Был момент, когда мы могли сказать нет

Первым делом Стив чует цветы. Он включает свет и бросает на пол сумки со щитом и униформой: и то и другое неплохо бы почистить, но это подождет до утра. Развязывая шнурки, он гадает, откуда взялся запах. Трудно представить, чтобы Баки спустился в магазин Су-дзинь и очаровал ее. Отчасти потому, что Су-дзинь не в восторге от мужчин вообще и от белых мужчин в частности, но в первую очередь потому, что Баки не берет у Стива деньги, и… об этом даже не хочется лишний раз задумываться. Стив не мастер деликатных разговоров, и вряд ли что-то путное вышло бы из попытки убедить запертого в четырех стенах травматика принять на всякий случай хоть какие-то денежные средства. Баки и на смартфон-то еле согласился. Чуть не пришлось прибегнуть к последнему аргументу: напомнить про ненужный Стиву ноутбук, который Баки реквизировал безо всякого стеснения. Итак, цветы. Значит, Наташа. Это объясняет загадочное сообщение, пришедшее несколькими часами ранее: «Монетка и кусочек сахара. На будущее — ему нравятся маки». И подмигивающий смайлик. Наташа любит над ним издеваться. Он не собирается обдумывать ее намерения хотя бы до тех пор, пока не примет душ, а может и вообще никогда. Букет красивый: все оттенки весны в большой стеклянной банке, как раз то, что нужно, чтобы порадовать кого-нибудь в пасмурный день. Кого же Наташа пыталась приободрить — его или Баки? Увы, пожалуй, Баки. Наташа знает, что зачистка крупной базы Гидры — залог прекрасного настроения Стива не меньше чем на неделю. У Баки же хватает поводов для грусти. Стив хотел бы хоть как-то помочь, но Сэм выразился более чем ясно: ты можешь оставаться рядом, но не можешь пройти за него этот путь. На кухне в нос бьет запах чеснока и лимона: еще одно свидетельство присутствия Наташи. У нее наркозависимость от греческой кухни, зато Клинт, который ест почти все, ко всеобщему недоумению ненавидит цацики с маниакальной силой. Он, наверное, способен установить рекорд по паркуру, лишь бы не обедать в греческом кафе. Урчание в животе у Стива — как слюна у собаки Павлова, и в то самое мгновение, когда он поворачивается к буфету, он видит одно и чует другое. Сначала он видит трость Баки: она торчит из стены у холодильника примерно на уровне плеча, рукоятка загнана в штукатурку с нешуточной злостью. Нижняя часть так согнута, что ее уже не починить. Затем он чует запах. И не паникует, только вздыхает: привычный способ борьбы с паникой, который он прекрасно помнит еще с сорок третьего. По запаху он находит Баки. Тот сидит в темном коридоре, неестественно скрючившись, как будто сначала прислонился к стене, а потом съехал по ней до самого пола. — Ты же знаешь, что в этом здании нельзя курить, — говорит Стив без вопросительной интонации. Баки выдыхает через нос, как дракон, и кладет руку с дымящейся сигаретой на колено. Когда он оборачивается, у Стива вырывается ругательство. Света из кухни как раз хватает, чтобы разглядеть, что половина лица Баки залита кровью, а спутанные волосы слиплись на виске. Стив бросается было к нему, но останавливается в попытке скрыть охвативший его ужас. Баки же смотрит на него с одним из своих непостижимых выражений лица. — Гидра, — сообщает он, словно сжалившись над мучениями Стива. — Два агента. Я сложил их в ванну. Ковер в гостиной придется выкинуть. Прости. Он говорит невнятно, скрипучим голосом, к которому Стив все еще пытается привыкнуть. Стив подозревает, что у Баки сотрясение мозга, но затем замечает легкую асимметрию лица — значит, у него сломана челюсть, причем не больше часа назад, если его переломы срастаются так же быстро, как у Стива. Он отгоняет мысли о том, что остеоартроз из-за криозаморозок может замедлять регенерацию. Напоминает себе, что на Баки не осталось ни следа от драки на геликэрриере. В худшем случае они позвонят Сузе, но уж точно Стив не потащит Баки в больницу, ни за что на свете. Он по опыту знает, что ничего хорошего из этого не выйдет, даже если с Баки все настолько плохо, как кажется. В сорок третьем году Стив узнал много нового. — Черт, — говорит он. — Замки на двери можно не менять, — упорно продолжает Баки, как будто Стива сейчас заботит хоть что-то, кроме его состояния. — Наверное, они взломали дверь на первом этаже… Стив падает на пол рядом, стукнувшись плечом о стену, и забирает сигарету. Когда он возвращает ее через минуту, Баки смотрит на него с веселым изумлением. — Что? — спрашивает Стив. — Ничего. Ты мне просто напомнил кое-кого. Он затягивается, с восторгом приподняв брови, и прикрывает глаза. — Капитан Америка курит? Вот так новости. — Конечно. Раньше все курили. Во время войны мы были готовы на все за пачку сигарет, а до этого я смолил «Эллиотс» одну за другой. Считалось, что они помогают при астме. — Стив морщит нос. — Наверное, они меня убивали. Эй, если ты… В общем, я не знаю, какое курево сейчас считается хорошим, но могу что-нибудь для тебя раздобыть. — Не, — Баки усмехается с кровью на зубах, жутко и криво. — Никогда не курил сигареты, которые не стащил с трупа. Не будем искушать судьбу. И внезапно он такой Баки, что сжимается горло и приходится отвести взгляд. После затянувшегося молчания раздается тихий скрежет и звук, с каким линейка щелкает по столу. Баки охает не то от боли, не то от удивления, не то от всего сразу. Из них двоих только Стив знает, как кости соединяются под кожей. Ощущение острое до тошноты, но приносящее некоторое удовлетворение. — Мы засыпали пол пеплом. Баки двигает челюстью, а Стив снова крадет у него сигарету. — К черту пол, — устало говорит он. — Подумаешь. Все равно им тут придется все чистить. В прошлом году я просто закрыл ковром пятна от крови. Не смог их оттереть от дерева. — Научные эксперименты не дружат с интерьером, — голос у Баки такой скорбный, что Стив не может сдержать слегка истерический смех, проводя свободной рукой по лицу. Откинув голову назад, он смотрит, как кольца дыма уходят под потолок, и добавляет штукатурку в мысленный список покупок. Если его присутствие продолжит приносить столько разрушений, проще будет купить все здание. Он и правда может себе позволить его купить. Боже, до чего неприятная мысль. Кстати, о неприятных мыслях. — Они мертвы? Те двое в ванне? Баки апатично вздыхает. — Один точно. Может, уже оба. Он оказывается наполовину прав. Один из нападавших определенно мертв, а второй еще дышит. Стив стаскивает живого агента с трупа и укладывает на кафельный пол, не обращая внимания на сломанную ногу и липкую кровь на форме. Агент приходит в себя со звуком, похожим на скрип дверных петель. Это блондин средних лет, уже с сединой, стройный, симпатичный… был бы симпатичным, не будь он в таком состоянии. Стив не помнит его в отряде Рамлоу, но ему прекрасно известно, сколько подпольных «Ударов» Пирс держал для заданий, на которые нельзя было официально отправить Щ.И.