крыться фальшивые воспоминания, начинает тошнить. Он пытается стряхнуть с себя это ощущение, и рука с его плеча исчезает. — Прости, приятель, — говорит Роджерс. Он держит шприц, и у Солдата пересыхает во рту, но затем он замечает, глупо моргая, что шприц большой и без иголки. Для порта в животе. — Прости, что разбудил, но мне нужно дать тебе антибиотики. Что-нибудь болит? На языке крутится далеко не самый любезный ответ на этот вопрос, но Солдат оставляет его при себе. — Мне надо сесть. Ему даже удается самостоятельно приподняться на подушке, пусть и без особой грации. В процессе он пытается опереться на руку, которой уже нет, и чуть не падает, обеспечив себе совершенно ненужный выплеск адреналина. Обидно, как после пощечины. Он до сих пор чувствует покалывание и дрожь в отсутствующей конечности, и порой у него сводит несуществующие мышцы. Роджерс не смеется, но ободряюще улыбается и протягивает руку. Солдат не принимает ее. — Наверное, нелегко привыкнуть, — говорит Роджерс. — Если тебе нужен новый протез, у меня есть один друг... — Нет, — отвечает Солдат слишком быстро и слишком громко. На секунду прикрыв глаза и распрямив плечи, он повторяет уже спокойнее: — Нет. Спасибо. — Ладно. Роджерс ставит аппарат на паузу, отсоединяет длинный зонд и заменяет его на шприц. — В общем, я пересказал доктору Сузе то, что ты говорил, а Сэм показал ей твою папку. Она не может точно сказать без анализов — нужно измерить плотность костной ткани, например, — но она предполагает, что причина твоей боли в криоциклах. Постоянная заморозка и оттаивание не прошли даром для костей. А про твой пищевод... честно говоря, она использовала формулировку «мясной фарш». Он что-то такое подозревал. Роджерс возвращает зонд на место, и они оба молчат. Только когда вновь раздается жужжание аппарата, Солдат замечает, как тихо в комнате. — Но она говорит, что улучшение возможно, — добавляет Роджерс. — Хорошее питание, отдых… добавки с кальцием, вроде бы. Ее заключение у Сэма. И у тебя ведь тоже есть способность к регенерации? Как у меня? Роджерс так это называет? Солдат пожимает плечами. — Значит, тебе станет лучше. «Мне бы твою уверенность», — устало думает Солдат. Он пытается скрыть свое упадническое настроение, но что-то, очевидно, проявляется на его лице, потому что Роджерс вдруг становится очень печальным. Он тянется к ладони Солдата, но затем передумывает и сжимает кулак, оставив руку у себя на бедре. — Мне так жаль, что тебе приходится через все это проходить, Бак. Если бы я мог хоть чем-нибудь помочь. Солдат обводит рукой все медицинское оборудование вокруг них, но у Роджерса лишь сокрушенно перекашивается рот. — По-настоящему помочь. Я имею в виду, помочь тебе вернуть свою жизнь. У тебя была полноценная жизнь, и, — Роджерс стискивает кулаки, а затем расслабляет их, — я хочу помочь тебе вспомнить. Ты же… Сжалившись над Роджерсом, Солдат качает головой. — Я не помню ничего до падения в ущелье. Роджерсу не сразу удается скрыть вспышку разочарования, ясную как день на его выразительном лице. — Это ничего, — твердо говорит он. — Просто я хочу, чтобы ты знал… Раньше ты заботился обо мне, а теперь настала моя очередь. С этими словами усталость и разочарование, которые Роджерс носил на себе, как плащ, слегка спадают с него, и становится виден проблеск человека, с которым он дрался на геликэрриере: солдата, оружия, силы, с которой нельзя не считаться. По крайней мере, пока он не бросил щит. Роджерс был не первым его противником, кто сдался: некоторые из целей Солдата переставали сражаться, как животные, которые падают на спину, поняв, что смерть близка. Он помнит, что испытывал какое-то умиротворение в такие моменты. Но только не с Роджерсом. С Роджерсом он чувствовал только… ужас. Свой собственный ужас, настолько сильный, что из-под кожи доносился его запах. А позже, когда он слепо искал под водой человека, которого должен был убить, когда касался его безвольных конечностей, он чувствовал себя так, будто ломает собственные кости. Что ж, если такова благодарность за то, что он вытащил Роджерса из реки — он ее примет. Жизнь за жизнь. Верно? Спустя мгновение Роджерс выдыхает, словно из него выпустили воздух, и смотрит на свои руки. — Я думал, ты захочешь знать… ладно, может и не захочешь, но ты имеешь право это знать. Пирс мертв. Он умер, пока мы с тобой дрались, — Роджерс поднимает взгляд. — Он был… Солдат видит, как он отбрасывает варианты: «твоим владельцем», «твоим хозяином», «твоим оператором». — Он использовал тебя, — заканчивает Роджерс с неловкостью. Солдату уже не хочется блевать от имени Пирса, но все равно под ребрами ворочается что-то похожее на тошноту. Он сам не знает, чего хочет: то ли подпрыгнуть от радости, то ли залезть под кровать и никогда не выползать обратно. — Как? — спрашивает он. Как будто это важно. Как будто это что-то меняет. — Две пули в грудь. Чистая смерть. — Роджерс хмурится, словно читает мысли Солдата. — Он заслуживал чего-нибудь помедленнее. Солдат молча соглашается, но где-то внутри него сидит мысль о том, что любая смерть была бы слишком быстрой. И для Пирса, и для Золы. Может, даже для Таунсенда с Мюрреем. Пусть Солдат до сих пор воспринимает их как исключения, потому что они не относились к нему как к куску мяса или грязи под своими ногами, но все равно — они оба заряжали его и нацеливали на людей, которых хотели убить. Он был их идеальным заводным солдатиком. Ничего удивительного, что они его поощряли: его эффективность подскакивала, стоило разок погладить его по голове. Пряник проявлял себя лучшим стимулом, чем кнут. Как, черт его побери, он мог быть настолько слепым? — Баки? — спрашивает Роджерс, и Солдат понимает, что лицо свело от злобы. Челюсть болит. — Прости, я не хотел тебя расстроить. Попробуй отдохнуть. Крикни, если что-то понадобится, ладно? Похлопав по одеялу у его бедра, Роджерс встает и задергивает серые занавески. Приглушенный свет создает ощущение безопасности, как в пещере, но затем Роджерс закрывает дверь снаружи, и Солдат остается один на один со своими мыслями в пустой гулкой комнате. Регенерация, сказал Роджерс. «Как у меня». Но Солдат — не как он. Об этом не хочется задумываться, но, с учетом того, что он прочитал в записях Золы, возможно, сильно лучше ему уже не станет. Он наконец нашел ответы, которые искал с тысяча девятьсот пятьдесят какого-то года. Маленькое приложение в конце руководства, все же расшифрованного до конца. Неизвестно, обрадовался бы Зола или ужаснулся, узнай он, как его последователи корпели над каждым словом этого документа, а затем засунули его подальше ото всех глаз. Зола упоминал Роджерса лишь мимоходом: как единственный успешный продукт чьей-то чужой сыворотки, сверхчеловека с особой силой, обостренными чувствами и высокой скоростью. Индивидуальный успех и коллективная неудача: ведь таких, как он, должны были быть десятки. Сотни. Армия мутантов, которая выиграла бы войну. Командование Золы хотело того же, но сам Зола… Зола хотел обмануть смерть. Зола хотел бессмертия. Так что он создал человека, который не может умереть. И он, очевидно, преуспел, по крайней мере, поначалу. Солдат думал, что Зола проверяет, слабеет ли сыворотка со временем, и даже спрашивал об этом. Он наполовину угадал. Она действительно ослабевала, но только время было не при чем. Ну и глупцом же он был — он ни разу не задал себе вопроса, почему Зола перестал его вскрывать, почему эксперименты постепенно становились все безобиднее, почему он возражал против участия Солдата в боевых операциях. Он-то