Был момент, когда мы могли сказать нет

Люди на самом деле странные. Не новая мысль, но Стив не может от нее отделаться, пока единственные его соседи за столиком в кафе добрых полчаса бурно обличают все на свете, не давая ему мобилизовать свои внутренние войска на штурм совершенно другого вопроса, который его в данный момент заботит. Странность в том, думает он, когда громогласная парочка собирает вещи и уходит в промозглый вечер, что многие современные люди упорствуют в одном повсеместно распространенном… культурном стереотипе. В большинстве своем даже не осознавая этого и никак критически не осмысляя, они преисполнены чувства превосходства в отношении прошлого... в отношении истории. Мы живем в таком-то году, со всеми его технологическими и медицинскими достижениями, и социальные сети охватывают весь мир. Утопия, где и пожаловаться-то не на что, кроме как на тормозящий wi-fi. А значит, эта эпоха гораздо лучше тех примитивных времен, которые человечество оставило позади. К пожилым людям, «людям из того поколения», относятся покровительственно и снисходительно, прощая им устаревшие взгляды на расовые и гендерные вопросы. А всех, кто не в восторге от смартфонов, записывают в «луддиты». Даже не разделяющие такой подход частенько ждут от Стива чего-то подобного и всегда великодушно готовы его извинить. Как будто он не ходил на протесты вместе со своими соседями, как будто его не доводило до белого каления то, что его матери платили меньше, хотя работала она больше других. Как будто он не делал все возможное для интеграции Коммандос. Или как будто до 1980 года наука стояла на месте. Стив помнит, как во время гастролей его знакомили то с одним знаменитым врачом, то с другим — светилами, которые на пике своей профессиональной деятельности собирали по частям поломанных мальчишек. Об этом много писали в газетах: «Чудо современной медицины встречается с величайшими хирургами Европы». В те дни, когда он готовился последовать за Баки во тьму, он не знал, что ведется работа над атомной бомбой, но его бы это не удивило. Как и то, что к ней приложил руку Говард. Он не пещерный человек, да и тех стариков, с которыми он играет в шахматы в Ассоциации ветеранов, так не назовешь. И в то же время Стив иногда задумывается, что, может быть, у жителей двадцать первого века все же есть свои преимущества. Например, доступ к огромному количеству информации. Стиву и его сверстникам не удалось бы столько всего узнать, проводи они хоть каждую минуту своего времени в библиотеке или в компании ребят из Принстонского университета. И вдобавок к изобилию данных — способность их анализировать. Стив быстро разобрался, как работает Гугл, понял, что поиск основан на ключевых словах, а не на фразах, но порой ему кажется, что его бросили в яму с вырванными страницами. Он вечно упускает какие-то важные элементы контекста, единственную крошечную деталь, которой не хватает, чтобы увидеть полную картину и принять взвешенное решение. Наверное, это просто перегрузка, и нет ничего страшного в том, что он блестяще разбирается в военной стратегии, но не может разложить по полочкам собственные мнения. И все же где-то в животе бесполезной тяжестью кроется стыд. Поэтому он здесь, в семь тридцать вечера среды, ждет, когда Прия разделается с огромным заказом на вынос, и можно будет с ней посоветоваться. Не задавать же этот вопрос Пег, или, боже упаси, кому-нибудь из Мстителей: они в наносекунду поймут, о ком речь, и от них не дождешься объективности. Прия — одна из шести аспиранток, которые заправляют любимой кофейней Стива. Все они носят длиннющие накладные ресницы, о которые можно порезаться, не терпят никакого хамства от клиентов и удерживают свое заведение в железных руках, как средневековый замок под осадой. Сверх меры образованные дети (дети? С каких пор для Стива они «дети»? Они немногим моложе него самого), чья прямота — как глоток свежего воздуха. Им до лампочки относительная известность Стива, и уж меньше всех она волнует Прию, модель из Инстаграма и автомеханика на полставки, которая мечтает бросить сферу обслуживания и стать дальнобойщиком. Она с полным пофигизмом отвечает на все более конкретные и все менее дурацкие вопросы Стива о нормах поведения в двадцать первом веке. Стив не то чтобы неровно к ней дышит, но не отказался бы, если бы она его прикрывала в далеком сорок четвертом. Клиент наконец-то уходит, покачиваясь под грузом десятка панини и башни из подставок для стаканов. Похоже, его ждет чертовски долгая ночь в офисе. Прия со вздохом плюхается на стул напротив Стива, театрально приложив ладонь ко лбу. — Попал чувак. Стажеры случайно стерли код, над которым работать с неделю, и вдобавок полетел брэндмауэр. А еще говорят, что продажи — это ад. — В любой работе есть свои подводные камни, — вежливо отвечает Стив. — Или подводные мины, — парирует она, и Стив не может сдержать усмешку. — К слову о трудностях, что случилось, цветик? — У меня… — Стив хмурится, рассматривая столешницу, — ...не то чтобы этический вопрос. Я вроде бы знаю, что правильно, и пытаюсь именно это и делать. Скорее, я хочу спросить, как бы ты поступила на моем месте. Прия поднимает одну ногу на стул и обхватывает руками колено. — У меня есть друг, который только что вернулся из... другой страны, — Стив не совсем лжет, он просто опускает суть. — Да? И как у него дела? — Так себе. Она кивает, приподняв брови. — Он потерял руку, и, ну… Его память… в общем, он… он не помнит, кто он такой. — Жесть какая. Мне так жаль. Я вижу, что ты страшно переживаешь из-за этого, а он-то сам как? — Лучше, чем можно было ожидать. Мне кажется, ему главным образом мешают физические ограничения. — Это можно понять, — она откидывается на спинку стула. — Хорошо, продолжай. — Он живет у меня, потому что… — он прикусывает язык. Не говорить же «потому что его считают опасным». Или «потому что он в опасности». И то, и другое, конечно, правда, но эта правда потребует объяснений, которые он не готов давать. — ...ему больше некуда пойти, — неуверенно заканчивает Стив. — Он знает, кто я... В принципе знает, теоретически. И я ему рассказывал, кем был он. Я стараюсь вести себя так, будто все нормально. Насколько это возможно в наших обстоятельствах. Прия задумчиво хмыкает. Некоторое время она молчит, глядя в никуда, а затем спрашивает, почти касаясь губной помады костяшками пальцев: — Он задает вопросы? Про свою жизнь, или семью, или еще о чем? — Вот как раз об этом я и пришел посоветоваться. Ему, кажется, просто неинтересно. Ничто из этого. Если его предоставить самому себе, вряд ли он будет у меня что-то спрашивать. Я считаю, у него есть право знать о своем прошлом, потому что он был отличным парнем… ну, он и сейчас им остается, не пойми меня неправильно. Я хочу сказать… Просто, ну, вдруг я скучаю по нему так сильно, что… Не знаю. Вдруг я плохой друг. Жду слишком многого слишком быстро. Она слегка усмехается. — Стив. То, что я сейчас услышала — не ход мыслей плохого друга. Большинство людей даже не пытается настолько вдумчиво анализировать свои действия. Твоему приятелю с тобой реально повезло. Но… — она морщится, — это сложный случай. Есть множество причин, по которым он может ни о чем не спрашивать. Но… слушай, он вообще говорит тебе «нет»? Останавливает тебя? Не только тогда, когда ты начинаешь ностальгировать по старым добрым, а вообще в целом? — Он не стесняется меня отшить, когда я слишком над ним трясусь, если ты об этом. — Что ж, — Прия указывает пальцем на свой подбородок, с которого лишь недавно, как известно Стиву, исчезла щетина после двух лет эстрогена и дорогих лазерных процедур, — как местный эксперт по обламыванию чужих ожиданий от себя… если он не боится дать тебе знать, что ты ему докучаешь, это хороший знак. Я бы на твоем месте продолжала в том же духе. Конечно… — она покачивает ладонью из стороны в сторону, — в пределах разумного. Лично меня мысль о том, что я могла бы забыть саму себя, пугает до чертиков. Это какой-то страшный сон. И я была бы суперблагодарна, если бы кто-нибудь попытался помочь мне вспомнить, но... Травма меняет людей. Думаю, тебе стоит на всякий случай быть готовым к тому, что однажды он решит, что не хочет быть тем человеком. Стив смотрит на нее, затем — в потолок, затем — на свои руки. — Я не.. я не знаю, смогу ли принять это. — По шее поднимается жар. Не самая приятная мысль — особенно произнесенная вслух. Особенно в разговоре с Прией. Он чувствует, как призрак его матери заглядывает ему через плечо, качая головой. Стив упрямый, что есть то есть («как баран», всегда говорил Баки), но, в отличие от всех остальных случаев, когда он боролся за то, от чего не мог отступиться, сейчас его уверенность висит на волоске. И волосок этот становится все тоньше и тоньше. Прия лишь пожимает плечами. — Возможно, у тебя не будет выбора. Реальная жизнь не похожа на кино. Люди не просыпаются в один прекрасный день, внезапно вспомнив все, что потеряли. — Если кто-то на такое и способен, так это он, — Стив силится улыбнуться. — Я… я подумаю над твоими словами. — Готов ли ты изменить свои ожидания, вот в чем вопрос. Если так будет лучше для него? Стив делает глубокий вдох. — Я… Да. Думаю, да. Наверняка ты права, я просто… «...