Т. Возможно, этот тип как раз из такой маргинальной группы, которая еще шевелится на последнем издыхании независимо от головной организации, без активной базы и информационной поддержки. Как те, кто пришел за Баки в Филадельфии. Баки тем временем осторожно опускается на колени рядом, опираясь рукой о стену, как будто ему больно. Стив знает, что Баки дважды в день вводит себе обезболивающие через зонд, но в последнее время либо ему стало лучше, либо он научился скрывать боль. Сейчас же его то ли не заботит, что Стив на него смотрит, то ли ему все же досталось от одного из агентов, прежде чем он их уложил. Второе более вероятно. Это как кошмар наяву: Баки, вынужденный драться с одной рукой, через боль, в одиночку. Если бы Стив не потратил столько времени на болтовню с Тони… Баки коленом подпихивает лежащего под ребра, и у того приподнимаются веки. Стив открывает рот для предупреждения, но тут Баки улыбается. Кривоватой нежной улыбкой, один в один такой же, с какой он когда-то смотрел на новорожденных котят и своих маленьких сестер. Стив чуть не едет крышей здесь же на месте от того, что Баки смотрит с этим солнечным выражением лица на полумертвого агента Гидры на полу у него в ванной. — Надо же, какие люди, — тихо говорит Баки. — Сегодня не твой день, пацан. Или не твой год. Значит, ты так и не дозрел до того, чтобы сбежать? — Допустимые потери, — хрипит агент. — Этого следовало ожидать. Я им говорил. — Что говорил? — Что двоих будет мало. — Да уж. — Баки треплет агента по плечу, приводя Стива в оторопь. — Они всегда были обо мне невысокого мнения. Я украл твои сигареты. Надеюсь, ты не возражаешь. Агент выдавливает из себя смешок, затем стонет. — Считай это… черт. Расплатой за Боснию. Баки сильнее нажимает ему на плечо, наклоняясь над ним, и стон становится громче. Должно быть, сломана ключица. И, может, еще половина костей — он не шевелил руками после того, как очнулся, да и вообще ничего не делал, разве что дышал — Что-нибудь еще, что мне стоит вспомнить про Боснию? — говорит Баки тихо и ровно. — Вперед, если хочешь, — выдавливает агент сквозь зубы. Зрачки у него сузились в точку. — Или у тебя нет привычки срать там, где ешь? — Я больше не ем, деточка. Баки поворачивается к Стиву, застывшему столбом в дверях. — Роджерс, оставишь нас на минуту? Стив салютует и убирается из ванной к чертовой матери. На кухне он скрещивает руки над раковиной и кладет лоб на холодный металл, пытаясь не прислушиваться к голосам из ванной. Баки упрощает ему задачу — за тихим бормотанием следует щелчок закрывающейся двери, затем гудение вентилятора. Не факт, что этого будет достаточно, но если Стиву вдруг захочется включить воду и помыть руки, минут, скажем, пять… В этом нет необходимости. Он стоит на кухне, и ждет, и не слышит совершенно ничего, просто смотрит на цветы и думает: «что ж, и на том спасибо», надеясь, что Баки сейчас делает то, что ему нужно, а не то, о чем потом пожалеет. Стиву уже доводилось отступать в сторонку и не вмешиваться. Еще во время войны. Баки не так-то просто было оттащить от ученых Гидры, пока он с ними не закончит. Он не нарушал приказов напрямую и не убивал никого, но Стив не сомневался, что многие из них предпочли бы умереть к тому времени, когда их передавали Пегги для допроса, подлатав на скорую руку. Баки иногда оставался в углу комнаты мертвенно бледной молчаливой угрозой, с трехдневной щетиной, пахнущий трупами, которые они каждый раз вытаскивали из этих лабораторий. Стив понятия не имеет, что делать, помоги ему бог. Иногда он чувствует себя старше своего возраста, старше всех вокруг, старым как мир. Но прямо сейчас он как спотыкающийся ребенок, которому нужно, чтобы кто-нибудь взрослый взял его за руку и показал, как правильно поступить. Чтобы Баки показал ему, как правильно поступить. Нет, Баки, конечно, не ангел и не гений, но он всегда яснее представлял себе (или, по крайней мере, делал вид, что представляет), по каким правилам устроен мир, куда сделать шаг, как свернуть с пути и не заблудиться. В Баки было много инстинктивного, или кажущегося таким — Стив предполагал, что он научился этому у своей несгибаемой матери. Уинни была сделана из стали, и мир чаще прогибался под нее, чем нет. И Стива убивает, что эта мастерская способность сохранять непринужденный вид осталась нетронутой даже тогда, когда из Баки вырвали все остальное. Она свидетельствует о том, насколько плохо Баки помнит Стива. Раньше он сбрасывал с себя эту маску, стоило им остаться вдвоем; на глазах превращался в очаровательного придурка, с которым они вместе выросли, нескладного и неловкого, не всегда уверенного в себе, готового советоваться со Стивом, как будто не Стив из них двоих — кладезь дурных идей. Если бы только… Вентилятор выключается. К появлению Баки Стив успевает взять себя в руки. Но, как выясняется, без этого можно было бы и обойтись: Баки рывком взгромождается на ближайший барный стул, роняет руку между коленей и кладет голову на стойку, даже не посмотрев на Стива. Он пачкает столешницу кровью из раны на лбу. У Стива кровотечение уже остановилась бы, но изношенный организм Баки отдает предпочтение функционированию, а не форме, и никуда не торопится. Отступать некуда: Стив тоже подтягивает к себе барный стул, забирается на него с ногами и обхватывает руками голени. В этой позе он еле помещается на стуле, зато хотя бы на мгновение может почувствовать себя маленьким. Это действует успокаивающе. — Что ж, — говорит Стив. — Что ж, — приглушенным эхом отзывается Баки. Спустя секунду он поворачивает голову к Стиву, не поднимая ее. — Тебе бы умыться, приятель, — Стив показывает на собственное лицо. Баки приподнимает бровь, что при таком количестве кровищи выглядит откровенно жутко, и еще жутче оттого, насколько знакомо Стиву это выражение лица. А вот морщится он по-новому, да и напряжение в глазах, с которым он бережно обхватывает живот вялой рукой, Стив тоже видит впервые. — О черт, — доходит до Стива, — а где Джо? Они же не… На серой футболке Баки нет кровавого пятна, так что, слава тебе господи, никто не выдергивал зонд из его живота. Одна из картин, которые Стив предпочел бы не видеть больше никогда в жизни: Баки едва дышит, весь в поту, с безжизненными конечностями, в полной отключке на обеденном столе в гостиной, и Суза засовывает эндоскоп ему в горло. Стив когда-нибудь сожжет этот стол. Рот Баки странно кривится, и Стив не сразу понимает, что он безуспешно прячет улыбку. — Ты дал имя моему насосу? Стив беспомощно пожимает плечами и пытается дать отпор: — Ты дал имя своей винтовке, я просто продолжаю традицию. — Конечно, — Баки собирается сказать что-то еще, но вместо этого стискивает зубы, уткнувшись лбом в стол, как будто его настигает какая-то внутренняя боль; Стив видит, как она перекатывается у него под кожей, замечает ее в движении позвоночника. — Все норм, — выдавливает Баки сквозь зубы, поймав взгляд Стива, когда приступ проходит. — Просто… там что-то срастается. — Внутреннее кровотечение? — Видимо, — судя по голосу, Баки это мало волнует. — Оно остановится. — Да, но с топливом процесс пойдет быстрее, — с этими словами Стив отправляется на поиски Джоуи. Он находит его по длинной кишке зонда бесцеремонно