думал, что Зола просто сцепился рогами со штабом на старости лет. Но нет. Что бы Зола ни добавил в клетки Солдата: то, что затягивало его раны и производило кровь быстрее, чем он терял ее — оно уменьшалось на глазах у Золы. В криозаморозке оно вытекало из него, как вода из треснувшей чашки. Поэтому Зола так отчаянно сопротивлялся отправке Солдата на задания, поэтому он избавился от стольких офицеров. Не из-за ревности. Не в борьбе за право единолично распоряжаться интересовавшим его ресурсом. Но из страха потерять свое чудо. Это было бы почти трогательно, не будь Зола воплотившимся наяву кошмаром Солдата. И все руководители ячейки. Каждый из них знал общую картину — и принимал решение выжать из Солдата все возможное, пока тот не сломается. Все они давали ему анестетики, прятали ущерб, нараставший у него под кожей, молились о том, чтобы использовать весь потенциал, прежде чем он полностью отработает свое. Неудивительно, что Пирс так его расхваливал, нес всю эту сладкую чушь, которую Солдат не понимал — он ведь действительно добежал до финиша, показав прекрасное время. Он оставался безупречно функционирующим заводным механизмом, слишком тупым, чтобы замечать ржавеющие шестеренки. Неудивительно, что ему так больно. Подумаешь, какие-то там чувствительные нервные волокна. Бракованная сыворотка не настолько сильна, чтобы их защищать. Она лишь пытается не дать ему умереть. Интересно, как долго он проживет? С какой скоростью органы будут отказывать с каждым годом? Насколько медленным будет его разложение? Проработает ли мозг до последнего? Солдат прекращает об этом думать. Он изо всех сил старается заснуть, но не перестает видеть перед собой могильно-тихую черноту дыр в животе у Танк. Он должен был знать. Что за ним придут. Не могут не прийти. Как долго он собирался прятать голову в песок? Как долго он продолжал бы жить с отключенным мозгом, притворяясь, будто не знает, что его выследят, как животное? Что у него трэкеры в руке, а может и где-нибудь под кожей, активные до сих пор? «Un refugio, el asilo» — и он превратил убежище в кошмар. Ему нельзя возвращаться в Филадельфию. Это понимание — как удар под дых. Нельзя. Никогда, ни в коем случае, даже после того, как он перестанет быть опасным, если такое когда-нибудь произойдет. Роджерс, по крайней мере, не беззащитен. И, судя по количеству камер наблюдения на фасаде дома и в коридорах, вряд ли соседние квартиры заселены сплошь гражданскими. Возможно, там живут агенты, способные себя защитить не хуже, чем Роджерс. Больше из-за него никто не умрет. На его руках не будет крови. Про себя он называет это отставкой, но уж больно она похожа на капитуляцию. ☙ Следующие дни — сплошная пытка. Не в физическом плане. Может, он страдал бы и телом, будь у него силы на то, чтобы вытащить себя из кровати не только по необходимости. Но он все равно ничего не делает, только приподнимается, когда Роджерс приносит лекарства. Он и представить себе не мог, что будет благодарен за трубку в желудке, но без нее ему пришлось бы ползти на кухню и готовить еду под бдительным наблюдением Роджерса, а потом пытаться ее проглотить. Впрочем, у него не хватило бы на это сил, так что ему просто пришлось бы голодать. Но в отсутствие каких-либо занятий, поводов отвлечься и героина (и без малейшего желания оценивать ущерб, причиненный его организму) у Солдата нет выбора, кроме как думать о том, что у него на самом деле отняли. Что он отнял у других. Он горюет не по потерянной жизни. Ему кажется слишком странным представлять себя другим. Кем-то, кто не стал бы тем, чем стал он, а вел бы спокойное существование, даже не думая ни про какие убийства. Но раз за разом по нему, как шокером, бьет мысль о том, что он творил ужасные вещи для ужасных людей, что его уникальные способности были обращены во зло... Черт, да у него, может быть, и нет вовсе никаких уникальных способностей. Вполне возможно, все в нем искусственное, созданное их руками — они собрали его по частям, извратили его и гордились собой, пока он верил в то, что вложили ему в голову. Чем он в конечном счете лучше тех, кто расстрелял Ла Куэву? Он тоже убивал детей. Почему он убивал детей? Как они его заставили — чем они это для него оправдали? Почему он им верил? Он не особенный. Он результат эксперимента. Он чудовище. Боль, усталость и беспрестанные мрачные мысли погружают его в черную дыру пробирающей до костей тоски, которая сжигает его дотла. ☙ Роджерс плохо спит. Каждый раз, когда Солдат просыпается до рассвета и смотрит в стены, он слышит, как Роджерс перемещается по квартире. Иногда он проходит мимо двери в комнату Солдата; без обуви он шагает тихо, но не бесшумно. Иногда он шепчет что-то сам себе. Однажды ночью Роджерс кричит во сне, сдавленно и отчаянно, как мог бы кричать ребенок. «Да, у меня все то же самое», — невольно думает Солдат. Если не считать ночных хождений по квартире, Роджерс исключительно тихий человек. Или же просто старается не шуметь ради своего единственного соседа. Поэтому, когда кто-то открывает дверь и врывается в квартиру с грохотом, топотом и руганью, шок моментально выдергивает Солдата из полудремы. Это не страх, но ощущается похоже: его поломанная нервная система не различает бдительность и тревогу. В комнате гудит насос, что-то постукивает в батарее. Отчаянно разогнавшийся пульс понемногу замедляется. — Роджерс! — кричит Уилсон. — Тащи сюда полотенце, я весь твой дурацкий коврик уделал снегом. — Ты сам мне подарил этот коврик, — откликается Роджерс из квартиры. Доносится отчетливый звук прилетевшего во что-то полотенца и приглушенные ругательства. К тому времени, как Уилсон стучит по косяку у двери его комнаты, Солдату удается с трудом приподняться и неловко прислониться к подушке. — Салют, — говорит Уислон. — Как делишки? Солдат слегка морщится, и Уилсон сочувственно морщится в ответ. Оглянувшись по сторонам, он плюхается в кресло и вытягивает ноги. Носки у него промокли на пальцах ног. — Стив думал, что ты быстрее очухаешься, но я ему сказал: «Спокойно, Роджерс, ты бы тоже еще лежал на его месте». Уилсон почти до конца расстегивает молнию на кофте. У Роджерса в квартире очень тепло. — Ну как, к тебе возвращаются силы? Правильный ответ — да. Правдивый — нет. — Более-менее, — уклончиво отвечает он. — К наркотикам тянет? — Уже меньше. Чуточку меньше. Может быть. Есть улучшение. Он подозревает, все дело в невозможности их раздобыть: он с кровати-то едва может встать, не говоря уже о том, чтобы выйти из дома, и у него нет ни энергии, ни ресурсов на что-то большее. — Обезболивающие действуют? — С ними лучше, чем без ничего. Они не так помогают, как героин, но… — он пожимает плечами. — Я был к этому готов. Уилсон скрещивает руки на груди. — Стив говорит, что ты еще ни разу не выходил дальше коридора. Это из-за боли? Солдат раздумывает о том, не соврать ли, но единственное, что ему принесет такая ложь — увеличение дозы обезболивающих или их замена, а он и так медленный и сонный из-за тех, которые принимает сейчас. Но если не врать, то что сказать? Не так-то просто объяснить, что его заживо пожирает не боль, но страх и вина. Ему не хватает слов. Он не знает, как начать. Солдат смотрит на свои руки и сильно прикусывает щеку изнутри. Уилсон, к его глубочайшему облегчению, меняет тему, не настаивая на ответе: — Ну как тебе Суза? При виде лица Солдата он кивает: — О да, это точно. Ей богу, она настоящий гений, но совершенно не знакома с профессиональным тактом. Короче, мы с ней посидели над твоей медкартой, уж прости, — ты, правда, тогда