не знаю, смогу ли потерять его снова», — заканчивает он у себя в голове, сжав зубы, чтобы не произнести этого вслух. — Я понимаю, приятель. — Прия складывает пальцы пистолетом над столешницей, клацнув браслетами. — Принятие — это процесс и т. д и т. п. Хорошо, что ты об этом задумываешься и задаешь сложные вопросы. Это первый шаг. — Я думал, принятие — это первый шаг, — подначивает ее Стив, и она делает вид, что бросает в него чем-то. За окном, уклоняясь от машин, перебегает дорогу группа смеющихся шумных подростков. Проследив за взглядом Стива, Прия шепчет себе под нос: — Даже не думайте... Не помогает — компания устремляется прямо к стеклянной двери, и Прия встает. — Что ж, мне пора. Спасибо, что развеял скуку моей смены, Стив-о. — Тебе спасибо, — искренне отвечает Стив. Он натягивает капюшон, прежде чем кто-нибудь из этой банды успеет его узнать, и выскальзывает за дверь, оставив позади двух смеющихся девочек. Когда Стив приходит домой, Баки спит или притворяется, что спит. Он упорно оставляет дверь спальни открытой нараспашку. Стив не знает, что думать об этой его привычке, не говоря уже обо всем остальном. Баки обычно рано ложится, а заснуть под шум с кухни и при свете из коридора наверняка невозможно. Но он передвинул кровать так, чтобы с нее была видна гостиная, едва начал с нее вставать, так что… он не закрывает дверь намеренно, пусть Стив и не понимает, по какой причине. Конечно, это дело Баки, но Стива не покидает эгоистичное желание узнать, что же им движет. Хотя бы для того, чтобы быть ему полезнее. В последнее время у Стива есть ощущение, что они бродят по воде на разных концах бассейна с завязанным глазами. «Готов ли ты изменить свои ожидания? Если так будет лучше для него?». «Да», — мысленно отвечает Стив. Что за вопрос вообще? Конечно, готов. Он бы с радостью сам себя поджег, если бы от этого был хоть какой-то толк. Он все вытерпит, лишь бы вернуть Баки домой. Он готов ради Баки на все, на все что угодно в этом безумном мире. Вот только бы Баки сказал, что же ему нужно. ________________________________________ Солдат находит мольберт, когда ищет полотенце, чтобы унять кровь. После душа, когда он уже помылся, но еще не успел одеться, его накрывает приступом головокружения. Пол мокрый от конденсата, воздух перегретый, трость отдыхает на дверной ручке, фантомная конечность обманывает Солдата насчет возможностей собственного тела, и он грохается лицом о край шкафчика. Джоуи отлетает к ванной. Повезло, что хоть нос не сломал, но все же упал он скверно: кожа над глазницей рассечена, кровь хлещет по лицу водопадом. Словно какой-то любитель в первый раз в жизни перерезал горло. Он долго сидит на полу, дожидаясь, пока кто-нибудь высыплет ему на лицо кровоостанавливающий порошок, а затем окатит из шланга. Он неподвижен, как статуя: когда тебя трогают, лучше не шевелиться. Реальность возвращает его себе в одно мгновение физической болью в груди, и он с трудом поднимается с пола при помощи одной руки, удерживая равновесие культей и старательно отводя взгляд от зеркала. Кровь на раковине, кровь на полу, кровь между пальцами ног... Он заляпал здесь все, что можно, и дальше будет только хуже: салфеток, которые он прижал к лицу, надолго не хватит. Он скользит вдоль стены, опираясь о нее плечом, а рюкзак подталкивает по полу ногой — трость не взять, рука занята салфетками. К счастью, коридор отделан темным деревом (вот уж точно мысль, которой он от себя никогда не ждал.) Что-то внутри холодеет и замирает, когда он видит приставленный к задней стенке платяного шкафа мольберт, наполовину завешенный простыней. Под мольбертом — стопка холстов и альбомов с истлевшими текстильными переплетами. У некоторых вообще нет обложек, только корешки небрежно перевязаны веревками. Рядом с ними — потрепанная коробка, в которой, наверное, хранятся остальные принадлежности. Краски, может быть. Кисти. Он не имеет ни малейшего представления о том, как появляются на свет картины — ему никогда не приходило в голову задумываться ни о процессе, ни об инструментах. Но все же он знает, что такое мольберт. Роджерс был художником. Даже если бы Солдат не верил голосу в своей голове, к его услугам всегда есть интернет, готовый подтвердить этот факт. Роджерс учился в художественном колледже, рисовал вывески, рекламные объявления и изредка полуодетых женщин. На заказ, он зарабатывал этим на жизнь. Несколько месяцев назад в одном из музеев Нью-Йорка открылась временная выставка его работ. Солдату не хватает знания предмета, чтобы судить, чему Роджерс ей обязан: своему мастерству или же славе. Теперь, когда он об этом задумался, кажется вполне естественным, что тот, кто зарабатывал на жизнь искусством, мог рисовать не только на продажу. Солдат же стрелял не только в свои цели. Невольно вспоминается Люк; круглые бедра Шошанны на листе бумаги. Наброски, разные мелочи… личные вещи. Люди. Друзья. Солдат смотрит на пожелтевшие альбомы с ощущением, которое назвал бы тошнотой и, возможно, страхом. Пока он стоит столбом у двери, с салфеток начинает капать, и он хватает с полки самое плохонькое полотенце. К тому времени, когда кровотечение наконец останавливается, Роджерса все еще нет дома. Солдат заклеивает бровь пластырями (стоит ли удивляться, что у Роджерса они лежат в запасе пачками?), одевается и возвращает Джоуи на место. Чуть ли не против воли ноги снова приводят его к шкафу и, тяжело дыша, он сжимает ручку трости до треска. «Это всего лишь рисунки, не дрейфь, — говорит он себе. — Ну же, возьми себя в руки». Такая тактика предсказуемо не срабатывает. Он стоит, замерев на месте, пока не представляет себе, как вернувшийся домой Роджерс находит его дрожащим в чулане. Только тогда Солдат опускается на колени перед стопкой. Старый мольберт оказывается неожиданно тяжелым — настоящее дерево, а не дешевый ДВП, как можно было ожидать. Сдвигая его, Солдат опрокидывает на себя большой холст и пугается до полусмерти. Из-за паники и напряжения к тому времени, когда он прислоняет все холсты к мольберту, сердце бьется отвратительно быстро. Альбомы древние, в разводах от воды. С ними, очевидно, не очень бережно обращались. Один из корешков рассыпается под пальцами. И вряд ли их состояние улучшилось от того, что Роджерс свалил их в кучу с другими вещами. Это сбивает Солдата с толку. У Роджерса сияющие окна и целый ящик столовых приборов без единого пятнышка; кровать он заправляет так, что об края покрывала можно порезаться. А вот это, это почти как… наказание. Солдат проваливается в воспоминания: каменные стены, кап-кап-капает ледяная вода, затхлый запах кожи в носу... Кляп. Темное место, куда прячут вещи, которые не заслуживают света. Он всплывает на поверхность, скуля и хватая ртом воздух, впиваясь ногтями в ладонь. Уговорить себя посмотреть на рисунки не сложно, но рука еще долгие минуты способна лишь трястись. Когда он наконец открывает альбом, то чуть не срывает импульсивным движением ветхую обложку. Он ждет, что увидит лицо Барнса, целый альбом с портретами Барнса — тревожность делает его зацикленным на себе. Но перед ним десяток страниц со зданиями и случайными объектами, и лишь затем появляются изображения хоть каких-то людей. Страницы изрисованы с двух сторон и очень плотно, как будто Роджерс не тратил зря ни дюйма бумаги. Судя по тому, что интернет говорит о тех временах, обычные люди вроде Роджерса вряд ли могли себе позволить относиться к альбомам легкомысленно. Первый портрет, и второй, и третий втиснуты между набросками окон и уличных кошек. Это женщина, черты лица которой Солдат мог бы назвать заострившимися, выражаясь деликатно, или изможденными, говоря честно. У нее волнистые волосы до подбородка и тонкая цепочка на шее. Она моет посуду, или шьет, или улыбается. Солдат хорошо читает по лицам. Он не знает, получил ли этот незаменимый для себя навык от Гидры или же обладал им всегда по счастливому для нее совпадению — да и плевать, в общем-то, спрашивать об этом он ни у кого не станет. Родственница Роджерса, понимает он с первого взгляда. Он пытается убедить себя в том, что она может быть тетей или двоюродной сестрой, но знает, что это его мать, он знает это абсолютно точно. На следующей странице — очередное здание и две другие женщины, затем одна из них с бородатым мужчиной, снова она же (в ней есть что-то странно знакомое), автопортрет, старый грузовик, миска с фруктами, целая страница с чьей-то играющей собакой, малыш ползет по полу, еще одно здание, темноволосая девушка, мать Роджерса, снова Роджерс — Солдат быстро перелистывает остальные страницы, не встретив ни одного рисунка с Барнсом. Следующий альбом оказывается более ранним: в нем у Роджерса чуть похуже с анатомией и светом, а штрихи легкие, неуверенные. Некоторые страницы практически лучатся целеустремленностью Роджерса: он рисовал один и тот же предмет по несколько раз, стараясь передать его как можно ближе к жизни. Уже знакомые лица, но опять без Барнса. Солдат начинает подозревать, что Роджерс выделил для своего друга отдельный альбом, но, просмотрев всю стопку — 8 штук — встречает лишь один незаконченный набросок, расплывчатый по краям, как фотография со вспышкой в движении. Барнс смотрит прямо, без улыбки, слегка хмурясь, со складкой между бровями. Он выглядит молодым и ужасно серьезным. Солдат замечает Роджерса только тогда, когда тот присаживается рядом, и вздрагивает так сильно, что альбом подпрыгивает в руке. — Прости, прости, — испуганно говорит Роджерс и скрещивает ноги, не обращая внимания на то, что на нем брюки от хорошего костюма. Он уже где-то снял пиджак и расслабил галстук, но видно, что он вернулся с какого-то мероприятия. С близкого расстояния Солдат чует четыре разных одеколона на его манжетах. — Надо было раньше тебе их показать, — говорит Роджерс. И добавляет после паузы: — Наверное, я боялся перегрузить тебя информацией. Извини, это… так себе оправдание. — Ничего страшного, — отвечает Солдат на автомате. Он перелистывает страницу, чтобы поскорее оставить позади незаконченное лицо Барнса. Что-то в этом рисунке его смущает. На следующем развороте — один и тот же деревянный стул с разных ракурсов. — Нет, я был не прав. Они твои, как и все остальное в этих коробках. Забирай, если захочешь, но… — Они твои. Роджерс выглядит растерянным, а затем печальным. — Бак, они твои. Это ты рисовал. Ты правда совсем… совсем их не помнишь? Солдат вскидывает голову и вглядывается в Роджерса. Тот не похож на любителя злых розыгрышей, и на его лице — совершенно искренние переживания. К тому же Солдат не может придумать ни одной логичной причины, зачем ему могла понадобиться такая ложь. Пока Солдат молчит, беспокойство на лице Роджерса сменяется принятием. Он кивает, отвечая на свой собственный вопрос. — Ты был художником, — неуверенно произносит Солдат. Роджерс пожимает плечами, наклонив голову. — Я зарабатывал рисованием, да. А ты