отброшенным за диван и устанавливает на стойку, готовый собрать сам, но Баки выпрямляется и подает знак: «сюда». Стив приносит ему новый зонд со всеми принадлежностями, и Баки выполняет привычную процедуру, точный как часы. Он придерживает нужные ему предметы коленями и часто помогает себе ртом вместо второй руки. Раньше он так делал с боеприпасами, сколько бы ему за это ни влетало. Иногда он капитулировал и затыкал снаряд себе за ухо, но лишь затем, чтобы достать его оттуда, сунуть в рот и пожевать, как сигару, едва старший по званию поворачивался спиной. Прямо сейчас Баки держит в зубах пакетик с антисептиком, пока не приходит время его разорвать, а затем культей размазывает гель по руке. И вдруг, совершенно внезапно, как будто отвечая на вопрос, которого Стив не задавал, произносит: — Я его не убил. Просто вырубил. — Ох, — выдыхает Стив наполовину с облегчением, наполовину с беспокойством. — И он… очнется в ближайшее время? — Без понятия, — Баки подносит зонд к носу и смотрит, как откачивается воздух. — Я не в лучшей форме, Роджерс, если ты вдруг не заметил. Краешек его рта приподнимается почти в оскале. Стив подозревает, что ненамеренно. — Я не хотел убивать второго, — добавляет Баки уже спокойней. Стиву нечего на это ответить, так что он молчит и просто держит то, что Баки просит его подержать. Разделавшись с застежками и включив насос, Баки снова укладывает голову на столешницу с тихим стоном, который разрывает Стиву грудь, как пуля. В мыслях раздается голос мамы: «я не могу запретить тебе драться, но я могу тебя отмыть, так что сиди смирно, scuigín [хулиган — ирл.]». Когда Стив возвращается с парой полотенец, Баки остается в той же позе, не сдвинувшись ни на миллиметр. Стив наполняет миску почти обжигающей водой, роняет в нее полотенца и ставит на стол, ногой подтягивая к себе стул. — Дай мне посмотреть, — просит Стив, и Баки выпрямляется так тяжело, как будто несет на себе груз всего мира. — Снова кровь пойдет, — бормочет он (его странное новое произношение сменяется чем-то более разборчивым), но позволяет Стиву взять себя за подбородок и прижать горячее полотенце к липкой стороне лица. Он не протестует, у него лишь вырывается тихое шипение, в котором больше благодарности, чем недовольства. По телу Стива пробегает легкая дрожь облегчения. В тот период, когда Баки не вставал с постели, при каждом приближении Стива его слегка передергивало, хотя он пытался скрыть эту реакцию и, возможно, думал, что Стив ее не замечает. У него как будто кожа съеживалась. Стив поначалу обижался, пока не задумался, откуда берется фобия человеческой близости, и тогда порядком разозлился на самого себя. С тех пор он старался держаться на расстоянии, но сейчас Баки не пытается отстраниться. — Здесь не сломано? — Стив прикасается к скуле Баки, к глазнице, к разбитой стороне лба, покрытой фиолетово-красными пятнами. Слегка нажимает, когда Баки хмыкает уклончиво. — Вроде нет. Стив меняет полотенце и осторожно размачивает прилипшие к лицу окровавленные пряди. Глаза у Баки закрыты, но не зажмурены, мышцы лица расслаблены настолько, насколько он теперь способен расслабиться, рука на коленях не стиснута в кулак. Стив смотрит на все это с оптимизмом. Кровь наконец-то останавливается. В последний раз выжав из полотенца красную воду, Стив инспектирует свою работу, и вдруг Баки говорит: — Он был ничего. — Пауза. — Этот… агент Кидд. Не такой плохой, как большинство из них. — Ты знал его, — предполагает Стив. — Тогда, раньше. — Самый молодой из бойцов «Удара», — Баки открывает глаза и встряхивается всем телом, как будто возвращается в настоящий момент. — Он пытался помочь мне сбежать в… 1990. За год до того, как появился Пирс. — Тебя поймали? Баки фыркает с отвращением, которое Стив поначалу принимает на свой счет, но на лице Баки — презрение к себе. — Поймали? Я даже не попытался. Я, можно сказать, оттаскал его за уши за поставленную под угрозу операцию. Но я думал тогда… на первом задании всегда тяжело. Он перешел прямо из Щ.И.Т.а, и Мюррей глупо рисковал, поставив его в пару со мной. Я удивился, что он попросту не дезертировал. — Не сомневаюсь, он был верен своему делу, — говорит Стив с большей ожесточенностью, чем намеревался. — Ох, не знаю. — От усталости голос у Баки ниже, чем обычно. — Иногда, уже при Пирсе, я замечал, что его… как будто разрывали сомнения. Наверное. Из-за того, что они со мной делали. Теперь у меня есть ощущение, что ему это нравилось, и он злился на себя за то, что ему такое нравится, но тогда мне казалось, что все из-за… — Баки прерывается и замирает. — Он был геем? Барнс? Стива словно бейсбольной битой ударили. Если оставить в стороне то, что Баки упорно продолжает говорить о себе в третьем лице… Да, думает Стив. Нет. Это не тот вопроc, на который он в состоянии ответить. Ему хочется объяснить: у нас не было ориентаций, у нас были полицейские облавы. У нас были ругательства. Иногда их «перехватывали» и превращали в самоназвание, иногда нет. Иногда вокруг них строилась вся твоя жизнь, иногда ты притворялся, что не имеешь к ним никакого отношения, потому что эти слова не были неправильными, но и правильными они тоже не были. Они просто не были нужными словами, их не хотелось произносить. Некоторые говорили без слов: через одежду, через прическу. Люди думали, что что-то знают о тебе только по внешнему виду. Скажи слово, и окажешься в ящике ожиданий: без воздуха, без места для роста. Был ли он геем? Барнс? Да. Нет. Не Стиву об этом судить. За неимением лучшего ответа Стив говорит: — Я не знаю. — Но зачем им было это программировать, — голос у Баки тихий и слегка озадаченный. — Никаких тактических преимуществ. Просто способ проведения досуга. Не говоря уже о… — Баки, — медленно начинает Стив, издалека подбираясь к тому, о чем и думать не хочет, не то что спрашивать: — Бак, кто-нибудь когда-нибудь… — он не может договорить. Баки пожимает плечами. — Конечно. ________________________________________ С лицом Роджерса происходит что-то удивительное. Солдату доводилось видеть, как злость превращается в страх, но не в настолько чудовищную смесь ужаса, отчаяния и сочувствия, а затем моментально снова в злость. Роджерс бьет по столу кулаком и резко отворачивается, оскалившись, чуть не расплескав миску с кровавой водой. Солдат отшатывается, выбитый из равновесия. У него перехватывает дыхание. Затем он смеется, слегка надломлено и почти визгливо. Роджерс оборачивается с неверящими глазами, полными возмущения. — Меня пытали, — удается выговорить Солдату в полу-истерике: — Поджаривали мне мозг, вскрывали меня, заставляли убивать, а тебя вот это вывело из себя? То, что какой-то засранец распускал руки? — Все, что с тобой произошло, ужасно! — кричит Роджерс. — Может, меня и не должно удивлять еще одно надругательство после всего остального, но... блядь. Роджерс прижимает пальцы к глазам. По нему видно, что он пытается успокоиться. — Прости. Я слишком бурно отреагировал. Прости. — Да ничего, — Солдат сражается с еще одним приступом смеха. Обида Роджерса