считай что умирал, но все равно прости, — и мы думаем, у тебя какой-то адский остеоартроз из-за криозаморозок и лошадиных доз «Депо». И, поскольку в последнее время ты жил впроголодь, у тебя не было шанса на восстановление. Поэтому тебе постоянно больно. Твой организм пытается починить сам себя, но ему не хватает энергии, так что он практически стоит на месте. И еще после осмотра с эндоскопом Суза решила что ты, судя по шрамам, сильно обжег горло год или два назад. Может, на пожаре. Похоже на правду? — Я толком не помню. Уилсон наверняка услышит подразумеваемое «но такое вполне может быть». Внезапно в памяти возникает картинка: стекло стучит по зубам, рука зажимает нос. — Кажется, меня кто-то заставлял пить… кислоту, или что-то в этом роде. Чтобы контролировать, что я ем. Уилсон вздрагивает. — Она считает, ты не способен глотать твердую пищу. Ты пробовал? В Филадельфии? — Пюре, размятый рис… и все холодное. Уилсон приподнимает брови. — Да, было больно. Я постоянно блевал. — Значит, твой новый друг упрощает тебе жизнь, — Уилсон кивает в сторону аппарата для кормления. Солдат пожимает плечами. — Боли меньше. Передвигаться сложнее. — А, не переживай, мы заменим этот унылый антиквариат. Я попрошу Роджерса заказать тебе «Джоуи». Пауза. — Он так называется, потому что его можно носить в кармане. Солдат смотрит непонимающе, и Уилсон тянется за телефоном: — О боже мой, бедолага, сейчас я тебе покажу, — а затем забирается на кровать рядом с ним. Судя по всему, он ничуть не обеспокоен близостью к оружию, которое чуть его не убило. Солдат настороженно следит за тем, как он набирает что-то в поисковой строке, а затем наклоняет экран. Как выясняется, джоуи — это детеныши кенгуру. И да, они чертовски милые, чего уж там. Уилсон запускает, как он выразился, «спираль Ютуба», то есть просмотр уймы видео с детенышами разных животных, которые творят всякие глупости или забираются в неположенные места. Посреди ролика про щенка золотистого ретривера, в первый раз в жизни поднимающегося по лестнице, Солдат замечает, что улыбается. Он испытывает что-то вроде облегчения, почти головокружительного. Удивительно, как что-то настолько простое может приободрить, одним махом сбросив гору с плеч? Стоит подумать об этом, и черная туча снова вздымается в груди и не дает дышать. Должно быть, что-то меняется в языке его тела или напряжении мышц — Уилсон смотрит понимающим взглядом и ставит видео на паузу большим пальцем. — Ну здравствуйте, — говорит Уилсон. — Мозговые гремлины. Прямо по расписанию. Солдат смотрит на него искоса. — Мозговые гремлины, — повторяет Уилсон, как будто это все объясняет. — Голосок у тебя в голове, который очень разумно объясняет, что ты — ужасный человек и не заслуживаешь ничего хорошего. Он загоняет тебя в яму… и ты уже давно сидишь на самом дне, я правильно понимаю? А теперь тебя из нее вытащили маленькие пушистые зверюшки, но гремлины против. Потому что они стремные. Им нравится сидеть в яме. Тебе нравится сидеть в яме, чувак? — Это, очевидно, риторический вопрос, — говорит Солдат. Уилсон закатывает глаза. — Стив тебе говорил, чем я зарабатываю на жизнь? Солдат качает головой. — Я консультант в Ассоциации Ветеранов. И я тебя уверяю, что бы ты мне сейчас ни сказал — я слышал и более странные вещи в менее связном изложении. Можешь просто говорить без удержу, пока не выплеснется то, что нужно высказать. Я никуда не спешу. Солдат еще немного грызет щеку изнутри, до теплого медного привкуса, и тогда проводит по ней языком. — Ты ветеран? — спрашивает он наконец. — Я отслужил свое. — Ты убивал людей. Это не вопрос, на самом деле. Уилсон кивает. — Тебе это нравилось? Уилсон удивленно выдыхает. — Ты не из тех, кто начинает с простых вопросов, да? Черт… ладно. Он потирает пальцем верхнюю губу, прикрывает рот и смотрит себе на ноги, нахмурившись. Телефон покачивается у него на колене. — С гражданскими о таких вещах не поговоришь, конечно. Что ж, в каком-то смысле да, нравилось. Не именно убивать, скорее... Мне нравилось думать, что я делаю что-то важное, а количество убитых врагов — простой способ убедить себя, что все не зря. Черт, да тебе именно за это и платят, ради этого ты и пошел в армию. Разве же ты должен испытывать к этому отвращение? — Уилсон медленно качает головой. — Мне пришлось осознать, что на самом деле мои действия ни на что не влияли. Я просто стрелял в людей. Я бы приносил больше пользы, если бы пошел в парашютисты-спасатели. — Мне нравилось убивать, — говорит Солдат, глядя на сжатый кулак своей единственной руки. — У меня хорошо получалось. Я думал, что делаю правое дело, сражаюсь на правильной стороне... Я не знал, что она неправильная. Просто… Мюррей любил цветы, — говорит он, почти умоляя, сам не зная о чем. Впиваясь ногтями в ладонь, он смотрит на Уилсона и сразу же отводит взгляд — слишком уж доброе у того лицо. — Генерал Мюррей, он... он любил цветы. У него был сад. Он был хорошим садовником, и любил возиться с растениями, и ему нравилось делать то, что он уме… У меня больше ничего не… — У него невольно вырывается раздраженный звук. — Ты убивал людей. За свою страну, когда тебя просили об этом. И ты… перестал это делать. Уилсон кивает. — Моего друга подбили, и меня это всерьез подкосило. Я начал думать, что обе стороны конфликта просто швыряют мальчишек в мясорубку. И нет в этом никакого смысла. Я злился. Я перестал справляться со своей работой и вернулся домой. Солдат не может подобрать слова, но Уилсон терпеливо ждет, тихий и расслабленный. — Я не… злюсь. На то, что меня заставляли убивать, — говорит Солдат, запинаясь. — Не конкретно на это. Я злюсь, что они мне лгали. Заставляли меня верить, что я… они мне говорили, что делают мир лучше. И я все время думаю, что если бы я знал, я бы… сделал что-нибудь. Я… Он сбивается. Внутри поднимается темнота, болит в груди. — Ты несчастен, — говорит Уилсон, и Солдат крепко зажмуривается. — Ты винишь себя. Думаешь о том, что все могло бы сложиться иначе, если бы ты повернул не направо, а налево. Если бы ты сказал нет. Если бы ты быстрее во всем разобрался. Может, ты думаешь, что изменил бы мир к лучшему, если бы отстрелил яйца своему командиру. Если бы застрелился сам… Солдат распахивает глаза. Лицо Уилсона искажено сочувствием. — Послушай, мне в жизни не встречалось, наверное, более лютого пиздеца, чем вся твоя история. Но это не значит, что у тебя нет ничего общего с другими солдатами, которые вернулись домой, волоча за собой груз своих кошмаров. И твой покорный слуга не исключение. Если смотреть в корень… это те же яйца, только в профиль. В совершенно чудовищный профиль. Нет, ты не подумай, что я обесцениваю то, через что ты прошел, но… — Нет, — говорит Солдат удивленно. — Я… Я тебе благодарен. — В общем, ты чувствуешь себя, как дерьмо. Ты чувствуешь вину, и злость, и все в том же духе. Тебе чертовски хреново. Ну и что с того? Солдат моргает. — Ну и что? — Уилсон разводит руками. — Думаешь, станет лучше, если будешь тут лежать, пока мышцы не превратятся в лапшу? Знаешь, когда я вернулся из армии, я целыми днями просиживал в темной квартире, потому что мне не хотелось, чтобы мой силуэт был виден в окно. Я покупал еду с доставкой на дом, лишь бы не выходить на улицу, ну и все остальное заказывал через интернет. И через четыре месяца меня так тошнило от себя, что я готов был купить билет в одну сторону до ближайшей речки. Иногда надо дать самому себе пинок под зад, знаешь ли. Выбить себя из колеи. — Уилсон прочищает горло и скрещивает ноги в лодыжках. — Ты веришь, что