после колледжа не занимался ничем серьезным, и меня это временами ужасно раздражало, потому что у тебя был талант. Но ты любил рисовать, так что я не злился всерьез. Я возвращался домой после дня на стремянке перед какой-нибудь стенной росписью, а ты, пораньше закончив смену в библиотеке, рисовал, как мама готовит ужин. Роджерс показывает на альбом на коленях Солдата. — В архивах их вечно путают с моими. Неудивительно, у нас был похожий стиль. Солдат пытается представить себе рассказанное Роджерсом, но ему трудно воссоздать в воображении жилище тридцатых годов. Поэтому дом Роджерса заменяется у него в голове на Ла Куэву, а мать Роджерса — на Квини с волосами до подбородка. У него не получается увидеть себя с карандашом. Сколько раз его руки служили для чего-либо кроме убийств? Он размахивал бейсбольной битой. Зашивал дерганных девочек. Прикасался к Люку. Вот и все — немного за семьдесят-то лет. — Я не помню. И как же он устал от того, что его просят произносить эту фразу. — Ты вспомнишь, — говорит Роджерс. — Это лишь вопрос времени. Поясницу прошибает холодным потом. Как будто у него мало других страхов. Не дождавшись ответа, Роджерс встает и протягивает руку, как будто хочет потрепать его по плечу, но неловко отдергивает ее в последний момент. — Что ж, я тебя оставлю. Крикни, если нужна будет помощь, чтобы перенести их в твою комнату… или еще с чем. Роджерс уходит, а Солдат еще долго остается на том же месте, глядя на рисунки. Он пытается восстановить мыслительный процесс Роджерса, начиная с шага 1: он просыпается в двадцать первом веке. Поначалу, наверное, он сбит с толку. И вот с ним связывается какой-то архив и говорит: у нас ваши вещи, приходите, забирайте. Он приносит их домой, обнаруживает, что это вещи Барнса… И? Засовывает их подальше в чулан? Черт. Горе, понимает Солдат, а не злость. Не наказание. Роджерс сложил все это в углу комнаты, в которую, наверное, заходит реже всего, завесил простыней, чтобы не видеть, и попытался забыть. Волна острого сочувствия быстро сменяется раздражением. Он не хочет этого наследства. Оно не ему принадлежит, а Барнсу. И все же, поддавшись назойливому извращенному любопытству, он забирает себе один из альбомов — наверное, самый свежий из всех. Может, последний, к которому прикасался Барнс перед уходом на войну; единственный, в котором остались чистые листы. Воспользовавшись тем, что Роджерс разговаривает по телефону у пожарного выхода, Солдат крадет с его стола карандаш и незамеченным закрывается в своей комнате. Волнение вынуждает его отступить в чулан, где он открывает альбом на пустой странице. Ладонь сразу начинает потеть, и ему уже даже не хватает сил злиться на себя. Набросок кровати выходит возмутительно удачным. Мозг Солдата откуда-то знает, как держать карандаш; он видит перспективу, тени на складках скомканного одеяла, тяжесть дерева... И интерпретирует все это в двух измерениях. Профессионал вряд ли гордился бы таким рисунком: время без практики не прошло даром, мышцы отвыкли от движений. Но все же у него, несомненно, есть навык и какое-то молчаливое понимание. Он исправляет ошибки еще до того, как осознает, что сделал их. Альбом вырывается из пальцев, когда он с рычанием швыряет карандаш через всю комнату. — Пошел вон, — шипит он на свою собственную руку. ☙ Ему не скрыться от Роджерса и его печальных глаз. Ему не скрыться от агентов, за ним придут по следу того, что скрыто у него в крови и в костях. Они взломают дверь и снова заберут его в кресло, это лишь вопрос времени. Ему не скрыться от Барнса у себя под кожей («Ничего себе, а неплохой рисунок, — говорит Subject Acht».) Он не хочет быть пустышкой и не хочет быть Барнсом, но альтернатива — остаться искалеченной развалиной на жидком поводке, а это почти что хуже. Жалость Роджерса. Чей-то давно мертвый акцент. («Давай, Джо Ди Маджо!..») Эхо голоса Пирса, по кругу, как запись на повторе. Он включает видео на ноутбуке и выкручивает громкость так, что наушники шипят, но шепот все равно прокрадывается в шипящие звуки, гулко отдается в басах («Ничего себе, а неплохой рисунок. Ты был…») Он приходит в себя на крыше, в одиночестве, не помня, как сюда попал, без рубашки, замерзший и растерянный. Прижимает к впалому животу рюкзак — тот жужжит вхолостую, опустевший. Снега нет, но все равно холодно. Так холодно, что не хочется двигаться. Он трет щеку, пока пальцы не начинают скользить. Ждет звука вертолетного винта. Или выстрела. Но вместо этого ему на плечо ложится рука. Он бьет левой, только у него больше нет левой. Культя попадает во что-то живое, и он бьет еще раз. Подключает правую руку — его хватают за запястье и удерживают. Он пинается. Пытается перекатиться, но небо ослепительно белое, глаза режет, как бритвой, и он издает звук какого-то умирающего животного. Его прижимают к крыше. В чьем-то доме он видел коллекцию насекомых под стеклом. Крошечные тела, пронзенные металлом, законсервированные на одном месте. Он думает про криокамеру и давит пустой рвотный позыв. — Эй-эй, — говорит кто-то, — эй, все хорошо, это я. Он скручивается в пояснице и пинается, но ему не хватает сил. Пытается схватить и сломать запястье, но оно слишком далеко. Холод в костях, как будто дверь закрыта. Но дверь открыта. Нет никакой двери. Неправильный холод. Глубоко внутри все болит. Он всхлипывает. Голос говорит: — Все хорошо, Бак, ты в безопасности, все хорошо, просто дыши, давай же, дыши. И, сука, до чего же больно. Он с присвистом дышит слишком глубокими вдохами, как будто снова глотает кислоту, и она прожигает путь ему в живот. От кашля становится еще больнее, но от попыток сдержать его внутри как будто что-то рвется, так что он обмякает и не пытается бороться. Роджерс приговаривает что-то успокаивающее. До него доходит только четверть звуков — обрывки слов и интонации. Во рту привкус крови. Когда Роджерс отпускает его, он сворачивается в клубок из боли и заходится в кашле. Он думает… Пустота. Кто-то задает вопросы, но отвечать не нужно. Когда пойдут приказы, тогда он послушает. Их легко отличить: меняется тон голоса, какое-то его качество, что-то анатомическое или механическое в связках или в громкости. Как ладонь, приложенная к виску. Ему ничего не приказывают, и он ждет. Ждет так долго, что начинает задумываться, не бросили ли его. Одного на холоде и без приказов. Его трясет. Он откроет глаза и подтвердит свою догадку... скоро. Не сейчас. Ему что-то кладут на живот и поднимают его в воздух. Он инстинктивно пытается вырваться, но сразу понимает, что это Роджерс. Его голова лежит у Роджерса на плече, носом он утыкается Роджерсу за ухо, в одно из тех мест, где запах человека наиболее выражен, и его тело знает Роджерса — оно обмякает. Он пытается бороться с этим, но добивается только новой боли. Роджерс перехватывает его поудобней и делает странное движение. Открывает дверь, понимает он, когда та захлопывается позади. Лестница. Роджерс что-то говорит, но слов не разобрать. Тепло в квартире — как удар по лицу. Он отключается. ☙ Вспышками: коридор. Дверь. Тихий шум, похожий на океан: близко, затем дальше, затем ближе. Одно слово, слишком громкое. Страх. Меньше страха. Роджерс в кресле с книгой в руках. Тяжесть. Пар над кружкой у его локтя, запах мяты. Он приходит в себя. Он благодарен. И: он слишком устал, чтобы на это злиться. ☙ Он еще долго притворяется, что спит, хотя тупая боль в костях просит встать и подвигаться. Роджерс подходит каждый час, иногда прикасается к нему, иногда нет. Пальцы у него легкие, как крыло бабочки. Солдат, наверное, предпочел бы, чтобы Роджерс ему врезал. Тот ведь не о нем заботится, а о своем мертвом друге. На глубине колодца из боли и страдания он спрашивает себя: и это все? С этим ему теперь жить? С болью, страхом, Гидрой под кожей, Барнсом, уцепившимся там, докуда не дотянулась Гидра, и в зависимости от человека, который всегда будет видеть в нем кого-то другого? Такова цена его свободы? Ему хочется повернуть время вспять и повторить все сначала, выбрать любой другой путь, кроме того, который привел его сюда. Еще ему хочется вернуться в свой счастливый сезон, до того, как упал занавес, или даже в более ранние времена: до Таунсенда, до Золы, до оленя и реки, — побежать из долины в противоположном направлении, наружу, прочь, к другой жизни. Еще ему хочется, чтобы все закончилось. Он думает о том, как просто было бы опустить руки. Сдаться. И сразу же поправляет себя с ужасом: нет, просто не будет. Разве что поначалу, а затем будет долго, чудовищно и трудно. Он же не может просто сходить в магазин за ружьем, которое вынесет ему мозги с первого раза. Да даже если сможет — что, если он промахнется, что, если он ошибется, что, если он проснется, ощущая, как куски мозга в черепе срастаются по швам? И с ядом та же история. Он знает по опыту, что не может истечь кровью, не может утонуть. Ему придется уморить себя голодом, наверное. И сколько времени на это уйдет? Недели, месяцы агонии, и даже тогда — умрет ли он? Или же впадет в какое-нибудь оцепенение, как жаба, которая ждет дождя под землей? Как долго его сердце продолжит биться благодаря сыворотке Золы? И еще есть Роджерс, который уж точно не будет стоять в сторонке и смотреть, как он умирает. Солдат смеется. Что еще ему остается делать? Он смеется. Трясется под одеялом в молчаливой истерике. Он жив только потому, что убить себя слишком сложно. «Я не могу умереть. Просто отрежьте мне голову. Я не могу умереть». Ох, твою мать. «Твою мать, Зола», — думает он и снова заходится в приступе смеха. Когда под ним трещит кровать, он возвращает контроль над собой по кусочкам, один за другим. Что ж, думает он позже, вытирая глаза: раз ему не суждено умереть, почему бы не попробовать немножко пожить. ☙ — Я только посижу на ступеньках, — говорит он. Роджерс встречает его идею без энтузиазма. В нем видна внутренняя борьба: отпустить Солдата на улицу или завернуть в ковер и связать. — Я хочу хотя бы минут пять посмотреть на что-нибудь кроме твоих увлекательных белых стен, — пытается разрядить обстановку Солдат. Ему удается