по-своему очаровательна. В ней есть что-то рыцарское, старомодное. Ну еще бы, думает Солдат, это же Роджерс. — Никто не преуспел, если тебе станет легче. По крайней мере, я такого не помню. — Ну да, немного легче, — тихо говорит Роджерс. — Как глупо… Тебя мучали десятки лет, и теперь я благодарен за то, что они не… — Да ничего, — повторяет Солдат и все же смеется. — Еще меня не топили в бочке с водой, можем добавить это в список. — Недлинный список, — Роджерс выглядит так, как будто сам пытается подавить неуместное хихиканье. Затем, стремительно трезвея, он спрашивает, приподняв брови: — Так ты… вы с этим агентом… — Нет, не на самом деле, — отвечает Солдат и моментально жалеет, что не ограничился простым «нет», когда Роджерсу не удается скрыть то, что его это покоробило. — Я не… Не было никаких «мы», ничего не произошло. — Он опускает взгляд на руку, думая, что Роджерс либо обрадуется, либо разозлится: — Но я встречался с парнем пару недель в Филадельфии. Это было мило. — Здорово, — осторожно отвечает Роджерс. — То есть мне жаль, что… но… я рад. Что тебе было хорошо. Это звучит неловко, но очень искренне, и Солдат пытается сбросить напряжение с плеч. Роджерс добавляет уже увереннее: — Нужно позвать кого-нибудь, чтобы их забрали. Тадам, вот и паника, как будто никуда не уходила. — Надеюсь, они не заберут заодно и меня, — говорит Солдат с твердостью в голосе, которой совершенно не чувствует. — Нет! — Роджерс приподнимает руки. — Нет, никто тебя не… мы скажем, что это был я. Все равно никто не поверит, что ты… Ох, прости. — Нет-нет, я знаю, как выгляжу, — отмахивается Солдат. — Тогда вперед, действуй. — Я просто хотел сказать, что ты совершенно не похож сейчас на Зимнего Солдата, вот и все, — любезно и, может быть, даже правдиво объясняет Роджерс, доставая телефон. — Но они не будут задавать вопросов. Я позвоню Нат, она все уладит. Через несколько минут прибывает Романова с какой-то высокой брюнеткой и в сопровождении четырех молодых крепких агентов с носилками. Ни агенты, ни женщина даже не смотрят на Солдата, проходя по коридору: все внимание на выполняемую задачу. Романова же подходит к нему вплотную и поворачивает его лицо сначала в одну, затем в другую сторону. — Твою красоту ничто не испортит. Он пытается улыбнуться шутке, но Романова избавляет его от этой необходимости, крутанув стул. Затем запрыгивает на стойку у него за спиной и начинает расчесывать пальцами его мокрые волосы. Он не сразу понимает, что она заплетает ему косу, разделив волосы на несколько частей, как Семерка делала с младшими девочками. У него и волос-то почти нет, но в кои-то веки над ним хлопочет не Роджерс, так что он не протестует. Она закрепляет косу резинкой и кладет руки ему на плечи. Ее пальцы впиваются как раз там, где нужно: между мышцами на плечах и шее. Он сдерживает стон. — У тебя тут все деревянное, как паркет, — она ощупывает его плечи. — Я бы дала тебе номер своего массажиста, но ты же все равно не позвонишь. Сильно тебе досталось? — Уже все хорошо. — Пальцы коварно впиваются сильнее. — Черт, ладно, ладно... Сломанные ребра. Сломанная челюсть. Сотрясение. Какие-то повреждения в брюшной области, не знаю, насколько серьезные. Узнаю позже, если буду ссать кровью. И один из них чуть мне ухо, сволочь, не оторвал, это бесит сильнее всего. — Заживет, — говорит Романова, и, прежде чем он успевает огрызнуться, добавляет: — Стив так говорит иногда на миссиях. Он имеет в виду, что если руки-ноги на месте, то не так уж плохи твои дела. — Мне можешь не объяснять. По коридору быстро проносят носилки и, даже когда они исчезают из виду, еще некоторое время доносится звук свистящего дыхания агента Кидда. Он выживет, но восстанавливаться будет долго. Терапия, бессонные ночи, кости, которые предсказывают погоду лучше радио, в какой-нибудь пустой камере, куда его определит Щ.И.Т... или на кого там Романова с Роджерсом теперь работают. Не совсем торжество справедливости, но уж что есть. Снова оказаться в кресле по-любому было бы худшей альтернативой. Вторые носилки, накрытые простыней, проносят гораздо медленнее. — Все могло закончиться гораздо хуже, — шепчет Романова ему в ухо. — Ага. — Он интересуется с искренним любопытством: — Это действительно кого-то утешает? Обычных людей? — Наверное, — отвечает Романова, — я у них не спрашивала, — и в этот момент на кухне появляется Роджерс. Он тяжело дышит и выглядит малость контуженным, но слегка смягчается при виде Солдата и Романовой, ладони которой лежат у того на шее. — Проверяю сохранность товара, — говорит она невозмутимо, и Роджерса полностью отпускает. Он забирается на соседний барный стул, трет глаза руками, и видно, как с него спадает напряжение. Нужно запомнить: если Роджерс подавлен, шутки действуют на него как переключатель. Хотя может быть, это работает только с юмором Романовой. — Капец, — говорит Роджерс, откидываясь назад. — Не выражайся! — восклицает Романова, и Роджерс со сдавленным смешком выдыхает: — Только не снова. — Я их недооценила. Это больше не повторится. Мы закрутим гайки. Время реакции на неавторизованный доступ можно сократить до… трех минут. Или двух, если я получу от Старка те камеры, которые я у него просила. Увеличим количество агентов в штатском, подселим кого-нибудь в соседнюю квартиру…. — Я не хочу жить под колпаком, — перебивает Роджерс, и Солдат молча соглашается. Чем больше кадров вовлечено в процесс, тем больше вероятность, что где-нибудь в цепочке командования попадется слабое звено. Пальцы Романовой у него на шее напрягаются, затем расслабляются. Она проводит ладонями по его плечам. — Не терроризируй своих людей, Нат, — добавляет Роджерс. — Камер наблюдения достаточно. Если думаешь, что от них будет толк, я звякну Тони и не отстану, пока он не сдастся. — Пойдет, — соглашается Романова. — Но я вам обоим сделаю аварийные кнопки на телефонах. Возражения не принимаются. — Ладно, — говорит Солдат. — Только если эта кнопка не будет сама нажиматься в кармане джинсов, — говорит Роджерс. — Разве я могу с тобой так поступить? Роджерс выразительно смотрит на нее. На кухню стремительным шагом заходит высокая женщина. — Слушать не желаю никакие отмазки. — Она открывает холодильник, как у себя дома. — На ночь я расставлю агентов по периметру и на крыше. Если внезапно захотите пиццу в три часа ночи, отзвонитесь. Стив, это еще что за хрень? С каких пор ты стал пивным снобом? — Не смотри на меня так. Это Тони прислал с курьером. Я не решился ему сказать, что не пью. Ладно, одну ночь я переживу. Спасибо, Хилл. — Хочешь меня поблагодарить — не влезай в перестрелку ни свет ни заря. Захлопнув дверцу холодильника бедром, она открывает две бутылки пива о край стойки и передает одну Романовой, которая, сделав большой глоток, прикладывает холодное стекло к ноющему лбу Солдата. Он вздыхает, прикрыв глаза. Голос Хилл постепенно удаляется. — Боже, ну и дела. Я-то думала, на Восточном побережье чисто. Сколько еще крыс бегает на свободе? — Сотни, — говорит Солдат. Он открывает глаза и видит, что Хилл стискивает зубы. — Может, больше. Если их никто не объединит, они будут действовать независимо или на старых приказах. Кидд намекнул, что остатки его команды работают на неофициальную ячейку в Бостоне… я не смог добиться координат. Хилл постукивает по подбородку горлышком бутылки. — Они будут крутиться вокруг баз? — Не будут, если Роджерс продолжит эти базы опустошать. — Мы не знаем точных чисел, — говорит Романова, а Хилл одновременно с ней спрашивает: — Сможешь показать их на карте? — Я покажу старые, — с сомнением отвечает он. — Не гарантирую, что они еще активны. Есть одна… — он запинается. Ощущение такое, как будто он вырывает из себя кусок мяса: — ...