должен чувствовать вину, нести свое наказание, страдать все время, но, серьезно, мужик, какая от этого польза? Это никого не вернет. Не исцелит ничью боль. Хочешь что-то искупить? Лучший способ: поправиться, найти что-то, что тебя радует, пойти волонтером в столовую для бездомных или типа того, заняться чем-то реально полезным. Да, это не изменит прошлого, но его невозможно изменить. Ты должен… приносить кому-то радость. Двигаться вперед. Понимаешь, о чем я? — Да, — говорит Солдат, а затем у него вырывается: — Как? Как ты… — Ну, сначала тебе нужно выбраться из этой несчастной кровати, пройти по коридору, и мы найдем у Стива какую-нибудь дурацкую настольную игру и сыграем в нее. Завтра ты снова встанешь и сделаешь что-нибудь еще. И послезавтра, и после-послезавтра. В какой-то момент мысль о том, чтобы выйти из дома, перестанет вызывать желание воткнуть себе нож в глаз. А затем ты действительно попробуешь выйти на улицу минут на десять, после чего в истерике спрячешься в чулан до конца дня. Но ты попробуешь снова. Будешь двигаться вперед мало-помалу. Шаг за шагом. Как-то так. Уилсон достает телефон и начинает прокручивать видео. — И, чтобы ты знал, я сейчас с тобой говорю не как специалист. «Как перестать быть параноидальным травматиком», руководство от Сэмюэла Томаса Уилсона, крайне сомнительное. Версия два, в процессе бета-тестирования. Нет, я не играю в терапевта со своими друзьями. — Друзьями? — Солдат… растерян, почти что оскорблен. Уилсону что, мозги вышибло тогда же, когда у него оторвались крылья? — Это мое проклятье, — сокрушенно говорит Уилсон. — Собирать грустных белых мальчиков и капать им на мозги. Подозреваю, моя бабушка управляет мной из могилы. Ну и что ни говори, — он наклоняет в сторону Солдата экран с видеороликом про котят, — а кто-то вытащил тупую задницу Стива из Потомака. Это немалого стоит. ☙ Верный своему слову, Уилсон заставляет Солдата выбраться из кровати и отводит в гостиную, шагая на таком расстоянии, чтобы за него можно было ухватиться, но не пытаясь прикоснуться к нему сам. Солдат скрипит зубами всю дорогу, злясь на свою неустойчивость, на трость, на жалкое шарканье, на которое только и способны его ноги. Самые длинные кости в его теле отчаянно болят, но знакомой болью: так бывает, когда они снова принимают нагрузку после того, как он неделю пролежал пристегнутым к столу. Уилсон подводит его к дивану, и он скорее падает, чем садится. Пару часов они играют в нарды, а затем возвращается Роджерс, весь взмокший, с красными щеками и носом. Волосы у него в снегу, но он все равно умудряется выглядеть так, будто ему тепло. — Ну как, полегчало? — не оборачиваясь, спрашивает Уилсон и запирает одну из фишек Солдата. — Да, — говорит Роджерс. — Спасибо, что выпинал меня, Сэм. Уилсон смотрит на Солдата и приподнимает руку, как бы показывая: «Видишь?» — Супергероев нужно иногда пинать. Барнс, ты мне будешь помогать его строить. Уилсон оглядывается на Роджерса и указывает большим пальцем на Солдата. — А ты будешь гонять его. Не давай ему залеживаться в кровати. Возлагаю на вас взаимную ответственность друг на друга. — Да, Роджерс, — говорит Солдат, заразившись хорошим настроением от Уилсона. — Почему ты меня не гонял? На лице Роджерса появляется такое открытое и восторженное выражение, что Солдату становится не по себе. Как будто он положил в рот что-то слишком насыщенное на вкус. Это лицо человека, который только что узрел чудо, нечто поразительное и невозможное. Насколько же пустым и мертвым был Солдат, если одна единственная шутка — повод смотреть на него с таким восхищением? Он пытается спрятать свое удивление, продолжая улыбаться, но, видимо, частично оно все же прорывается наружу, поскольку Роджерс прокашливается и отводит взгляд, смущенный, но все равно сияющий. — Йо, — говорит Уилсон в неловком молчании и постукивает пальцами по кубикам. — Твой ход, тормоз. Я не собираюсь ждать до ночи, пока ты снова продуешь. Солдат небрежно выбрасывает дубль с шестерками, и Уилсон раздраженно фыркает. — Я, похоже, везучий, — говорит Солдат, и Роджерс смеется, в первый раз за все это время. ☙ Новый насос, «Джоуи», действительно помещается в небольшом рюкзаке вместе с пакетом со смесью. Но при всех плюсах, которые дает компактность, у него есть и один чудовищный недостаток: теперь Солдату приходится пользоваться тростью. Сама по себе она не так уж ужасна. Без нее он не смог бы даже пройтись по коридору, не говоря уже о том, чтобы выбраться в гостиную, из-за постоянного головокружения и слабости в ногах. У нее мягкий резиновый наконечник, так что он не очень шумит, когда выходит ночью за стаканом воды, даже несмотря на свою новую шаркающую походку. Рукоятка, предназначенная для негнущихся стариковских пальцев, не причиняет боли его хрупким костям, если не опираться на нее всем весом. Возможность держаться за что-то правой рукой слегка отвлекает его от призрачных ощущений в левой. Он ненавидит эту трость. Он ее терпеть не может. Активно, от всей души и без тени логики. Он ненавидит все, что она в себе воплощает. Он мечтает поджечь ее и выкинуть с тридцатого этажа. На ночь он закрывает ее в чулане, и плевать, что утром, доставая ее, он может упасть. Когда ходит в ванную, он оставляет ее за дверью. Он бы давно переломил ее через колено, но для этого нужны две руки. Эту всепоглощающую ненависть замечает даже Роджерс. Как-то раз, пока Солдат пытается читать одну из его книжек, он ни с того ни с сего сообщает: — Знаешь, лет в восемнадцать я где-то с год ходил с тростью. С чувством легкой тошноты из-за запаха еды, которую готовит Роджерс, Солдат поднимает взгляд: — Да? Роджерс кивает, шинкуя морковку. — Я той зимой перенес жуткую лихорадку, и заработал себе повреждение нервов, не знаю точно, как оно называется. О, как я ненавидел ту трость. Никто, наверное, никогда не ненавидел с той же силой. Я все время норовил забыть ее дома, и падал потом, когда выходил на улицу. — Знакомая песня. Ты это к тому, чтобы я подобрал сопли и не ныл? — Да не, просто сочувствую, — пожимает плечами Роджерс. — Я тогда боролся до последней минуты, но не советую повторять мой подвиг. Это было изнурительно. — Каждому нужно хобби. Роджерс смеется, и разговор вроде бы подошел к логическому завершению, так что Солдат возвращается к книге. Но Роджерс неожиданно добавляет: — Когда тебя это вконец достало, ты начал мне говорить, что можно быть самым упрямым человеком на земле, но бога не переупрямишь. А потом стал просто показывать пальцем в потолок. Никто не понимал, что это значит, кроме тебя, меня и моей мамы. Солдат не поднимает взгляд на Роджерса — не может заставить себя, не может придумать, что сказать в ответ. Но буквы на странице книги превращаются в бессмыслицу. ☙ Роджерс не просто называет его именем Барнса. Роджерс думает, что он Барнс. Настоящий. Во плоти. В полном комплекте. Роджерс считает, что вытащил своего друга из могилы целым и невредимым, пусть и немного потрепанным. «Баки» — это не просто удобное прозвище, переданное человеку, у которого никогда не было своего имени. Не очередное обозначение, присвоенное ему кем-то из длинной цепочки его кураторов: Лазарь, Зимний, Манито… «Баки» — не случайный выбор. Баки — это он. Задним числом это до боли очевидно. Роджерс называл его именем Барнса, ссылаясь на их общую историю, с первой встречи, еще когда они дрались на улице. Но это проходило мимо внимания Солдата, как нечто несущественное. Еще один ярлык, ничуть не более значимый, чем «деточка» от Танк. Роджерсу же нужно было как-то его