вызвать у Роджерса улыбку. — Ладно, уговорил. По лестнице спуститься сможешь? — Я справлюсь, — говорит Солдат, хотя у него остаются некоторые сомнения даже когда он надежно закрепляет в рюкзаке Джоуи и берет в руки трость. Тем не менее спуститься на два лестничных пролета, опираясь о широкие деревянные перила, оказывается проще, чем он ожидал. Самое сложное — открыть дверь в подъезд. Помимо воли он рисует в воображении дуло пистолета, которое ждет его по ту сторону, отряд в тяжелой спецназовской экипировке, фургон с чудовищными фиксаторами для всего тела. Страшнее всего то, что они ведь даже не понадобятся. Он с минуту кроет себя последними словами, уговаривая повернуть уже наконец эту чертову дверную ручку, и, разумеется, снаружи он не находит ничего, кроме соломенного коврика, видавшего лучшие дни. Он не столько присаживается на бетонную ступеньку, сколько падает, и опускает голову ниже плеч, переводя дыхание и отгоняя подступающее головокружение. Он роняет трость между коленями. Когда ему наконец-то удается поднять голову, оказывается, что уже вечер, свет начал тускнеть. Часов пять, наверное — сейчас конец зимы, солнце садится рано. В последнее время он потерял счет дням, и внезапно ему очень нужно узнать, какое сегодня число. Телефон, выданный ему Роджерсом, говорит, что сейчас четыре часа тринадцать минут. Шестое февраля. Воздух прохладный и чистый, на нескольких крышах, до которых не дотянулось солнце, виден снег. Бетон под ним холодный, как лед, и, пожалуй, не лишним было бы надеть еще одну кофту и перчатку. Но все же прямо сейчас все хорошо. С ним все хорошо. Медленный выдох превращается в длинное белое облачко, которое рассеивается, отлетая в сторону. «Короче, — набирает он в телефоне, — я на улице», — и отправляет сообщение. Затем из вредности добавляет: «И что теперь?». Меньше чем через минуту Уилсон присылает ответ: «Спасибо, мой многословный друг. Исчерпывающее описание. Что ты видишь перед собой?». «Дорогу и кучу деревьев без листьев, — старательно набивает Солдат большим пальцем и украдкой оглядывается по сторонам. — Трое детей на скейтах. Женщина с коляской и собакой». «Я чую, кое-кто ни разу в жизни не писал боевых донесений, — отвечает Уилсон, — поздрям!» — за этим следует крошечная картинка с конфетти и воздушными шариками. И спустя секунду: «ну и как оно?» «Не писать донесения? Замечательно». Уилсон отвечает маленьким злым лицом. «Здесь неплохо. В чулан не хочется». И добавляет сухо: «Не знаю, как теперь подняться обратно». «титаническим усилием воли? ногами??, — вносит конструктивные предложения Уилсон. — но, серьезно, это круто. ты супер! я бы приехал и пожал тебе руку, но с работы не выбраться». Еще пауза, и затем: «а "что теперь" — тебе решать. честно говоря, на начальном этапе даже проще, когда возможности ограничены. ты точно не полетишь завтра на бермуды и не пойдешь получать MBA. начинай с малого и все такое. скажи мне сам, чел. что делает тебя счастливым?». Солдат старательно не думает про Филадельфию. Он так долго тянет с ответом, что Уилсон пишет: «эй, тут нет неправильных ответов. что первым приходит в голову?». «Видео с котятами», — набирает Солдат, чувствуя себя идиотом. И уточняет: «Ютуб». «у тебя прекрасный вкус! ютуб приносит счастье всем. короче, сделай с этим что-нибудь. найди новые ролики. составь плейлист из лучших видео. создай канал, запиши влог, спусти пар, не отказывай себе ни в чем». «Что еще за влог?» И затем: «Я теперь должен тебе заплатить?». «отличная мысль, расплатись со мной подборкой роликов с дурацкими зверушками», — отзывается Уилсон, и у Солдата приподнимается уголок рта. Он прячет телефон в карман и укладывает локти на колени, глядя на улицу. Вдалеке над горизонтом медленно собираются облака. Он не может точно определить направление, не зная, где именно садится солнце, и обнаруживает, что это его ни капли не беспокоит. Прекрасный вечер, в самом деле. Если не думать про подъем по лестнице. ☙ Поздним утром, когда на улице угрюмо моросит холодный дождь, Роджерс снимает трубку домашнего телефона на кухне, не выходя на пожарную лестницу. Несвойственное ему короткое «Алло?» заставляет Солдата оторваться от книжки. На прошлой неделе в приступе паранойи, убежденный, что Барнс захватывает его мозг и заставляет забывать факты, он бросился испытывать свою память всеми возможными способами. Интернет предложил заучивать стихи наизусть, и у Роджерса нашлось несколько книг с поэзией. Судя по всему, его способность к запоминанию по-прежнему на месте, и Солдат даже не знает, считать ли свой успех победой или поражением: пусть метод и сработал, но выглядит это все довольно нелепо. Зато теперь, когда его мозг застревает на чем-нибудь, как заевшая пластинка, он может шепотом цитировать Роберта Фроста — иногда это помогает, пусть и мало что меняет по большому счету. Прямо сейчас поэзия волнует Солдата меньше всего на свете. Роджерс у него на глазах превращается в другого человека. Он слушает с каменным лицом, затем уточняет: «Где?» и «Как скоро?». Бросает взгляд на Солдата и слишком быстро отводит его. «Ясно. Понял». Солдат не двигается, когда Роджерс достает мобильник и быстро набирает текст; пальцы порхают над экраном. Роджерс со вздохом опускает телефон, проводит ладонью по волосам, затем печатает снова. Он ждет и отправляет еще три сообщения, а затем убирает телефон в карман и пытается улыбнуться Солдату. — В общем, это был мой… босс, скажем так. Они нашли… они думают, что нашли активную базу. Большую, в Неваде. Моя команда будет ее брать. — Хорошо. Солдат не знает, что чувствовать. Он не напуган, не зол, ничего такого, или наоборот, слишком много всего, чтобы выразить одним словом. Укол возбуждения, приглушенный стыдом. — Будь осторожен, — вот и все, что ему приходит в голову сказать. — Ты справишься один? — спрашивает Роджерс. И быстро добавляет: — Я попрошу парочку друзей тебя навестить, но… — Да, — говорит Солдат, хотя Роджерс все еще продолжает: — …это может занять несколько дней. Они смотрят друг на друга. Роджерс, наверное, думает про крышу, про то, как найдет Солдата в каком-нибудь невообразимом месте, замерзшего и с отключенным мозгом. — Со мной все будет хорошо, — говорит Солдат. Он не видит, как Роджерс уходит, зато слышит двигатель чего-то большого вдалеке, может быть, в небе над окраиной города, и звук какого-то транспорта, который, видимо, забирает Роджерса с крыши. В мертвой тишине квартиры Солдат выдерживает чуть больше пяти минут, а затем подскакивает с места. Мозг гудит еще лихорадочней, чем обычно. С каждым движением, отдающимся гулким эхом, Солдат накручивает себя все сильнее. Поставив ноутбук на кухонную стойку, он включает случайное видео на такой громкости, чтобы было похоже на негромкий разговор, и ходит из одного конца квартиры в другой, проверяет окна, проверяет двери, проводит рукой по корешкам книг в поисках скрытых камер. Он обходит всю квартиру дважды и только тогда чувствует себя удовлетворенным, хотя ему не нравится входная дверь. Но ему никогда не нравится входная дверь. Он думает про соседей, предположительно агентов, представляет, как они слушают его шаги — и замирает на месте. Затем, разозлившись на себя, неуверенно подпрыгивает. Стучит по полу тростью, когда босые ноги не производят достаточного шума. Пусть слушают, ему наплевать. «Да-да, скажи себе это еще раз», — вмешивается мозг, когда под кожей нарастает непрошенная паника. Она всегда приходит непрошенной, но только — это же биологическое явление, паника? Она помогает, когда надвигается что-то страшное, когда кто-то достает пистолет, — она ускоряет рефлексы, отправляет в мышцы химические вещества, которые готовят их к действию. Она полезна в ситуациях жизни и смерти. Но не здесь и сейчас. Он не поддается порыву еще раз перепроверить все точки выхода, и сопротивление самому себе выматывает его в конец. Из беспокойной дремы на диване его выдергивает звонок в дверь. Испуг укорачивает его жизнь лет на десять. Он задевает трость, прислоненную к подлокотнику, и она откатывается под журнальный столик. Он пытается подцепить ее ногой, ругается, когда не получается, и ковыляет к двери без трости, а затем лупит по кнопке, не успев задуматься о намерениях стоящего за ней — того, кому он только что выдал присутствие человека в квартире Роджерса. Ничего не происходит. Он прислоняется к стене рядом с микрофоном и говорит: — Да? — Привет, — отзывается мужской голос через шум помех. — Я, хм, хотел принести пиццу?.. Но Стив сказал, что ты не ешь твердую пищу, поэтому я забежал в японский магазин и добыл… — Шорох. — ...восемь видов сока. Надеюсь, они не очень странные. И я принес дартс. Впустишь меня? Куртка не налезла на гипс, а тут где-то минус восемьсот. Что ж… хорошо. Это не Гидра. Солдат нажимает на кнопку и минутой спустя открывает дверь невысокому крепко сбитому блондину с тремя пластиковыми пакетами в левой руке и повязкой на правой. В ней запросто поместилось бы оружие, но, поскольку она целиком разрисована цветами и палочными человечками, он рискует предположить, что там на самом деле гипс. Эту версию подтверждает впечатляющий фингал, а также слуховой аппарат, пластырь над наполовину отсутствующей бровью, на котором несколькими разными шрифтами написано «OY VEY!»