есть одна заброшенная база на побережье Мэна, на острове. К востоку от Портленда. Она давно пустует, но там может найтись что-нибудь полезное для вас. Не успевает он договорить, как Хилл уже яростно набирает что-то в телефоне. — База… в Портленде… черт, серьезно? Так, я дам тебе карту и список точек, которые мы зачистили, и… — Завтра, — говорит Роджерс. Все оглядываются на него, и он, пожав плечами, поднимает руки. — Лишние двенадцать часов нас не сильно задержат, а поспать нам всем не помешает. Без обид, Бак, но ты выглядишь так, будто тебя фурой переехало. Хилл вздыхает без особой радости, но все же возвращает телефон в карман. — Хорошо. Романофф, ты, как я понимаю, захочешь остаться на ночь… — Да. — ...и, Роджерс, ты его законный представитель… — Э, — говорит Роджерс. — … так что тебе решать, что и как, но я жду отчет от тебя и локации от него в течение суток. Хилл одновременно приподнимает брови и пиво. Затем опускает и то и другое: — Это выполнимо? — Так точно, мэм, — подтверждает Роджерс лишь с легкой конфронтацией в голосе. Хилл на мгновение кажется готовой в нее вступить, но в итоге просто допивает пиво одним глотком. Когда Хилл со своими агентами покидает здание, когда Романова с Роджерсом наводят какой-никакой порядок, когда свет во всей квартире выключен, Солдат лежит в кровати и не может уснуть. Тело жесткое, как доска, и он то и дело проваливается во что-то среднее между галлюцинациями и сном, но раз за разом выныривает обратно. Мозг прокручивает нарезку из сегодняшних событий, как будто первого раза было мало. Как будто он должен учиться на своих ошибках или что-то вроде того; как будто тут есть, чему учиться. Перед тем, как лечь в кровать, он искал свою гильзу, чтобы подержать в руках что-нибудь знакомое, но не смог найти. Должно быть, она выпала из кармана и кто-то из агентов забрал ее в качестве улики. Он смотрит через дверной проем в гостиную, где диван, на котором спит (или притворяется, что спит) Романова, закрывает окно непроницаемым черным клином. «Весна была сырой, как осень; по скучной улице иду я к заливным лугам...»* — он помнит все слова до единого, но стихи не помогают. Они не прогоняют судороги и не возвращают сон. 03:14, говорят ему часы, когда он сдается. Романова так и лежит, не шелохнувшись, когда он осторожно (настолько осторожно, насколько способен без трости) проходит мимо дивана, завернувшись в два одеяла. Трудно сказать, спит ли она крепким сном, безразличная ко всему, или вежливо делает вид, что не замечает его полуночные блуждания. Вряд ли она была бы хорошим агентом, если бы не отслеживала каждое его движение даже с закрытыми глазами. К счастью, Роджерс скрупулезно смазывает каждый шарнир в своей квартире, поэтому окно на пожарную лестницу открывается совершенно бесшумно. Агент у перекрестка оборачивается с рукой на кобуре. Солдат, высунув голову из окна, поддается внезапному порыву и машет ему рукой. Агент отдает честь и снова выпрямляется по стойке смирно лицом к улице. Выбравшись на пожарный выход, Солдат пытается поплотнее закутаться в одеяла. Как он выяснил, для человека без руки самыми сложными порой оказываются совершенно неожиданные вещи. Есть определенные приемы и хитрости, которые помогают справиться с комплексными, детальными задачами, но как приноровиться к непредсказуемому текстилю? Из-за таких дурацких мелочей он почти готов попросить себе протез с крюком. Почти. Едва ему удается подоткнуть все края, как раздается звук, который ни с чем не спутаешь. Солдат откидывает голову на облицовку и вздыхает, глядя на звезды. Обычно Роджерс ходит тихо, как кошка, но спросонок ему словно мешают все его тяжеленные мышцы, и он становится раскоординированным, почти неуклюжим. Солдат слышит его шаги чуть ли не из спальни. Он сдвигается ближе к краю, освобождая место. Роджерс приближается к окну. — Тоже не спишь, да? — шепчет он, перелезая через подоконник, и Солдат хмыкает в ответ. Роджерс осторожно прикрывает окно за собой: он гораздо заботливей, чем Солдат, который, наверное, выстудил всю квартиру. Он косится на Роджерса. Тот сидит, обхватив руками колени и свернувшись в удивительно компактный шарик, в одной футболке и мешковатых трениках, босые ноги — на железной решетке. Солдату зябко от одного его вида. — Тебе не холодно? Роджерс пожимает плечами. — Я почти не замечаю холода. Теперь. А несколько лет назад — для меня несколько лет — я бы укутался в два раза теплее, чем ты… — он сонно морщится, из-за чего выглядит совсем юным и нерешительным. — Странно это все, если подумать. Ты в порядке? — Конечно, — отвечает Солдат. — Просто… — Не вынимая руку из-под груды одеял, он неловким движением показывает на свою голову. — Повторы смотришь, — сочувственно кивает Роджерс, и Солдат вздыхает со своеобразным облегчением: — Да. Роджерс потирает нос рукой и кладет на нее подбородок, глядя вдаль, за плечо Солдата. — Было время, когда я думал… в общем, сыворотка сильно улучшила мою память. И я злился на Эрскина и Старка. Винил их в том, что происходит у меня в голове после тяжелых боев. А оказалось, что это обычное дело. — О, замечательно. Хоть в чем-то я не могу обвинить Золу. Роджерс фыркает и кивает. — Ну, и еще… — он замолкает. Откашливается. — Что? — Когда ты был совсем малышом, — начинает Роджерс, глядя на Солдата искоса. Что бы он ни увидел, он решается продолжить. — Твоя мама рассказывала, что ты плохо спал. Бывает с маленькими детьми, но ты даже почти не плакал. Она подходила к тебе, а ты стоял в детской кроватке, держась за перила. Она всегда говорила, что ты как будто к чему-то прислушивался, — Роджерс опускает взгляд. — И ты всегда вставал с петухами, когда мы были детьми. Так что в твоем случае бессонница… Не новое явление. Солдат не знает, как воспринимать этот рассказ. Умиляться тому, что был странным ребенком, или рассердиться из-за этого? Вздохнуть с облегчением, что бессонные ночи не являются симптомом умопомешательства? Или прийти в ярость от того, что Барнс вызвал очередной раунд ностальгии, снова заставил Роджерса вспоминать кого-то другого, глядя Солдату прямо в глаза? Есть ли во всем его облике хоть одна часть, которую никак, ни в каком свете нельзя отнести к призраку Барнса? Может ли он сделать хоть что-то, что вызовет у Роджерса мысль: «бр-р, мой старый приятель никогда бы так не поступил»? Или же на него наложены какие-то ограничения, какие-то оковы, мешающие ему сделать хоть что-то по-настоящему нехарактерное для Барнса? Он как актер, пытающийся сказать, что попал не в ту пьесу, и при этом не переврать слова. — Значит, — говорит Солдат, — юридический представитель? Роджерс морщится. — Это всего лишь протокол. Никаких документов не оформлялось, и… — Я понял. — Мне это не нравится, — буркает Роджерс, покрепче обхватывая колени рукам, и продолжает с негодованием: — Они узнали, что ты здесь, через двенадцать часов после того, как об этом узнал я. Щ.