звать. Так почему бы не именем его старого друга? Какая разница, какое слово использует Роджерс? Солдат слишком отвлекся на горе и ломку, голод и боль, и… ладно, он не будет отрицать правду: на всепоглощающую жалость к себе. Но теперь, стоило ему задуматься, эту мысль уже не получается выбросить из головы. Помимо того, насколько она ему в принципе неприятна, у нее есть и конкретные практические последствия. На данный момент его благосостояние, аппарат для питания, простыни на кровати, и одежда, и сам тот факт, что он до сих пор жив, — все это следствие того, что он похож на Барнса до, очевидно, противоестественной степени сходства. От одного этого его уже мутит. Где-то около четырех часов утра, сидя перед покрытым пылью ноутбуком Роджерса, откуда на него злобно смотрит коротенькая статья из Википедии, посвященная Барнсу, Солдат понимает, что не просто похож на него. Это больше чем внешнее сходство. Слишком уж много совпадений. Сержанта Джеймса Барнса держал в плену Арним Густав Зола — тот самый доктор Зола, который вскрывал свой hauptwerk во имя науки. Сержант Джеймс Барнс пропал в Восточных Альпах в 1944 году — Мюррей говорил Солдату посреди полевых цветов, что того привезли из России в 1951. Сержант Джеймс Барнс был непревзойденным снайпером — Солдат ни разу, насколько он знает, не промахивался при стрельбе с дальнего расстояния. Что важнее, если отвести волосы от лица и слегка повернуть голову, то в зеркале отразится точь-в-точь то же самое, что он видит на «культовой» исторической фотографии Барнса — сделанной, как ему сообщает веб-сайт, спустя несколько дней после спасения Барнса с фабрики Гидры в Австрии. Кожа и кости, идентичные вплоть до маленького белого шрама под правым ухом. Про этот шрам он мог бы задуматься и раньше, если бы включил мозг. Хоть какие-то отметки на его теле оставались только от глубоких зияющих ран, но никак не от крошечных порезов. Солдат разглядывает этот шрам, от разбитой бутылки или острого камня, и осознает, что он появился еще до всего, откуда-то из «диких» времен. От этой мысли его выворачивает в раковину. Ну и есть еще все те вещи, которые он знает. То, чего он не знает, его не волнует — само собой. Нельзя скучать по тому, чего нет в твоей голове, если ты о нем даже не подозреваешь. Но когда он знает что-то, даже не догадываясь откуда, вот тогда-то ему хочется вцепиться ногтями в собственный мозг. Теперь, когда он представляет себе контекст, все еще хуже, чем он мог себе представить. Мало того, что его выстрелы уходили в молоко по необъяснимой причине, а кулак застывал в воздухе, стоило Роджерсу заговорить. Мало того, что его тело безоговорочно доверяет Роджерсу, и ему приходится следить за собой, как ястреб, отлавливая моменты, когда он поворачивается беззащитной спиной. До того, как он открыл позаимствованный у Роджерса компьютер, все это таилось внутри него. Снова и снова он испытывал чувство дежа-вю, как будто что-то взрывалось в голове. Теперь он читает статьи в интернете и знает, знает, что некоторые из приведенных там фактов — неправильные. Он с каким-то подсознательным раздражением реагирует на страницу, где написано, что Роджерс родился в июле. Да ну на хрен, это неправда, абсолютно точно неправда. Ощущение неправильности оседает свинцом в животе, и он совершенно не представляет, откуда оно взялось. Как ни неприятно это признавать, но чувство дежа-вю может быть каким-то отзвуком Барнса, затаившимся в глубине мозга Солдата. Вот только, к сожалению, трудно объяснить, почему он сохранил в памяти именно эти вещи. Почему он помнит, что Стив Роджерс родился не в июле (может, это просто опечатка, совершенно незначительный факт), но не помнит ничего из того, что нравилось Барнсу? Если Солдат действительно Джеймс Бьюкенен Барнс — а, похоже, так оно и есть, — то, кажется, Роджерс занимает в мозгу Барнса больше места, чем его собственная личность. Солдат не может докопаться до сути, и это не дает ему покоя. И еще одно его беспокоит: знал ли Пирс? Задавая себе этот вопрос, он уже не сомневается в ответе. Конечно, знал. За все то время, что Пирс был главным, Солдата отправили без маски лишь на одно задание: на геликэрриер. Пропала необходимость прятать его лицо? Стало уже не важно, узнает ли его кто-нибудь на последней миссии? Или же, думает он с отвращением, в этом и была цель: к Роджерсу отправили единственного монстра из зверинца, который гарантированно поставит его на колени. Воспоминания Солдата не заслуживали доверия и в лучшие времена, теперь же он столкнулся с неопределенностью на уровне кошмарного сна. В какой-то момент это тело было занято сержантом Джеймсом Барнсом, Воющим Коммандос, верным американским солдатом, лучшим другом капитана Стивена Роджерса. Когда произошла замена? Когда Барнс исчез? Когда родился Солдат? Он не помнит точку перехода, не помнит, чтобы одна личность накладывалась на другую; только ущелье, и холод, и камень, и отчаянное желание жить, когда стало ясно, что тихо умереть не получится. Оставалась ли в нем тогда какая-то тень Барнса, или его вышибло из тела при падении, и их общий мозг превратился в кашу, а восстановившись, превратился… в него? Солдат — это остатки от Барнса? Он ошибка? И если это так, если Солдат родился на дне того ущелья, чистым листом, комом глины, из которого Гидра слепила то, что ей было нужно — почему же им приходилось раз за разом выжигать его из самого себя, чтобы он исправно функционировал? Не так давно, по его ощущениям, он пришел окольными путями к заключению, что является научной разработкой. Механизмом Золы: сильным, потому что его запрограммировали не обращать внимания на боль, неубиваемым, потому что Зола боялся смерти, пустым, потому что так удобней его хозяевам. И он по глупости своей думал, что более плачевного объяснения его существованию и не придумаешь. Но, по крайней мере, в той версии реальности он был создан с какой-то целью. А вот это… это гораздо хуже. Солдат никогда не хотел знать, кем он был до того, как русские отскребли его с той замерзшей реки. А теперь он живет в соседних комнатах с единственным человеком, который может об этом рассказать. Ну разве не смешно? ☙ Когда голова полна тревожных открытий и неудобной правды (или неправды), тишина в квартире Роджерса удручает еще сильнее, чем прежде. Роджерс — человек привычки, и с тех пор, как Уилсон дал ему пинка под зад, он вернулся к своему распорядку. Он встает в полшестого. Пробегает марафон. Выпивает специальный высококалорийный смузи, напоминающий Солдату жуткий питательный раствор, который ему раньше давали перед заморозкой. А затем, если Роджерсу не надо идти на какие-нибудь публичные мероприятия, он весь день сидит дома и, как Солдату поначалу кажется, ничего не делает. Но со временем он понимает, что это не так. Роджерс проводит время за компьютером или в смартфоне, видимо, переписываясь с друзьями, коллегами или человеком, который занимается так называемыми «связями с общественностью». Затем читает с карандашом в руке, делая неразборчивые пометки на полях, сосредоточенно пытаясь нагнать всю ту историю, которую пропустил. По воскресеньям Роджерс пропускает пробежку и готовит еду — судя по всему, на целую неделю. Его морозилка заполнена тушеным мясом и карри, в холодильнике он держит готовое куриное филе, сырые овощи и яйца вкрутую в пластиковых контейнерах. Роджерс все время ест. Если их метаболизм хотя бы отдаленно схож, ничего удивительного, что Солдат умирает с голоду с тех пор, как «Озарение» перекрыло его постоянный доступ к жидкой пище. Он