* и дряхлая одноглазая собака. — Привет, Загадочный Сосед Стива. Я Клинт Бартон. Стив предупреждал, что я приду? — Не совсем. Но, как я погляжу, денек у тебя выдался еще поганей, чем у меня, так что, пожалуй, заходи. — Ага, — протягивает Бартон, пока Солдат закрывает дверь за собакой. — Ты, возможно, думаешь, что меня к тебе приставили в качестве няньки. Но если с кем и придется нянчиться, так это со мной. До сих пор голова гудит от сотрясения. В общем, не бей Стива слишком больно, когда он вернется домой. — Мне, наверное, больнее будет, чем ему, если я попытаюсь ему врезать. Солдат забирает у Бартона один из пакетов — тот тяжелее, чем кажется — и умудряется донести до стола, не уронив. Оставив Бартона на время, он присаживается у журнального столика, чтобы поднять трость. Настороженно прислушиваясь к движениям Бартона, он слышит только, как собака обнюхивает пол. Когда Солдат наконец-то дотягивается до проклятой штуковины, Бартон говорит под шуршание пакетов: — Надо же. Стив так и живет как монах, да? — Рад слышать, что не только мне это не нравится. «Так и живет», значит. Не особо воодушевляет. Как и то, что он видит, когда выпрямляется: Бартон выкладывает на кухонную стойку три метательных ножа и миниатюрный арбалет, а затем медленно пятится, отведя здоровую руку в сторону. — Обыщи меня, если хочешь, — говорит он. — Спорим, так будет проще, чем пялиться на меня пару часов, пытаясь понять, как я их пронес. Сдержав вздох, Солдат подходит и делает именно то, что предложено. Он вешает трость на вытянутую руку Бартона: отчасти в знак доверия, отчасти из желания посмотреть, как Бартон ее использует, если решит напасть, пока Солдат ощупывает его ноги. Но главным образом просто потому, что это удобно. — Так откуда, говоришь, ты знаешь Роджерса? — Я попытался его убить, а потом помог ему спасти мир, — отвечает Бартон. Солдат бросает на него быстрый взгляд и поднимается, опираясь о ручку холодильника. Бартон пожимает одним плечом; трость покачивается. — Что, думал, ты один такой? Стив притягивает к себе придурков с промытыми мозгами, так что я бы на твоем месте особо не парился. — Что-то он к себе притягивает, это да, — бормочет Солдат, и Бартон усмехается. Он словно молодеет на десять лет, такая у него сияющая улыбка, и губы Солдата тоже невольно складываются в крошечный кривой изгиб. Он собирает все оружие и в качестве профилактической меры (скорее чтобы угомонить свой беспокойный мозг: Бартон, упавший на стул в кухне Роджерса, вряд ли в состоянии метать ножи, да и просто замахнуться кулаком) перекладывает его на здоровенный холодильник Роджерса, откуда, по прикидке Солдата, Бартон сможет его достать, только встав на стул. — Сурово, братан, — говорит Бартон. ☙ — Меня до сих пор потряхивает от бассейнов. Бартон бросает очередной дротик. В яблочке мишени на двери спальни Роджерса уже не хватает места. Бартон — на другом конце коридора, практически в гостиной, с повязкой на глазах. Пересказ событий битвы за Нью-Йорк показался Солдату несколько неправдоподобным, о чем он не постеснялся сообщить. Но, похоже, Бартон все же не заливал о своей меткости. — Потому что тебе тогда казалось, что ты тонешь? — высказывает предположение Солдат, передавая Бартону еще один дротик. Бартон затыкает его за ухо и достает из своей повязки нечто под завлекательным названием «Цитрусовый сырный напиток Юдзу». — Не, дело в цвете... Да, я знаю, это совершенно тупая хрень, спасибо моему мозгу. Знаешь, бывают такие пафосные бассейны с кафелем под Средиземноморье? Если нырнуть и открыть глаза, вокруг все бирюзовое, и как в тумане, и больно смотреть? — Конечно, — вежливо кивает Солдат, хотя понятия не имеет, о чем речь. Он морщится, когда Бартон опустошает бутылку, и гораздо менее решительно отпивает из своей, почти полной лимонада-карри. Пожар в пищеводе, по крайней мере, отвлекает от ужасного вкуса. Бартон не преувеличивал, когда назвал свою покупку странной. Хотя молочные коктейли с содовой, по которым как-то раз впал в ностальгию Роджерс, по описанию кажутся ничуть не менее жуткими. Бартон ставит пустую бутылку на пол, и собака практически моментально оказывается рядом, пытаясь засунуть в нее морду. — В общем. Как-то так. — Бартон не глядя нашаривает дротик у себя за ухом. — О черт, — восклицает он еще до того, как тот цепляет один из уже торчащих в «яблочке» и отлетает на пол. — Попал бы в центр. Солдат опускает свой горе-напиток на пол рядом с тростью. Лаки обнюхивает его и возвращается к бартоновскому. — Подожди, не бросай пока, я их соберу. Так ты его убил? Локи? — А? Не. За кого ты меня принимаешь? Я отправил его в тюрьму, как хороший правительственный агент. Сложив дротики в карман, Солдат отодвигает Бартона еще на несколько шагов назад. Тот послушно отступает. — Но тебе же хотелось, да? — Еще бы. Стиву приходилось чуть ли руками меня удерживать. В общем, брат Локи забрал его туда, куда отправляют чокнутых инопланетян, которые плохо себя вели. А позже, как я слышал, его кто-то прихлопнул. Но для тех, кто не первый день в нашей профессии, новости о чьей-то «смерти», — он показывает кавычки пальцами, и Солдат вкладывает в них дротик, — не значат примерно ни черта. Очень может быть, в один прекрасный день он вернется и будет поджидать меня в чулане, как монстр из детских страшилок. — Мда, — говорит Солдат. — Ага… и долгое время, — Бартон замолкает, чтобы бросить дротик, который, само собой, попадает в «яблочко». Солдат воздевает руку и возводит глаза к небу, пусть Бартон его и не видит. — ...у меня было ощущение, как будто кто-то прослушивает даже мои мысли. Что, если он до сих пор у меня в голове? Что, если мои мнения — вовсе не мои? Что, если я только думаю, что я — это я, а на самом деле я — кто-то другой? Откуда мне вообще знать? Понимаешь, о чем я? Холодный пот на верхней губе, на шее. Бартон приподнимает повязку на лоб. Солдат не знает, что написано у него на лице, но Бартон читает по нему, как по книге. — Да, — говорит он не без сочувствия. — Я так и понял. — Хватит с тебя дартса, — угрюмо бурчит Солдат, прикрывая дискомфорт от такой своей прозрачности. Он сам бросает дротик без особой уверенности — хоть в доску попал, и то ладно. Вторая попытка к некоторому утешению прилетает чуть ближе к центру. — Ты делаешь поправку на вес, которого там нет, — говорит Бартон. — И расставь ноги пошире. А ты-то своего убил? Я так и не слышал всю историю целиком. Солдат роняет руку с последним дротиком. Затем все равно бросает, не чувствуя замаха — дротик уходит выше доски. — Нет. Его убил кто-то другой, — говорит он, не глядя на Бартона, а затем все же заставляет себя посмотреть. — У меня и возможности-то не было. Он почти ждет, что Бартон скажет: «да нет, была у тебя возможность, сколько угодно возможностей, а ты даже не пытался, ты лизал ему ботинки, умоляя, чтобы прекратилась боль», но Бартон просто кивает: — Он все время поворачивался ко мне спиной. Снова, пусть уже не так прямо: «понимаешь, о чем я»? Он понимает, о да. Посмотри, насколько я тебя не боюсь. Посмотри на все шансы, которые ты упустил. — Он бил меня, пока остальные прятались за автоматами, — рассказывает Солдат. И взрывается нежданно-негаданно: — И как только земля носит таких сволочей. — Угу, — на лице Бартона появляется усталая полуулыбка. — Но и хороших людей на ней хватает. Под скорбным взглядом пса они выливают остатки напитков в раковину, и тут Джоуи сигнализирует о том, что закончилась смесь. Солдат от удивления роняет бутылку — до такого у него еще ни разу не доходило, но, заболтавшись с Бартоном, он потерял счет времени. Тот кажется хорошим парнем, пусть и слегка эксцентричным. Стряхнув с себя рюкзак, Солдат ставит его на стойку и достает катушку, благодаря которой может пройтись по кухне. Зонд тянется за ним, как цепь. Стараясь не обращать внимания на взгляд Бартона, он достает дезинфицирующее средство, новый пакет и три банки состава. Когда он вываливает вторую из них в пакет, Бартон говорит: — Представляю, как тебя бесит все это дерьмо. Даже не притворяйся, что не бесит. Солдат пожимает плечами. — Все лучше, чем принудительное кормление через нос. Бартон смотрит в потолок. — Кто бы сомневался, что у тебя найдется подходящее сравнение. — Меня гораздо больше раздражает трость, — признает Солдат. Бартон бросает на него насмешливый взгляд — фингал, правда, портит весь эффект. Солдат опустошает третью банку и вздыхает. — Мне не нравится иметь очевидное слабое место и хочется блевать при мысли о том, что за зонд кто-нибудь может дернуть, но иначе пришлось бы есть самому, и это гораздо хуже. Он кивает в сторону слухового аппарата Бартона: — Не говори мне, что тебя не бесит эта штука. Очередь Бартона пожимать плечами. — Я девяносто восемь процентов времени ненавижу эту хрень до белого каления. Даже когда она упрощает мне жизнь. Особенно когда она упрощает мне жизнь. Такова природа вспомогательных приспособлений, братец. — Тогда почему… — Просто хотел узнать, как у тебя дела, — поясняет Бартон совершенно без раскаяния в голосе. — Я большой любитель совать нос в то, что меня не касается. Не переживай, как по мне, ты на удивление хорошо справляешься с учетом всех обстоятельств. Я хочу сказать…Боже, можешь представить себе Стива с такой штукой? Или, черт возьми, с тростью? У Солдата вырывается удивленный смешок, и он чуть не роняет зонд, который пытался вставить в гнездо. — У него была трость. Давно. — Он тебе рассказывал? Солдат готов уже ответить «о да, под видом нотации», но тут до него доходит, и накатывает паника: — Ты не… — Эй, — Бартон приподнимает руку, как будто Солдат вот-вот сорвется с места и убежит, — я прикинул, что ты бы уже рассказал одну-другую дурацкую историю про мелкого Стива, если бы мог. Не парься, все нормально. Когда трясущиеся пальцы Солдата в третий раз не справляются с крюком, на который нужно нацепить пакет, Бартон, сжалившись над ним, придерживает рюкзак. Завязка для анекдота: как два мужика, у каждого из которых по одной рабочей руке, собирают аппарат для кормления? Застежки-молнии помогают ему выкроить немного времени, пока он с притворной неуклюжестью старательно выравнивает каждую. Затем он глубоко вздыхает. — Не знаю, что будет, когда до Роджерса дойдет, что я вообще ничего не помню, — выпаливает он скороговоркой и стискивает зубы с такой силой, что чувствует боль. Он вздрагивает, когда Бартон сжимает его бицепс, но не пытается вырваться. — Стив достаточно мне рассказал, и тебе, — ровным голосом говорит Бартон, — выдалась чуть ли не самая дерьмовая жизнь, какая только может достаться человеку. А я не понаслышке знаю, что такое дерьмовая жизнь, — Бартон в ярости. К счастью Солдат уже достаточно соображает, чтобы понимать: тот злится не на него. Он злится на что-то другое, что-то в тумане между ними. — В общем, я знаю. Мне повезло повстречать правильных людей, которые