И.Т., видимо, находит приемлемым твое пребывание в моей квартире, потому что я способен обезвреживать опасных оперативников. Солдат прислоняется к стене, пытаясь найти позицию, в которой ничто не будет впиваться ему в почки. — Они же в курсе, что я гребаный калека? — Но это неправда, — говорит Роджерс. — Ты еще как способен на самозащиту. — Да, но они-то об этом не знают. Он и сам не знал, если честно, пока не понял, что все закончилось, а он еще дышит. Роджерс морщится. — Даже не знаю, какой из вариантов меня сильнее бесит. — В смысле? Побаиваются они меня или окончательно списали? — Роджерс хмыкает. — Для меня безопаснее второе. — Я знаю. Мне просто… — ...это не нравится. Я знаю. — Бедный злящийся Роджерс. — Тебе хоть что-нибудь нравится? Он жалеет о своем вопросе, когда Роджерс, вскинув подбородок, отвечает: — Ты. В смысле, то, что ты здесь. Ты жив. Все остальное я уж как-нибудь переживу. — Ты всегда был таким приторно сентиментальным? — спрашивает Солдат, что наконец-то смешит Роджерса, и его лицо проясняется. — Тебе должно нравиться что-то еще, ну же. Пробежки. Еда. Плохие шутки Романовой. Та безобразная соседская собака… — Абсолютно уродливая, — выдыхает Роджерс с благоговением. — Может, ее искусственно создали, — предполагает Солдат, и за их спинами открывается окно. Романова складывает руки на подоконнике. — Если она сидит дома, когда ей нельзя выходить на улицу, то она более удачный научный эксперимент, чем вы оба. Как прикажете за вами присматривать, если меня не приглашают на пижамные вечеринки? — Они только для мальчиков, — говорит Роджерс, но у него не получается удержать серьезное лицо. Романова хмурится и толкает его в бицепс. — Прости, Нат. Нам не спалось. — Внутри есть ромашковый чай и марафон Боба Росса** по телевизору. — Обожаю его, — вздыхает Роджерс и вылезает обратно в окно. Солдат следует за ним, приняв помощь Романовой, и стоит неподвижно, пока она приводит в порядок его одеяла. Из гостиной доносится мужской голос, и Солдат вздрагивает, прежде чем до него доходит, что это всего лишь телевизор. Романова похлопывает его по груди; он смотрит на нее. Она выглядит собранной, компетентной, но очень, очень сонной. Он спрашивает с любопытством: — Я тебя разбудил? — Я и так не спала. А если бы спала, меня бы разбудил Стив. Как думаешь, он был таким же увальнем, когда был коротышкой? — Поди еще и не таким. — Жаль все же, что ты ничего не помнишь. Как представлю, сколько компромата я могла бы из тебя вытянуть... Пожалуй, над этим можно посмеяться. Именно так он и поступает. ☙ Спустя четырнадцать выпусков телепередачи, три перерыва на сон и один визит Хилл приходит сообщение от Уилсона. Роджерс растянулся на полу, подложив под голову свернутую кожаную куртку Романовой. Его веки дергаются, когда художник на экране телевизора стряхивает воду с кисточек. «я слышал про какой-то стремный замес. ты как???» «Я в порядке». Но он все же отвечает на тот вопрос, который, видимо, на самом деле задает Уилсон: «Слегка побит». « : ( Хреново». «Я помог Щ.И.Т.у найти несколько баз Гидры. — Солдат, прикусив губу, неуверенно смотрит на курсор. — Вас с Роджерсом ждет работа». «не, я пас. я сказал стиву, что мне нужно время на основную профессию. но у него столько коллег-трудоголиков, что он и без нас не заскучает» «Ты предпочел работу в офисе супергеройству?» «супергеройство не всегда идет мне на пользу. мир нужно спасать, и я не против, но ветеранам в нашем центре я тоже нужен. иногда приходится выбирать, на каком фронте сражаться». Солдат вздыхает. «Да уж, твоя правда». «что, щит 2.0 берет тебя в штат консультантом?», — спрашивает Уилсон, и этот вопрос… ужасает. Сразу в нескольких смыслах. 2.0? Консультантом? И, главное, теперь становится понятной загадочная фраза, брошенная Хилл на прощанье: «Будем на связи, сержант». В раздражении от того, что даже Хилл обращается к нему как к Барнсу, он не проанализировал остальные слова, а зря. Надо было затащить ее обратно в квартиру и потребовать объяснений. «Понятия не имею, — сообщает он Уилсону и почти что оставляет тему, но все же добавляет, надеясь, что это прозвучит небрежно: — Мне стоит беспокоиться?» «хилл хороший человек, — пишет Уилсон, не отвечая на вопрос, возможно, намеренно. — главное, кричи, если тебя будут заставлять что-нибудь подписывать. сдается мне, ты не горишь желанием снова связаться с безликой международной организацией, которая не может похвастаться прозрачностью. — Пауза. — как-то это недобро прозвучало». «Та редкая ситуация, когда “параноик” звучит как комплимент». Уилсон присылает с дюжину смайликов. ☙ Неожиданное появление доктора Сузы неделю спустя заставляет Солдата осознать, что уже март, и год ускользает от него, как выдернутый из-под ног коврик. Он больше не пропускает месяцы и годы, а монотонно проживает день за днем, и это убаюкало его, внушило фальшивое чувство времени, позволило убедить себя в том, что еще зима, хотя снаружи вовсю цветут деревья. К этому откровению он оказался так же не готов, как к приходу Сузы, которая, должно быть, заранее сговорилась с Роджерсом, потому что принесла ему новую трость. Солдат бросает ее возле кровати. — Хорошо, — говорит Суза. — Что хорошо? — Ты ее не выносишь. Это хорошо. Скорее от нее избавишься. — Я все еще не могу без нее обходиться, — говорит он с раздражением. — А я об этом что-нибудь говорила? Я об этом не говорила. Но ты вышвырнешь эту дрянь, как только сможешь, а не будешь за нее цепляться до последнего. Снимай рубашку. Солдат раздумывает, не сказать ли ей, куда она может засунуть трость, рубашку и все остальное, но все же решает быть паинькой и выпутывается из трех слоев одежды. Суза сердито рассматривает грязно-желтые синяки на его туловище. Самый большой, под левой подмышкой, все еще отливает в середине убийственным фиолетовым, переходя в зеленый на боку. Ребро под ним срослось слегка криво — там нащупывается болезненная шишка. Его бы нужно сломать заново и поправить, но нет уж, он как-нибудь обойдется. — Я вроде бы сказала тебе ограничить физические нагрузки. — Вы вроде бы сказали мне не умирать, — огрызается Солдат. Она одаряет его испепеляющим взбешенным взглядом, но больше не пытается отчитывать. Осмотр краткий и неприятный, и пальцы у нее ледяные, но она кажется брюзгливо удовлетворенной состоянием культи и порта, так что в целом это можно считать победой. Она также дает ему краткие инструкции о том, как облегчить фантомную боль, и на этом милости заканчиваются — Суза достает эндоскоп. Солдат пытается