отчаянно скучает по Ла Куэве: по шуму, по хаосу, по случайным поручениям, которые он иногда выполнял. По комнатам, где нельзя крикнуть, чтобы тебя не услышали не менее трех человек, которые, как правило, сами что-нибудь кричат. И по героину, если быть до конца честным. Хотя он скорее сам себе вырвет ногти на ногах, чем признает, что все еще не избавился от этой зависимости. Ему хочется считать героин чем-то типа трости — чем-то, что можно с достоинством отложить в сторону, когда в нем пропадет необходимость. Но у его организма свое мнение. Он до сих пор чует запах по ночам, и его фантомная конечность дергается, горит и сжимает кулак, почти в буквальном смысле выдергивая его из сна. Ему нужна работа. Солдат совершает ошибку, спросив у Роджерса, что может для него сделать. Он собирался предложить обмен: чем я могу помочь? Чем возместить твои затраты? Как оправдать мое присутствие в твоем доме? Дашь ли ты мне какую-нибудь цель? Роджерс — не один из его кураторов, он, наверное, и мысли бы не допустил о таком сравнении. Но должен же он понимать концепцию взаимной выгоды. Когда люди берут что-то у других, как начал понимать Солдат, они обычно отдают что-то взамен. Ему непонятно, что Роджерс извлекает для себя из их односторонних взаимоотношений. Танк, по крайней мере… Он не хочет думать про Танк. Роджерс приходит в ужас, затем его лицо становится печальным, а затем — очень добрым. Он отвечает со своей обезоруживающей искренностью: — Я одного хочу: чтобы тебе стало лучше, Бак. В общем, Роджерс бесполезен. Остается рассчитывать только на себя. Вот только не так-то просто придумать занятие для человека со свежеампутированной конечностью и суставами восьмидесятилетнего старика. Он начинает с попыток научиться стричь ногти на оставшейся руке, удерживая ножницы пальцами ног, потому что ни за что на свете он не собирается просить об этом Роджерса или Уилсона. На тренировки уходит почти все утро, и ему пока что не хватает гибкости для таких упражнений, но чувство удовлетворения, когда дело сделано, стоит всех усилий. Отросшие волосы постоянно лезут в лицо. Он почти готов украсть у Роджерса бритву, чтобы избавиться от них, и плевать на сходство с людьми, о которых он хотел бы забыть. Но он вовремя вспоминает видео на телефоне Уилсона. В интернете, очевидно, можно найти что угодно. В том числе целое сообщество для ампутантов, где они выкладывают видео, обучая друг друга разным вещам. Застежки-молнии и проблемы с обувью от него пока что далеки, и вряд ли ему когда-либо придется разрезать арбуз. Зато женщине, которая показывает несколько способов собрать волосы в хвост, он готов выдать медаль. К несчастью, в интернете есть еще и новостные сайты. И пусть лица на фотографиях тактично затемнены, но никакое количество размытых пикселей не спрячет забрызганные кровью стены или безжизненные тела на полу. Наблюдая будто со стороны, он чувствует, как его заносит в панику, но в то же время замечает в себе и что-то вроде внутреннего негодования. Вот так выкладывать фотографии на всеобщее обозрение — это же как осквернение могилы. Они бы еще помочились на надгробия. Позже Роджерс находит его в чулане, где он скулит и задыхается, как подстреленная собака, не особо отдавая себе отчет в том, что происходит. Роджерс выдыхает: — Ох, Бак. А затем пытается утешить, мягко и открыто, как он умеет: — Эй, все хорошо, все в порядке. — Т-ты… — пробует заговорить Солдат, и ему приходится стиснуть зубы, вспоминая, как правильно складывать слова в предложения. — Посмотри в компьютер. Пожалуйста. И скажи мне… — голос подводит его. Он прикрывает рот рукой. Роджерс послушно подходит к кровати, где лежит перевернутый ноутбук, возможно, разрядившийся. Роджерс хмурится, глядя на экран, затем шипит что-то непечатное. Он несколько раз нажимает на кнопку, а затем говорит: — Зачем ты себя этим мучаешь? Одни только комментарии… — Мне нужно знать, — говорит Солдат. — Сколько. — Ох, — Роджерс оглядывается. — Шестеро. Шестеро гражданских. Нам с Сэмом сообщили до того, как это попало в новости. Сквозь зубы: — Кто? — Нам не назвали имен — видимо, посчитали, что они нам не понадобятся. А здесь на странице перечислены имена агентов Гидры, но не погибших гражданских, и это… — Отвратительно? — Я хотел сказать типично. — Роджерс морщится. — Что не изменилось в двадцать первом веке — создателям новостей по-прежнему нет дела до жертв преступлений, если они не белые и не обеспеченные. — Они были людьми, — говорит Солдат. Из-за крайней усталости голос у него высокий, резкий. Его трясет волнами, с головы до пят. Он прикрывает глаза. — Они были людьми. Какая на хрен разница, что они были… — наркоманами? бездомными? бедными? Он отбрасывает все эти варианты. — Они были просто детьми, — наконец говорит он, обхватывая себя руками. Все тело ноет. — Мне жаль, — говорит Роджерс, и у Солдата нет сил наорать на него. Роджерс, очевидно, искренен, и это, возможно, важно. На эту мысль можно будет отвлечься позже, когда он закончит трястись на полу в чулане. Ему отчаянно нужно что-нибудь взять в руку — сигарету, шприц, что угодно, — или он вопьется ногтями в лицо. Он вспоминает про гильзу, нашаривает ее в кармане и сжимает, гладя большим пальцем, а затем переворачивает снова и снова. Когда он поднимает взгляд, слегка успокоившись, Роджерс смотрит на него. Роджерс всегда на него смотрит. Наверное, ищет намеки на Барнса. Двигается ли Солдат так, как Барнс? Говорит, как Барнс? То, как он ходит, как пишет, как улыбается... Научился ли он этому уже после, или все это сидит у него в костях? Подключалась ли мышечная память Барнса, когда он впервые стрелял из винтовки? А во второй раз? А в последний? Лучше не вдумываться во все это лишний раз. — Ладно, — говорит Роджерс, опускаясь на колени у входа в чулан. — Давай тебя куда-нибудь перетащим. Тут же бетонный пол, дурень. Мы с тобой всегда говорили, что больше не будем спать на холодном полу после войны. Не хочу нарушать обещание. Единственное, что он умудряется сбивчиво выдать в ответ: «я не сплю». Он позволяет Роджерсу усадить себя, как куклу с тремя с половиной конечностями, и распутать трубку от насоса. К счастью, он не выдернул ее ни из себя, ни из Джоуи. Если тут подходит слово «счастье». — Расскажи это своей бабушке, — улыбается Роджерс и с усилием поднимает Солдата на ноги. ☙ Полная боеготовность. Нет. Полная боеготовность Нет. Полная боеготовность. Нет, вашу мать. ☙ Полная боеготовность — десять минут, как на заевшей пленке, проигранная битва и сжатые кулаки, с каждым повторением он соскальзывает все глубже; я никогда больше не буду готовым ни к каким боям, мудила; такими темпами он за неделю сотрет зубы в порошок, но какая разница, если ему все равно не придется больше ничего жевать, и... ☙ В квартире Роджерса не просто тихо. В ней царит тревожная, беспокойная тишина: как в похоронном зале, как в лесу перед землетрясением, как в бетонной камере после того, как тело перестало дергаться. Такая тишина означает не только одиночество — она предвещает приближение чего-то плохого. Звукоизоляция здесь выше всяких похвал: когда окна закрыты, мира снаружи словно и не существует, а сам Роджерс, похоже, делает все возможное, чтобы издавать как можно меньше звуков. Он не смотрит телевизор. Если он что-то слушает за компьютером, то надевает наушники, а поговорить по телефону выходит на лестничный пролет. Он не разговаривает сам с собой, не напевает, не свистит. С тех пор, как Солдату перестал требоваться провожатый, чтобы пройтись по коридору, Роджерс неизменно