тоже хлебнули всякого дерьма, и они меня научили одному правилу: никогда не бросать своих. Ты можешь встать и умереть, ты можешь махнуть рукой на самого себя, но тебя не бросят. Понял? Солдат кивает. У него, наверное, сейчас очень большие глаза. — Если Стив тебе этого никогда не говорил, — добавляет Бартон, — то, во-первых, он идиот, а во-вторых, ему, поди, за миллион лет в голову бы не пришло дать пинка под зад травмированному ветерану, что бы ни случилось, потому что он наверняка и изобрел это правило году так в двадцать шестом. Так что об этом не переживай. Вообще никогда. Весь ужас остался позади, если ты способен в это поверить. — Были и хорошие моменты, — сообщает Солдат полу. — Было не полностью…. Не всегда плохо. — Да, знаешь… я был влюблен в эту сволочь шестьдесят семь часов. Со всей, мать его, страстью. Я бы что угодно… — Он впивается пальцем в мышцу Солдата, и тот поднимает взгляд. — Всегда есть что-то хорошее. Так они заставляют тебя вернуться за добавкой. Бартон слегка встряхивает Солдата, а затем отпускает. Повисает тяжелое молчание. Как вообще на такое отвечать? Разве хватит простого «спасибо»? Да ни хрена. Нет такого языка, в котором нашлись бы нужные слова. И Солдат уверен, что Бартон лишь неловко отмахнется от любого намека на благодарность, так что… — Спорим, это просто вкуснотища. Солдат потряхивает рюкзаком с Джоуи. Лицо Бартона проясняется. — Да? Ты пробовал? — Не, мне незачем. Я потерял большую часть вкусовых рецепторов. А вот ты можешь рискнуть. Вряд ли хуже чем… — он машет рукой в сторону бутылок в раковине. Достав из шкафа банку, Бартон эффектным жестом срывает с нее крышку, делает большой глоток и замирает с надутыми щеками, а затем смотрит на Солдата преисполненным обиды взглядом и сплевывает в раковину. — Да ну? — удивляется Солдат. — Лимонно-сырную воду ты, значит, выпил, а теперь воротишь нос? — На вкус как оливковое масло и сахарная пудра, — откашливается Бартон. — Господи боже святый. Ну и дрянь. Хуже армейского пайка. Хуже, чем детская смесь. — Ладно, не выбрасывать же ее. Может, собаке понравится. Собаке нравится. Под их изумленными взглядами она вылизывает все подчистую. — Предлагаю не задумываться о том, какова на вкус собачья еда, — говорит Бартон. — Согласен, — поддерживает его Солдат. ☙ Бартон устраивается спать на диване: «все равно мой водитель в загуле по ночным клубам и в ближайшее время за руль не сядет, да и этот диван поудобней будет, чем моя кровать». Вывалив на Бартона парочку одеял, Солдат предоставляет его самому себе. Взвесив все за и против, он достает оружие с холодильника и оставляет его на кухонной стойке в свободном доступе. Лучше уж знать, что в случае чего Бартон сможет за себя постоять, чем потакать своей напрасной паранойе. Хорошо, что он хотя бы распознает, что она напрасная, пусть от этого и мало толку. Из-за все той же паранойи он не может заснуть еще долго после полуночи, свернувшись под одеялом. Белый шум жужжания аппарата для кормления не убаюкивает, а раздражает. Уши ловят тишайшие звуки, и он вздрагивает от любого шума в доме, даже от удара мухи об оконное стекло. Фантомная рука крепко сжимается в кулак. «В дому на отшибе живу много лет, хоть знаю, что дома давно уже нет»*, — от отчаяния он пытается читать про себя стихи, но магия не действует: этот фокус помогает отвлечься, но не уснуть. Он чуть не соскакивает с кровати, когда Лаки топает по коридору в его комнату. Пес с недовольным ворчанием взгромождается на постель. — Не тот цирк уродов, — шепчет Солдат, как будто животное сможет понять хоть слово. Лаки лишь кряхтит и тяжело плюхается рядом, прижавшись спиной к его ноге. Комнату моментально заполняет запах псины. «Ну и ладно, — думает Солдат, одновременно с раздражением и благодарностью, — лежи себе». Его будит звук открывающейся входной двери, и адреналин бросает в ужас, как удар сапогом в грудь, а затем он слышит смех Бартона. Солдат разрешает себе снова упасть на кровать из неудобного положения, в которое он выгнулся в попытке дотянуться до ножа, которого у него нет, рукой, которой у него нет, и пытается вспомнить, как дышать. Лаки, незаметно отвоевавший себе три четверти одеяла, смотрит обиженным взглядом. Когда Джоуи пикает, сообщая о заблокированной трубке, которая перекрутилась где-то внизу, Солдат выбирается из постели и находит для своей сердечно-сосудистой системы занятие получше, чем паника. Натянув два свитера, зачесав назад то, что осталось от волос, и умывшись, он почти чувствует себя человеком. А вот девица, сидящая на одном из барных стульев Роджерса, выглядит так, как будто провела десяток раундов с бутылкой водки и проиграла. Запах дезодаранта и сожалений навевает невыносимую ностальгию по Ла Куэве… Немытые тела в разных стадиях похмелья на всех доступных поверхностях дожидаются еды, которую для них приготовит Танк. И пусть еда обычно была не первой свежести, к тому же почти всегда подгорала: за ней все равно выстраивалась очередь, и почти никто не жаловался, хотя друг с другом они собачились не переставая. Еда была поддержкой и утешением, своего рода магией в руках Танк. Еще не успев понять, что делает, Солдат вытаскивает из холодильника бутылку йогурта и пакет с замороженными фруктами. Он высыпает их в блендер и заливает стаканом апельсинового сока, как Роджерс делал после пробежки. Солдат решает обойтись без белкового порошка: тот пахнет мелом. Девушка прикрывает уши и театрально морщится, когда он включает блендер, но чуть-чуть оживает, когда он протягивает ей стакан. — Спасибо, — говорит она. — А мне? — одновременно с ней произносит Бартон. — Я думал, ты захочешь еще одну банку вкусной сме… Бартон с бунтарским видом отбирает у него миску от блендера и допивает то, что в ней осталось. Солдат с усмешкой оглядывается на девушку — та косится на него, закрывая стакан двумя руками, как будто он может убежать. — Как ты это делаешь? — спрашивает она. — Что? — Хвостик. Он показывает. — Магия. Покажи еще. — На кой тебе знать, как собирать волосы в хвост одной рукой? — спрашивает Бартон. — На случай, если меня пристегнут к батарее, и волосы будут лезть в глаза, гений. Солдат смотрит на Бартона из-под выгнутой брови с жестом в сторону девушки: смотри, мол, она дело говорит. Бартон так закатывает глаза, что щелкает шейный позвонок. Они уходят вскоре после этого, когда девушка (вроде бы ее зовут Кейт), слегка оклемавшись, сообщает, что готова отправиться в путь до Нью-Йорка. Она стучит каблуками по лестнице в сопровождении Лаки, а Бартон ненадолго задерживается, прислонившись к дверному косяку: — Мы доберемся до этих уродов. Слышишь? Всех до единого найдем. Мы их сожжем дотла. Отчаяние — как ведро ледяной воды. Их слишком много. Они везде, рассеяны по земле, как вирус: тайные ячейки в глубоком подполье, сорвавшиеся с цепи боевики у всех на виду, агенты, ожидающие приказов, их слишком много… — У тебя что, есть армия? — спрашивает он сдавленно. — У меня есть компашка сверхлюдей с плохим самоконтролем и один несокрушимый физик, — пожимает плечами Бартон. — Зачем мне армия? У Бартона отвалился пластырь, на голове у него воронье гнездо, а фингал в утреннем свете жутковато отливает зеленым, но внезапно в нем проступает что-то, что позволяет Солдату увидеть перед собой агента мирового класса, которым Бартон, судя по его намекам, является, хоть он и не говорил ничего прямо. Солдат еще за дартсом смутно предположил, что в Бартоне должно быть что-то выдающееся кроме меткости, что-то уникальное, иначе этот Локи на него бы не позарился. Но пока Бартон притворялся увальнем и сюсюкал с собакой, Солдат не мог этого разглядеть. Зато видит сейчас. Он медленно подносит ручку трости к синяку на скуле Бартона. Бартон усмехается в ответ, показывая слишком много зубов. — Поверь мне, я в долгу не остался, — с этими словами он разворачивается в сторону лестницы. Солдат не сомневается: с кем бы он ни дрался, все они где-то размазаны по асфальту. Он пересматривает свое предыдущее суждение. Бартону не так уж необходимо оружие, которое вчера конфисковал Солдат. Наверняка ему даже с гипсом хватило бы и дротиков от дартса, чтобы разделаться с отрядом «Удара». Получил ли он травму на том же задании, на которое вызвали Роджерса, или еще раньше, работая в одиночку? В конечном счете это не так уж важно. Солдат привык считать, что у Роджерса… далеко не все гладко в жизни, но надо отдать ему должное: друзья у него что надо. В гостиной все еще стоит странный запах японских сырных напитков и собаки, так что он надевает еще один свитер и открывает окно у пожарного выхода, чтобы проветрить комнату. В конце улочки солнце еле пробивается через утреннюю дымку, но уже становится теплее: весна нерешительно нащупывает дорогу. Он ловит себя на том, что ждет не дождется, когда же перестанет мерзнуть. Он набрал кое-какой вес с Филадельфии, но еще несколько килограммов ему не помешают. У него по-прежнему видны все кости, хотя уже нет ощущения, что они вот-вот прорежутся через кожу. И еще одно: он плохо знает Вашингтон, но, может быть, с настоящим приходом весны здесь появятся цветы. Он наваливается на подоконник, и прямо перед ним появляется женщина вниз головой. Он слишком расслабился. Через боль он вскидывает трость, как дубинку, и узнает лицо: это маленькая рыжая с моста, помощница Роджерса. Та, которой не раз удалось его удивить, та, которая довела его до паники, и он чуть ее не упустил: она упорно не давала себя прикончить, и он был уверен, что его за это накажут. Видимо, она пытается завести обыкновение пугать его до полусмерти. У нее ни одна мышца не дергается при виде трости, она даже в лице не меняется, что раздражает его гораздо сильнее, чем ему хотелось бы. Неужели вместе с рукой он полностью потерял способность внушать людям страх? — Милочка, кто ж так делает, — цедит он сквозь зубы, опустив трость. — Сейчас звезданул бы так, что мало не покажется… — Не, ты не стал бы, — она скрещивает руки на груди и слегка раскачивается, перекинув ноги через ограждение этажом выше. Без страховки. На каком-то животном