обуздать панику, но тело не слышит голоса разума. Суза не хочет или не может успокоить его, а где-то рядом не находит себе места Роджерс, который наверняка слышит продолжительные и громкие рвотные позывы. Солдат уже готов попросить, чтобы тот его подержал, и плевать на последствия, лишь бы это все закончилось. Но Суза в раздражении предлагает новый подход и умудряется запихнуть эндоскоп ему в нос. Солдат лежит совершенно неподвижно и фокусируется на дыхании, а Суза хмурится, глядя в ноутбук. — Рубцы уже никуда не денутся, — говорит она, перехватывая прибор поудобнее, — но воспаление заметно спало. Меньше рвоты? Меньше боли? — Он поднимает большой палец вверх. — Хорошо. Можешь поэкспериментировать с горячими напитками. Только ничего кислого. И без черного кофе. С трубкой в горле ему не признаться в их с Бартоном безалкогольных приключениях — наверное, это и к лучшему. Он вспоминает про дартс, отвлекая себя от эндоскопа, который проскальзывает все глубже. — Эпителий выглядит приличнее. Не двигайся, я тут все заменю. Она открывает дырку у него в животе, и Солдат смотрит в потолок, жалея, что здесь нет зеркала. Он не жаждет видеть, что именно там происходит, но еще хуже жить в неведении насчет собственного тела. Когда-то давно он то же самое чувствовал из-за руки. Он отстраненно удивляется, что это чувство сохранилось, а затем удивляется своему удивлению. За прошедшее время он как будто стал считать себя из прошлого другим человеком. Но он и есть другой человек, наверное. Немного другой. Его совершенно не радует мысль о том, что когда-то он был совершенно отдельной личностью — и Роджерс ждет, что он снова ей станет, — но все же он знает из достоверного источника, что люди меняются, пусть и не настолько радикально. Семерка и Круз, прежде чем рассказать какую-нибудь байку, часто повторяли на разные лады: «когда я была молодой и глупой...». Разве это не должно приносить облегчение? Если для других людей нормально меняться, то и он тоже может. Может же? Это не значит, что он становится… кем-то другим? Солдат замечает движение у двери: Роджерс пытается прокрасться в комнату. Суза выбирает именно этот момент, чтобы начать вытаскивать эндоскоп, и Солдату меньше всего нужны зрители, пока он закашливается и давится. Роджерс, конечно, видел его и в худшем состоянии, но это сомнительное утешение. Когда трубка покидает его нос, он спрашивает: — Пришел посмотреть на мои внутренности? — и получает шлепок от Сузы. — Я насмотрелся на твои внутренности в прошлый раз, — сухо отвечает Роджерс, но улыбается, прислонившись к косяку. Спина Сузы закрывает от него содержимое желудка Солдата. Стоит подумать, что хоть одна беседа обошлась без экскурса в прошлое, как Роджерс добавляет: — И уж чего я только не видел на войне. Так что я обойдусь, спасибо. — Одевайся, — распоряжается Суза. — Лично я придерживаюсь мнения, что каждый должен хоть раз в жизни посмотреть на желудочно-пищеводную систему своего друга. Отсеивает слабаков. — Наверное, в медицинской академии все рыдали над вашими шутками, мэм, — говорит Роджерс. Суза почти дружелюбно скалит зубы над животом Солдата: — О капитан, мой капитан, ты не жил, если не доводил до слез методиста на занятиях по анатомии. Взгляд Роджерса над головой Сузы полон ужаса. Солдат прикусывает губу, прогоняя волну неуместной истерики. Плечи все равно трясутся. — У занятий по анатомии был один плюс: мои пациенты не двигались, — предостерегающе говорит Суза, но одновременно с этим она стаскивает с себя перчатки. Собрав вещи, она позволяет ему подсоединить новый зонд самостоятельно, избавив его от лишних прикосновений холодных пальцев. — Боль? Кровь? Желудочная кислота не протекает? Нет? Хорошо. Я вернусь в мае и научу тебя, как это все проделать самому. И больше никаких драк. — Это немного не от меня зависит. Суза, привставшая было с кровати, садится обратно и наклоняется впритык к его лицу. — Насколько мне известно, максимальная продолжительность клинической смерти без необратимого ущерба для мозга в лабораторных условиях глубокой гипотермии составляет тридцать минут. Мне однажды удалось вернуть человека из мертвых без повреждения церебральных функций через сорок две минуты после остановки кровообращения. Единственная причина, по которой этот случай не упоминается в медицинской литературе — я это делала в Итомбве в разгар галлюцинаций от яда кобры. Довожу до твоего сведения, что могу без особых угрызений совести остановить твои жизненные функции, налить себе чашечку чая, а затем вернуть тебя в этот бренный мир, пока ты еще не остыл. Так о чем я говорила? — Больше никаких драк, — повторяет Солдат. — Вот и славно. Она отталкивает Роджерса с дороги. — Мне не нравится потеря волос. Замените питательный состав на что-нибудь с большим содержанием железа и комплексом витаминов В. Если к маю он не перестанет выглядеть как какаду с расстройством поведения, я буду винить вас. И, Христа ради, добудьте коробку для зеркальной терапии, тогда я смогу отменить анальгетики. Спустя несколько секунд хлопает входная дверь. Роджерс с Солдатом смотрят друг на друга с разных концов комнаты. — Тебя не посещало чувство, — спрашивает Солдат, — что ты очень, очень рад тому, что некоторые люди не повстречали Гидру на своем жизненном пути? — О да, — отвечает Роджерс. ☙ Первое, что видит Солдат, когда открывает глаза — небольшой сверток, подозрительно установленный по центру дверного проема. Только ярко-синяя оберточная бумага предотвращает панические мысли о бомбе. И все же он теряется на мгновенье. Он подтаскивает насос за собой вместе со стойкой, на которую тот крепится на ночь, и, сонно уставившись на коробку, топчется пятками по краю длинных пижамных штанов. Дистанционный осмотр не приносит никаких результатов, так что он присаживается и разворачивает небольшую карточку, прикрепленную сверху. «С днем рождения! : )» — Вот черт. Солдат шлепается на пол. Да, однажды это должно было случиться, с вероятностью один на триста шестьдесят пять, но все равно его разрывает внутренний конфликт. Разумеется, это его тело, он достаточно долго в нем прожил, чтобы считать эти кости своими. И вполне может быть, что оно появилось на свет десятого марта какого-то конкретного года: в этом нет ничего особенного. Совершенно ничего. Возможно, в этот день родились сотни, тысячи, может быть и миллионы других людей. Но, кроме того, десятого марта появился на свет Барнс. Именно его день рождения и празднует Роджерс. Этот подарок не для Солдата, даже если выбран с учетом его нынешних потребностей. В коробке — многофункциональный складной нож (практично), подарочный сертификат в ближайшую кофейню (спасибо за заботу), загадочная коллекция нашивок на одежду (чего?), и в самом низу аккуратно сложен мягкий, как шерсть котенка, черный свитер с большими пуговицами и глубокими карманами. Записка, затерявшаяся под оберточной бумагой, объясняет этот загадочный набор случайных предметов. Сертификат от Роджерса, нож от Уилсона, свитер от Романовой, а нашивки, как можно было догадаться, от