соблюдает дистанцию, как будто не хочет навязываться. Солдат не изнывает от желания поболтать с Роджерсом, но от сидения в дальнем углу этой квартиры, в которой тихо, как в гробу, хочется лезть на стену. Вот только он все еще не может обходиться без гребаной трости и не способен вскарабкаться даже на диван, не говоря уже о вертикальной поверхности. Солдат уже достаточно хорошо осознает себя, чтобы заметить закономерность: его мозг становится менее параноидальным и нервным в окружении человеческой деятельности... или чего-то, что ее имитирует. А поскольку Роджерс делает все возможное, чтобы ему, упаси боже, не помешать, приходится стиснуть зубы и последовать совету Уилсона. Он берет себе за правило оставаться в спальне только пока спит, а когда боль вынуждает его подняться с кровати, он каждое утро шаркающими шагами выходит в гостиную — к восторгу Роджерса, как он и предполагал. Когда того нет дома, Солдат занимает себя всем, что может предложить интернет: смотрит видео, слушает подкасты и радио. Может быть, музыка успокаивает диких зверей, но зверю, который больше не хочет быть диким, нужны человеческие голоса. То, что он регулярно заставляет себя выходить на открытое пространство, на практике означает следующее. Во-первых, он проводит больше времени рядом с Роджерсом, который либо сам сидит в гостиной, либо показывается в пределах видимости, если он дома (а он редко куда-то уходит: судя по всему, у него не особо насыщенная жизнь, когда не нужно спасать мир от Гидры). И это... неплохо. В теории. Вот только Солдату не по себе от того, как Роджерс улыбается, словно солнце взошло лично для него, стоит лишь взглянуть в его сторону. Конечно, приятно, когда тебе улыбаются, и у Роджерса хорошая улыбка. Но ведь он расцветает только потому, что видит своего друга детства, а Солдат... не этот его друг. Он лишь оболочка от человека, который когда-то полноценно существовал, занавеска над пустой рамой, лишь вывеска, и, если верить зеркалу в ванной, эта вывеска в подметки не годится тому нахальному смазливому засранцу, чье фото красуется в овальной рамке на книжной полке Роджерса. Солдат нашел его, пока шарился по квартире, и еле подавил искушение перевернуть лицом вниз. Рядом стоит такая же фотография Маргарет Картер — агента, про которую он читал в тех же статьях, что и про Барнса. Он надеется, что эта Картер уже давно мертва, а не дожидается где-нибудь в криосне своей очереди помучить Роджерса еще одной бомбой из прошлого. Второе следствие того, что он стал выходить за пределы своей комнаты (и причина, по которой он все же не тронул рамку) — он понял, что в принципе чувствует себя не в своей тарелке в этой квартире. Пока он жил в Филадельфии, он узнал, что люди… он даже не знает, как сформулировать. Люди меняют то место, где находят себе приют. Они привносят в него свои жизни. У каждой девочки-бродяжки из тех, что на время прибивались к Ла Куэве, в рюкзаке была как минимум одна вещь, не имеющая строго функционального значения для выживания. Квини разрисовала плинтуса в своей обшарпанной комнатке вьющимися лозами и цветами. Круз вешала на дверные и мебельные ручки дешевые пластиковые безделушки, блестящие и гремучие. Танк заклеивала стены фотографиями, вырезанными из журналов и газет. Семерка носила три ожерелья, которые не снимала никогда, даже в постели с Танк, как однажды обнаружил Солдат к своему смущению и их бурному веселью. У него самого, черт возьми, есть его гильза, а он даже не совсем человек. Роджерс же живет как на картинке из журнала. Патологическую чистоту можно списать на армейскую минималистичность и чистоплотность, какой были одержимы и Таунсенд, и Мюррей. Если ты всегда готов к тому, что тебя сдернут с места, не хочется пускать корни или оставлять позади бардак. Но у Мюррея были хотя бы садоводческие журналы и та его непостижимая коллекция солонок. А у Роджерса, похоже, нет вообще ничего особенного. Если бы Солдат попытался предположить, что он за человек, судя по его жилищу, он бы далеко не продвинулся. «Маниакально аккуратный», «держит в доме проигрыватель, но не включает его» и «читает много книг по истории» — вот и все его практически бесполезные заключения. На стенах висят рамки, но не похоже, чтобы картины и фотографии в них имели какое-то личное значение. Дерево, вокзал, маяк и бушующее море, абстрактные загогулины. И ведь это даже не объяснишь тем, что Роджерс недавно сюда въехал. Согласно бумагам, которые Солдат нашел, когда снова выбрался на поиски информации (в третьем ящике компьютерного стола, под чековой книжкой и древним личным делом), Роджерс прожил здесь почти два года. У Солдата, конечно, очень смутное представление об интерьерах, основанное на жизни в притоне и домах людей, которых он убил. Но, по его предположению, за два года в потребительской Америке можно успеть обрасти… хоть чем-нибудь. Сувенирами, безделушками. Ивы и деревянные уточки. Разве нет? Такие размышления наводят на него грусть, но она стремительно улетучивается, стоит только Роджерсу в очередной раз заговорить с ним так, как будто он старый добрый Дж. Б. Барнс. ☙ Однажды утром, стягивая волосы в хвост, он делает неверное движение, и резинка соскакивает с кончиков пальцев, а в руке остается прядь спутанных волос. Он выбрасывает ее без лишних мыслей. Может, он слишком сильно за них дергал, слишком туго затягивал или натер кожу головы, когда мылся. Но это повторяется через несколько дней, и снова, и снова, пока у него на голове не образуются три залысины, которые не получается спрятать, даже распустив волосы. Две поменьше справа, у виска, и одна слева, за ухом, размером с кулак. Роджерс, конечно же, само сочувствие. — Выпадают от стресса, наверное. А еще, может быть, твой организм привыкает к питательному составу? Не сомневаюсь, они снова отрастут, только здоровее станут. Черта с два. Залысины остаются и даже увеличиваются. Солдат наблюдает за процессом. У него складывается впечатление, что выпадающие волосы более тонкие и ломкие, чем те, что растут на макушке. Может, потому что они трутся об одежду и подушку, а может по какой-то другой причине. С верхней части головы тоже что-то выпадает, но и близко не в таких количествах, как с боков и затылка. Но надо отдать Роджерсу должное, именно он предлагает способ избавить Солдата от новообретенного сходства с паршивым псом. — Можно сбрить часть. Будет выглядеть, как будто так и задумано, — говорит Роджерс. — Например… вот. Он находит в телефоне фотографию представительного мужчины средних лет с бородой, у которого вообще нет волос ниже темени, зато выше они отрощены и свернуты в небольшую петельку. В ответ на взгляд Солдата Роджерс пожимает плечами. — Популярная стрижка. Будешь сливаться с толпой. Точно. Никто не обратит внимания, что он калека с одной рукой и зондом в желудке, стоит только сменить прическу. Но, тем не менее, в предложении Роджерса есть смысл. Ближе к полудню Солдат осторожно взбирается на один из высоких стульев на кухне, под которым разложено полотенце, а Роджерс с расческой в зубах распутывает шнур удлинителя. Погода скверная — льет унылый дождь, низко висят облака. Солдату открывается хороший обзор на улицу, и, пока Роджерс устраивается у него за спиной, он смотрит в окно. По тротуару с противоположной стороны дороги несется поток раскачивающихся зонтов, на проводах расселась пара мокрых ворон, женщина безуспешно пытается помешать малышу прыгнуть в лужу. Солдат улыбается. Ему даже удается не отключиться от происходящего, уйдя в свою голову, когда Роджерс разделяет