уровне он тоскует по способности вот так пользоваться своим телом. Это как пощечина. — Ты здесь в роли шпионки или няньки? Если второе, то, бога ради, передай Роджерсу, что со мной не нужно сидеть посменно. Ему не разобрать выражение на ее лице, пока она висит вниз головой. — В смысле посменно?.. А. Клинт. Тон у нее такой, что даже становится обидно за Бартона. — А что с ним не так? Кроме того, что он пользуется входной дверью, как обычный человек? — Да все с ним так. Просто я зря потратила время на лекцию о склонности к лишнему риску. Он не выглядел раскаивающимся, да? — Скорее наоборот. — Вот зараза. — Пауза. — Отличная стрижка. Солдат приподнимает брови. Кровь притекает к ее лицу: скоро оно станет таким же красным, как волосы. — Ну так что? — спрашивает она. — Ты меня не пригласишь? Он вздыхает и отходит от окна. Позади раздается грохот, что-то металлическое клацает по ограждению, и окно закрывается. Когда он оборачивается, она уже сняла кожаную куртку и разглаживает невидимые складки на джинсах. Ее спуск, наверное, был куда изящней, чем казалось по звуку. Во время их предыдущей встречи, если это можно назвать встречей, ему было несколько не до деталей, но кажется, у нее изменилась прическа. И, может быть, макияж. Она как будто стала мягче. Впрочем, дело может быть в том, что сейчас она не сражается за жизнь, а стоит посреди квартиры с белыми стенами, где никто ни в кого не стреляет. Тем не менее, несмотря на демонстративно небрежную позу, она настороже. Напряжение в плечах, в губах. Ему от этого почему-то не по себе. — Что тебе нужно? — спрашивает он. — Стив сказал мне, что ты… — она обводит его рукой. Он хмурится. — Я ему не поверила. — А. Ну... — свернув на кухню, он цепляет тростью ближайший стул. — Можешь теперь посмеяться. Кофе? Она молчит, пока он возится с кофеваркой. Ему нужно занять себя чем-нибудь, не стоять же столбом, так что он пытается вспомнить, как Роджерс раз-другой готовил кофе. Она тем временем стаскивает с себя туфли, бесшумно проходит на кухню и усаживается на стойке возле холодильника, глядя на скрещенные в лодыжках ноги. — Сочувствую. Мне доводилось отсиживаться в запасе из-за ранений, я знаю, как это может раздражать. Солдат смеется. Выходит даже грубее, чем ему хотелось, и он сам себе удивляется. — Деточка, я не просто в запасе. Я вышел в тираж. Это навсегда. — Но Стив сказал… — Да знал бы что твой Роджерс, — огрызается Солдат. У нее еле заметно дергаются веки, и он медленно выдыхает. «Осади немного». Уже мягче он продолжает: — Он не читал мое дело. Спроси лучше Уилсона. Она сжимает губы, а затем, к его удивлению, улыбается. — Зачем, если я могу спросить тебя? Он пытается сохранить невозмутимое выражение лица, но выглядит, наверное, недовольным. Она моргает с невинным видом, раскачивая ногами под стойкой и топорща пальцы ног в носках. Такое очевидное притворство, что кажется почти честным: смотри, какой безобидной я готова быть. Она могла бы убить его, осознает он. Ей бы даже напрягаться не пришлось. Он отходит к книжному шкафу, достает руководство и бросает ей. Она тянется, чтобы его поймать, и стукает пяткой по шкафчику под собой. — В конце, — подсказывает он, когда она открывает папку. Солдат прислоняется к столу подальше от нее, но так, чтобы это не выглядело подозрительным, и ждет. Изучив записи Золы, она перелистывает страницы назад — ищет что-то. Он не знает, успешно ли: не отрываясь от папки, она спрашивает: — Ты помнишь, как стрелял в меня? — Более-менее, — отвечает он, но она еще не договорила: — …в первый раз. Он качает головой, и она, положив руководство на колени, приподнимает край футболки. Между пупком и бедром у нее большой шрам, хорошо заживший, но достаточно заметный. Можно догадаться, что рана была серьезная. Как обычно и бывает с абдоминальными ранениями. Он не помнит, чтобы стрелял кому-нибудь в живот, но не убил его. Он вообще не помнит, чтобы стрелял кому-то в живот. Это медленная смерть, а допросы никогда не были его специализацией. — Нет, — говорит он. И добавляет примирительно: — Я не помню ничего, что происходило после девяносто первого, к слову. — Пирс, — произносит она не без яда в голосе. Это заставляет его задуматься. — Это ты его… — он не может договорить и сглатывает, скрипя зубами. — Нет. Я была без сознания, — легкая кривая усмешка смотрится на ее лице естественнее, чем предыдущая почти самоуничижительная улыбка. — Твоя последняя… или, скорее, одна из твоих последних целей. Человек, в которого ты стрелял сквозь стену. Это он убил Пирса. Солдат оглядывается и смотрит туда, куда она показывает. Поначалу ничего не возвращается, но затем он смутно вспоминает, как бежал. И что-то похожее на гордость, но лишь похожее: с тех пор, как Пирс разломал его на запчасти, он не испытывал таких чувств, как гордость. Лишь понимание: он справился с тем, что ему сказали сделать. И еще страх. На секунду он путается в том, что когда произошло: если он застрелил человека, который застрелил Пирса, тогда… — Он выжил, — говорит она, читая по его лицу. — Тот, кого ты пытался убить. Со стоном Солдат закрывает глаза рукой и взмахивает культей, когда вторая рука пытается повторить движение. — Неудивительно, что меня собирались списать. Я хоть с чем-нибудь на этом задании не облажался? Слава богу, думает он про себя: слава богу, слава богу, одной смертью на его руках меньше, слава богу, что его отправили на ту последнюю операцию уже неисправным. — Ну, ты не был на самом деле… Она что, пытается его приободрить? Она опускает взгляд к руководству, постукивая ногтями по странице. — Ты не был создан для того, чем тебя вынудили заниматься. Зола не собирался делать из тебя агента. Ты же это имел в виду? Но они все равно тебя заставляли. Потому что могли. — Да, — соглашается он устало. Некоторое время она молчит, а затем говорит: — Мне это, может быть, знакомо. Он ждет. Кофеварка перестает булькать, и он поворачивается за кружкой. — Красная комната, — произносит она, как только он отрывает от нее взгляд. — Ты не… это даже к лучшему, ты не знаешь, насколько тяжело… — она прокашливается. — Мы были детьми-солдатами. На нас испытывали гипноз, внушение воспоминаний… разные методы обработки. В итоге они перестарались. Мы стали слишком… — она прерывается на полуслове. — Я от тебя ожидала совсем другого. — Не ты одна. Солдат передает ей кофе, о котором она не просила. Она отпивает глоток, затем еще один, разглядывая его из-за кружки, хотя кофе должен обжигать ей рот. Он думает, не сказать ли ей, что невежливо так таращиться, но она взрослая женщина и сама, наверное, знает. Так что он просто ничего не делает. Наверное, Бартон ее имел в виду, когда говорил, что Роджерс притягивает к себе «придурков с промытыми мозгами». Хотя она точно не дура, да и Бартон не дурак. Черт, Роджерс их и вправду коллекционирует. — Сложно было? — спрашивает она. — Построить личность с нуля? — По сравнению с чем? Он не хочет отделываться от нее ответом типа «мне не впервой» или «сложно, как ничто другое, и порой я жалею, что мне это удалось». Она хочет от него чего-то конкретного, и он понятия не имеет, чего именно. Он не понимает, почему она сменила тактику и что за этим стоит. Поставив кофе на плиту, она вытягивается вперед. — Пойдем прогуляемся, — предлагает она. ☙ Как выясняется, ее зовут Наташа. («Наталья Альяновна Романова. Друзья называют меня Нат». Выбор обращения она оставляет за ним). Спускаясь по лестнице, она кладет ладонь ему на спину, готовая, как он предполагает, схватить его за шкирку, если он споткнется. Он не понимает толком, как трактовать эту непрошенную доброту. Судя по поведению Уилсона, трогать посторонних людей без разрешения не принято, но Романовой, кажется, плевать на правила приличия. Намеренная бестактность или защитный механизм? Язык ее тела ничего не говорит на этот счет. Зато, когда они доходят до перекрестка, Солдат замечает, что она на что-то злится. — В чем дело? — спрашивает он на пешеходном переходе. — В тебе, — говорит она, скрестив руки на груди. — Мне это не нравится. Ты был красивым. Он такого не ожидал, хотя знает, о чем она: не о его физической привлекательности, а скорее о том, что он был сильным, грациозным, с отличной подготовкой, но… — Я был убийцей. — Смерть может быть красивой. — Убийство всегда безобразно. На ее лице появляется та честная легкая ухмылка. Как будто он прошел тест. — И если я и был… красивым, — добавляет он, спотыкаясь на слове, которого, кажется, никогда не произносил вслух, по крайней мере применительно к себе, — так это потому, что они старательно прикрывали все, что… этому мешало. Как… — он хмурится, не уверенный, что использует это выражение правильно, — фиговый листок? Она фыркает. Не то весело, не то пренебрежительно. Он шарахается в сторону от крупной собаки без поводка, которая совершенно не уважает чужое личное пространство, и пустой рукав выпадает из кармана куртки. Романова заправляет его обратно, а затем как будто берет его под локоть. Странное ощущение, словно ее рука проходит сквозь конечность, которой у него нет. Так ей будет удобно подстраиваться под его шаг, но, наверное, со стороны они кажутся странной парой, занимая половину тротуара и двигаясь с черепашьей скоростью. — Стив о тебе заботится? — спрашивает она, подавая знак, чтобы он свернул за угол. — Конечно, — говорит Солдат. — Если бы не они с Уилсоном, мне бы туго пришлось. Она поддевает его локтем, не отпуская рукав. Ему почти больно, так что он предостерегающие шлепает ее тростью. — Нет, — говорит она. — Ты знаешь, о чем я. У вас с ним все хорошо? Солдат не может удержаться от смеха, и ее угрюмый взгляд его не останавливает. — Ты спрашиваешь, получает ли он от меня компенсацию за свои старания? Боже, деточка, да я ж потом не встану. Брови Романовой взлетают выше некуда. — Интересные ассоциации. Но серьезно… — Я не могу пожаловаться на Роджерса, — лжет Солдат. Ну... не то чтобы прямо лжет. Ему грех жаловаться, если вспомнить, насколько Роджерс к нему щедр несмотря ни на что. Разве можно винить его за горе, за то, что он