волосы краем расчески, отбрасывая половину наверх, чтобы не мешали. Роджерс на пробу включает машинку для стрижки, удерживая ее на уровне бедра. Солдат не вздрагивает, что он расценивает как еще одну личную победу. Но, когда машинка оказывается возле уха, он все равно отдергивает голову. Дело не в звуке: не такой уж он и громкий, больше похож на электрическую зубную щетку, а не на медицинский прибор. Но что-то в сочетании вибрации и рук Роджерса цепляет под дых, как крюком. — Не двигайся, — беспечно командует Роджерс, и вздыхает, когда Солдат замирает. — Угу, дышать только не забывай. Солдат расслабляется мало-помалу, но, когда Роджерс приставляет машинку к затылку, все равно стискивает зубы и машинально каменеет. На этот раз Роджерс замечает, что что-то не так. И зачем только он, Роджерс, такой восприимчивый? — Эй… все хорошо? — Привычка, — сквозь зубы с досадой отвечает Солдат. Черт, все ведь шло так хорошо. — Ох. Так многое в одном слоге. — Боже, прости, мне… — Все хорошо. Солдат хватает машинку вместе с рукой Роджерса и сам прижимает метал к своему виску. Это как будто прерывает парализующий его цикл. Роджерс включает машинку, и Солдат не обращается в статую и не подпрыгивает на три фута вверх. Он просто держится за сиденье стула чуть крепче, чем нужно. Со временем его хватка ослабевает. Пальцы Роджерса спокойно удерживают его голову в прямом положении, не касаясь ни одного лишнего сантиметра кожи сверх абсолютно необходимого. Движения машинки перестают нервировать и становятся нейтральным, а затем, когда Роджерс не причиняет ему никакой боли, даже успокаивающими. В голове вспыхивает воспоминание: каменные стены и опасная бритва, он баюкает у живота правую руку, как будто она сломана, чьи-то пальцы у него на горле… И затем все исчезает. Он не помнит, чтобы в Гидре ему брили голову ни во времена Золы, ни во времена Таунсенда. А при Мюррее стрижки вообще отменили, так что, наверное, это было еще до того, как его перевезли в Америку, и он тогда отходил от заморозки или был под завязку накачан успокоительными. Воспоминание совсем туманное, так что оно не особо его беспокоит, а Роджерс действует так бережно… Он слегка вздрагивает, когда за шумом машинки тот еле слышно произносит: — Моя мама нас стригла. Ему нечего на это ответить, так что он молчит. Приподнимает голову. Закрывает глаза, когда Роджерс кладет три пальца ему на лоб. — У нее хорошо получалось, — продолжает Роджерс. — Не будь она медсестрой, могла бы стать парикмахером. Эти профессии чем-то похожи — и те, и другие по-своему делают жизнь людей лучше. — Звучит неплохо, — невнятно отзывается Солдат, чтобы произнести что-то утвердительное. — Ага. Знаешь, она... всегда подолгу возилась, пока прическа не выходила как следует. У нее было чутье. — Роджерс неловко дергает машинкой. — Вряд ли она бы мной сейчас гордилась. Она вечно… в раннем детстве у тебя были светлые волосы, а у меня — темные. Когда мы подросли, стало наоборот, но в двадцать девятом году мы выглядели как близнецы. Это возвращает Солдата в реальность. — Чего? Да брось. Врешь ты все. Дети же не линяют, как животные на зиму? — Нет, правда — смеется Роджерс. — Знаешь… Наши матери говорили, что в больнице перепутали детей, так как я больше походил на сына твоей мамы, а ты — моей. Ну, одно время. Я думаю… Роджерс отставляет один палец, затем кладет машинку на стол и убегает в свою комнату. Через минуту он приносит оттуда что-то маленькое, отдает его Солдату и снова берется за машинку. Он сдувает с нее волосы, пока Солдат разглядывает то, что он принес Это крошечная размытая фотография, два на три дюйма, черно-белая и затертая. Когда-то ее, очевидно, небрежно вклеивали в альбом. Два маленьких мальчика, лет по четыре-пять, держат руки друг у друга на плечах, склонив головы, как будто поглощены разговором. Один чуть выше, и волосы у него светлее, но в остальном они почти двойники — улыбки, круглые лица, белые рубашки и подтяжки. На обратной стороне подписано: Джеймс и Стивен, 1923. Солдат разглядывает фотографию с минуту. Роджерс показывает на светловолосого мальчика: — Это ты. Солдат готов к тому, что разозлится, расстроится, испытает отвращение или еще что-нибудь, но… вопреки его ожиданиям ничего не происходит. Может, фотография слишком старая, слишком ненастоящая, как будто из кино. А может, он просто не узнает свои черты в лице мальчика: это не его нос, не его челюсть, не его глаза. Лицо слишком круглое. Рот, может быть, и похож, но и у второго мальчика такой же. Если бы не цвет волос, их было бы не отличить друг от друга. Все дети какие-то невнятно-рыхлые, пока под кожей не начинают проступать острые края. Он знает, что наказывает сам себя, пытаясь потянуться в темные воды и выудить хоть что-нибудь: картинку, или чье-то лицо, или мяч, закатившийся в переулок… но, закрывая глаза, он видит лишь лица тысячи женщин, любая из которых может быть — или не быть — его матерью. Ничего. — Извини, — бормочет он, пытаясь вернуть фото Роджерсу. Он чувствует себя грязным, как будто заглянул в чужое окно и мельком увидел что-то, не предназначенное для его глаз. Но Роджерс только улыбается и говорит: — Оставь себе. ☙ Проблема — одна из множества проблем, которых становится все больше, начиная с того, что ему отчаянно хочется уколоться: пусть он сейчас не загибается от боли, но ее монотонное однообразие все равно выматывает душу, а чудо-лекарства Сузы сдерживают основную агонию, но нисколько не помогают с повседневной ломотой в костях и мышцах, покалыванием в отсутствующей конечности и, черт ее побери, смертельной скукой... Так вот, проблема в том, что пока он один, он ни хрена не может расслабиться. Он ближе всего к спокойствию, когда устраивается в чулане с ноутбуком, но и у этой стратегии есть свои неизбежные минусы. Он не видит, когда кто-то приближается. Ему остается полагаться только на слух, а половина из его приступов случается с ним как раз из-за пространственной слепоты. Из-за этого он заставляет себя сидеть на открытом пространстве в гостиной — там, по крайней мере, он видит то, что слышит. К тому же взгляд Роджерса, если тот находит Солдата прячущимся в чулане, как напуганный ребенок, совершенно невыносим. Когда Роджерс рядом, становится легче, но зато в его присутствии Солдат раз за разом теряет бдительность — помимо собственной воли и к своему неизменному отвращению. Он в проигрыше в любом случае, и цена поражения слишком высока. У него нет права на ошибку. Или, по крайней мере, у той пародии на него самого, в которую он превратился, нет такого права. В итоге каждый раз, когда неожиданно открывается входная дверь, его пульс срывается в бешеную скачку. Он безумно боится, что его найдут. Ну еще бы. В Филадельфии он не думал об этой возможности. После того, как выбрался из Вашингтона, из зоны непосредственной опасности, он все время был слишком напуган чем-то еще. И он так старался понравиться Танк, что его мозг, видимо, заменил Гидру на нее, давая ему фальшивое чувство безопасности. Если он уже под чьим-то командованием, значит, его не заберут к другому куратору. Его не будут искать. Он отдался благодушной беспечности вкупе с героином и самой обыкновенной ленью… и посмотрите, к чему это привело Ла Куэву. К чему это привело его самого. Он превратился в комок постоянно напряженных нервов. Лишь раз в несколько дней ему удается проспать всю ночь подряд, когда усталость побеждает тревогу. Но если такова цена того, чтобы не попасться им снова, то он готов ее платить. Знать бы еще, как долго он сможет так прожить.