тоскует по тому человеку, чью кожу носит Солдат? Разве Роджерс может иначе? Солдат думает про тех двух мальчиков со старой фотографии — наверное, ему стоит быть снисходительней хотя бы ради них. Пусть даже одна мысль об этом вызывает тошноту. — Что ж, хорошо, — говорит Романова немного подумав. — Не хотелось бы надирать ему зад. — Так. Он останавливается. Романова, шагнув вперед, выдергивает пустой рукав из кармана и пытается вернуть его на место, но Солдат поднимает между ними трость. — Так, постой. Объясни мне. Роджерс заботится обо мне, потому что я… — он сглатывает, давя тошноту, — его друг. Но Уилсон, Бартон, ты… я не понимаю. Вам-то какое дело? — Что ты чувствовал после Филадельфии? — спрашивает она. Она не говорит прямо, потому что рядом прохожие, но рассчитывает, что он поймет подразумеваемое: «когда убил тех агентов». И прежде чем он успевает ответить: — Ты был зол? — Конечно. — Я тоже. Я злюсь, потому что надеялась, что больше никогда не встречу кого-то еще вроде меня. Я злюсь, когда думаю, что Гидра взяла хорошего, судя по всему, человека и заставила его делать чудовищные вещи, хотя могла бы обойтись обученной опергруппой. Я злюсь, потому что они могли бы справиться своими силами, но не стали. Я злюсь, потому что они превратили человека в научный эксперимент. Мне становится легче, когда я представляю, как они страдают. А люди, которым они причинили зло, не страдают. Солдат медленно, долго выдыхает через рот. Дождавшись, когда поблизости не будет никого, кроме них, он признается: — Я убил гражданского в Филадельфии. Романова вскидывает пронзительный взгляд. — Он избил и изнасиловал маленькую девочку. Я сделал это за дозу героина. Ее лицо меняется, становится слишком терпеливым, слишком понимающим, и он опускает взгляд в землю. — Не думай, что я только для них совершал плохие поступки. — Ты убивал людей на войне, — говорит она и поднимает руки, как будто сдаваясь, когда он открывает рот, чтобы возразить. — Я знаю, что ты не помнишь. Я не буду убеждать тебя, что это неважно. Сам выбирай, что для тебя важно. И что бы ты ни решил, помни, ты сам выбрал это задание. Ты расплатился им за что-то. Никто тебя не принуждал. Это не значит, что тебе должно быть все равно. Но есть разница. И да, это важно. — В самом деле? — спрашивает он устало. На этот раз он позволяет ей заправить рукав в карман и послушно следует за ней, когда она сходит с места. В следующий раз, когда рядом нет прохожих, он говорит: — И все же я убил его. Где-то есть люди, которым будет его не хватать. Он… мертв. — Я выросла в Красной комнате. И после того, как сбежала от них, я девять лет делала грязную работу для, как недавно выяснилось, насквозь коррумпированной организации. Я никогда не узнаю, сколько хороших людей погибло из-за меня, сколько человек пострадало косвенно. И, понимаешь, я… не хочу знать. Потому что я ничего не могу с этим поделать. Наверное, я могла бы как-то покаяться, но от этого никто не станет менее мертвым. В какой-то момент… — она втягивает в себя воздух, как будто ей больно, — в какой-то момент ты должен отпустить прошлое. Должен признать: что сделано, то сделано, и тебе ничего не стереть из своего прошлого, это не в твоих силах, и самое продуктивное, что ты можешь сделать — убедиться, что подобное не повторится впредь. Потому что иначе остается только сойти с ума или отправиться в тюрьму, и тогда от нас точно будет мало пользы. — Но за что именно нам такие поблажки? — спрашивает Солдат. — Почему… — он кивает на ряды домов вдоль улицы. — Почему обычный человек сел бы в тюрьму, а мы можем выбирать? Что в нас особенного? — Я не знаю. Удача. Стечение обстоятельств. Возможно, ничего. Может быть, мы — предупреждение. — Мне не нравится ни один из этих ответов. — Мне тоже, — говорит Романова. ☙ Она оставляет его взбираться по лестнице, а сама уходит купить еды в ближайшем кафе. После подъема он чувствует себя более уставшим, чем обычно, зато ему не так больно и он как будто тверже стоит на ногах. Прогулка что-то в нем изменила — переподключила мыщцы к мозгу, а может, напомнила им про их функцию. Хочется упасть и проспать неделю, но под кожей он чувствует себя гораздо крепче. Похоже, Уилсон дело говорил: может, и вправду не стоит целыми днями просиживать в квартире, даже если встаешь с постели. Может, ему будет полезно чаще выходить на улицу и двигаться. Романова возвращается с курицей в лепешке, еще чем-то съедобным в листьях и с букетом неизвестного происхождения в большой стеклянной банке. Лепестки еще влажные, свежие, только от цветочника, и Солдат рассматривает их, пока она ест. По квартире разносится запах греческого рынка, и впервые с тех пор, как в его жизни появился зонд, он скучает по настоящей еде. Организм начал забывать те времена, когда пища причиняла боль. Романова дает ему подержать во рту кусок виноградного листа, а затем кусок курицы. Вкус такой насыщенный, что ему приходится выплюнуть и то и другое через несколько секунд. Ощущение в горле — родная сестра тошноты, рот заполняет слюна. Слишком сильно, слишком быстро. Она не знает названий всех цветов, но называет некоторые, когда он прикасается к стеблям. Георгин. Роза — эту он знает. Гвоздика. Лилия-калла. — Это мой любимый цветок, — говорит она. — Не лилия и не калла. Все растение ядовитое. Одна художница прославилась, рисуя их. В ее картинах вечно видят какой-то подтекст, думают, что она подразумевала гениталии, но она сама всегда это отрицала, — Романова улыбается, прикоснувшись к лепестку снизу. — Они двойные агенты. А тебе какие нравятся? — Не знаю, — говорит он, вспоминая полевые цветы Мюррея. — Маки, наверное. Я помню целые поля… Он представляет, как они снова расцвели весной, и никто не смотрел на них: Мюррей умер, персонал уехал, а Солдат… был далеко — и его охватывает необъяснимая грусть. Глупо. Цветы цвели на том острове до того, как его создали, и все двадцать лет его отсутствия, и будут цвести впредь, им без разницы, смотрит на них кто-нибудь или нет. Но все равно у него щемит в груди. — Я люблю маки, — Романова не обращает внимания на его заминку. — Знаешь, какое у них значение? В букете? Он качает головой. — Воспоминания. — Да ну на хрен. Серьезно? Но он смеется. В отличие от Бартона она не делится с ним мудростью у дверей, зато встает на цыпочки и целует его в щеку. Он позволяет ей, смущенный, и внезапно говорит: — Прости, что стрелял в тебя. Еще мгновение назад у него не было желания извиняться. Он сочувствовал ей: как пострадавшей в автомобильной аварии или из-за природного катаклизма, без связи с собой, без смыслового наполнения. У нее от него останется два шрама на всю жизнь, понимает он. Он у нее под кожей. Неудивительно, что она хотела посмотреть ему в глаза. — Я приму это за комплимент, — говорит она. Ее кривая улыбочка превращается в усмешку. — Закажу себе футболку с надписью: «Я пережила встречу с Зимним Солдатом и отделалась восьмью месяцами физиотерапии». — Мило, — говорит он, закрывая дверь. — Мне тоже сделай. Она смеется в коридоре. Когда хлопает входная дверь в подъезде — громко, он признателен за такую любезность — на стойке звякает телефон. Текстовое сообщение с неизвестного номера: «не хочу бежать впереди паровоза, но, думаю, Стив будет дома сегодня вечером. Поспи, выглядишь как зомби. :)». — Спасибо, — говорит он телефону, решив, что лучше не задумываться, откуда у нее номер. Он готов к тому, что, едва запрет дверь и вернется в пустую квартиру, паника опять подскочит до критического уровня. Но он видит забытую Бартоном доску для дартса в конце коридора, на стойке лежит фольга, в которую была завернута еда Романовой, и рядом стоят цветы. Физическое напоминание о том, что в этом пространстве недавно были настоящие люди, кажется, успокаивает животную часть его мозга. Это все так… нормально, по крайней мере, в его понимании нормального. Еда, цветы, легкий запах псины еще держится на диване. Появилось ощущение, что здесь кто-то живет. Он и сам может создать это ощущение, понимает он с изумлением. Он ведь здесь действительно живет, разве нет? Даже если Роджерс просто пустил его сюда на время. Он принесет новые цветы, когда эти завянут. Бог знает, где люди берут всякую всячину, которую развешивают на стенах, но он что-нибудь раздобудет. Почему бы ему не включить проигрыватель, когда Роджерс вернется домой. Может, Роджерс просто ждет чего-то, может, он не хочет менять какой-то негласный заведенный порядок, может, ему нужно, чтобы кто-то вытряхнул его из колеи, в которую он себя загнал. Ведь здорово бы было? Люди делают друг для друга такие вещи, как ему кажется. Он тянется за телефоном, чтобы посоветоваться с кем-нибудь через смс. Наверняка Уилсон или Романова… Тяжелые ботинки на лестнице. Слишком рано для возвращения Роджерса. У жильцов с третьего этажа тихая поступь. Больше одного человека, меньше пяти — во что он превратился, если даже не может сказать, сколько их, какого они роста, где они, черт возьми, тренировались? Вот его награда, цена потерянной бдительности. Цена нескольких часов счастья. Цена спокойствия. Либо трекеры, либо прогулка, понимает он, поднимаясь с кровати и щелкая спиной, шеей, тем местечком между лопатками, которое вечно напряжено, как доска. Прогулка, скорее всего. Они держат это место под наблюдением, и, видимо, ему чудом повезло в тот морозный вечер, когда он выходил посидеть на крыльцо. Но когда он отправился на улицу с Романовой, не прикрыв лицо, выставив все слабости напоказ… Движение в коридоре, уже потише. Надо же, они все таки могут действовать незаметно. Солдат стряхивает с себя Джоуи, ставит его на паузу и открепляет зонд под футболкой. Тихо ставит рюкзак на пол. Жаль, что нет пластыря, чтобы прикрыть порт, но что поделаешь. Он заправляет футболку за пояс и занимает позицию за углом от двери, закрывая левое плечо. Как глупо, потом придется все дезинфицировать. Он крутит трость в руке, перехватив у основания. Находит баланс, чувствует вес под пальцами. Призрачная рука сжимается в кулак. Входная дверь открывается со щелчком. Солдат обнажает зубы.