Бартона. Это все очень мило. Он не знает, что чувствовать. Одевшись, он отправляет сообщения с благодарностью своим... можно ли назвать их друзьями? Наверное, да. Помоги ему бог. С Роджерсом придется поговорить лично, но Солдату везет: тот обнаруживается за кухонной стойкой с полным ртом и не может ответить на неловкое выражение благодарности ничем, кроме поднятых вверх пальцев. Солдат выскальзывает за дверь, сохранив чувство собственного достоинства. По крайней мере до тех пор, пока бариста в кофейне не встречает его возгласом: — Привет, именинник! Ты ниже, чем я думала. Но по сравнению со Стив-о все кажутся крошечными. Солдат вздыхает, смиряясь со своей судьбой. — Понимаю тебя, сестренка. — Ну разве ты не прелесть. Что для тебя сделать, красавчик? — Что угодно жидкое. Удиви меня. У нее совершенно безумная усмешка. ☙ Суза, чтоб ей пусто было, оказывается права: благодаря зеркальной коробке боль в левой руке заметно уменьшается. Она не исчезает раз и навсегда, но ему удается разжать призрачный кулак, и ощущения мало помалу становятся менее интенсивными, тускнеют и превращаются во что-то, что почти можно игнорировать. Не ошиблась она и насчет волос. После замены состава Солдат чувствует себя чуть энергичнее, и через пару недель на местах с проплешинами отрастает щетина. Скальп как будто дожидался стартового сигнала: всего за четыре дня отрастает с четверть дюйма пушистых, мягких, как у ребенка, волос, на несколько оттенков светлее, чем на остальной голове. Пора бы попросить Роджерса снова его подстричь, но от одного взгляда в зеркало Солдата прожигает необъяснимым импульсом злости. Он немного набрал вес, волосы отросли по бокам и намокли после душа, и он все больше и больше похож на Барнса. С каждым днем он все сильнее напоминает Барнса из овальной рамки. Скулы и рот в зеркале — как коллаж не на том черепе. Танк с Семеркой как-то играли в игру на телефоне Эми, объединяя лица двух людей в их гипотетического ребенка с предсказуемо уморительными результатами. Теперь он смотрит на гораздо менее забавную версию: недокормленное дитя любви Барнса и Зимнего Солдата уставилось на него из зеркала с отвращением, уже его собственным. Он вспоминает слова Роджерса о том, что в детстве был блондином. Думает про фотографию двух маленьких мальчиков в рубашках и подтяжках. Злость заставляет его оттяпать себе восемь дюймов волос ножницами из шкафчика под умывальником; злость заставляет его потянуться за бальзамом для бритья и безопасной бритвой. Он жалеет об этом на первом же движении станка. Но отступать уже поздно. Процесс оказывается сложнее, чем он ожидал. С двумя руками и капелькой терпения было бы проще, но у него нет ни того, ни другого, так что он режется раз за разом. Ему казалось, что побрить голову не намного сложнее, чем лицо, но, очевидно, он ошибался. Единственный стимул продолжать — даже не то, что он будет выглядеть, как идиот, если не закончит, сколько надежда хоть на чуть-чуть избавиться от сходства с Барнсом. Он с раздражением думает, что сделает татуировку на лице, если придется. Смывая пену и кровь с шеи над крошечной раковиной Роджерса, разбрызгивая воду по тумбочке, он торопится увидеть в зеркале себя, а не мертвеца. Результат нулевой. Твою мать. На него все еще мрачно таращатся глаза Барнса. Нос Барнса, челюсть Барнса. На что он, собственно, надеялся? Что если останется одна кожа, то он будет выглядеть как другой человек? Что голова Барнса без волос волшебным образом перестанет быть похожей на Барнса? Почему он сразу не понял, что ничего не выйдет? Злость отпускает его, и вместо нее приходит усталость. Он склоняет голову над раковиной, опираясь о стойку. Это не та битва, которую стоит вести с самим собой: историю не переборешь. Хоть всю кожу с себя сорви, все равно сначала эти кости принадлежали Барнсу. Он ждет, что Роджерс будет в шоке, когда вернется домой и увидит его читающим в кресле, но тот лишь моргает пару раз. — Ух ты. Новое начало? — Что-то типа того. — Круто. Тебе идет. — Да, — кивает Солдат и рискует добавить: — Но ты необъективен. Роджерс усмехается как ни в чем ни бывало и разводит руками: — Для чего нужны друзья? ☙ Роджерсу трудно не симпатизировать, вот в чем беда. Он искренний, оптимистичный, всегда готовый помочь и очень, очень добрый. Он не надевает перед Солдатом какую-то особую личину, не приберегает для него одного уникальный резерв доброты. Солдату не раз выпадала возможность наблюдать неизменную вежливость Роджерса в общении со всеми, кто попадается ему на пути, за исключением, возможно, Романовой — но их почти семейные шутливые перепалки подчиняются каким-то своим правилам. Роджерс следит за собой, за своим поведением. Солдат замечал, что Роджерс не стесняется в выражениях при нем или Уилсоне, но в присутствии женщин и детей его язык безупречно чист. Даже его искренний сдержанный юмор — как раз такой, какой нравится Солдату: подтрунивание, которое никогда не переходит в издевки. Повстречайся Солдат с Роджерсом в обычных обстоятельствах, они бы прекрасно поладили. Их биографии не сходятся один в один, но они оба пережили что-то невероятное, что трудно описать простыми словами, трудно осознать. Из этой общности, из того, чего не понять другим людям, могло бы вырасти товарищество. Солдат не хочет преуменьшать чужую боль, но то, что с ними обоими произошло, то, что с ними сделали, в некотором роде слишком значительно, чтобы обычный человек мог по-настоящему им сопереживать. Я попал в автомобильную аварию, я потерял дочь, мой дом сгорел... но терял ли ты целый мир? Он съеживается, едва подумав об этом: человек, потерявший ноги, или ребенка, или дом может чувствовать себя так, как будто у него отобрали все, как будто опустела вся вселенная. Дело не в размахе событий — это же не соревнование. Но все же в его случае, в случае Роджерса… он задумывается. То, что с ними произошло, настолько экстремально, настолько сюрреалистично. Настолько попросту абсурдно. Настолько выходит за все рамки. Прочитай он такой сюжет в книге, ни за что бы не поверил. Он хотел бы присесть рядом с Роджерсом и сказать: эй, послушай. Знаешь, все то, что с нами произошло? Все эти ужасные вещи? Давай не будем о них думать. Давай скажем спасибо за то, что остались в живых, а затем займемся чем-нибудь еще. Не будем позволять тому, что нас сломало, ломать нас еще сильнее. Давай вместе подумаем, как нам жить дальше. Но между ними двумя, не давая установить хоть какой-то человеческий контакт, мучая их, превращая обоих в лжецов, между ними неизменно стоит, будь он неладен, Джеймс Бьюкенен Барнс. ☙ — Он сводит меня с ума, — сообщает Солдат. Уилсон выглядит удивленным, но не настолько, насколько можно было бы ожидать от человека, рядом с которым в кофейне внезапно возник почти лысый, но очень давно не брившийся отставной убийца. Быстро придя в себя, Уилсон откусывает сэндвич и передвигает нетронутую чашку чая на другую сторону столика. Солдат вешает трость на спинку стула, садится и забирает чай без комментариев. — Пока мы не начали перемывать косточки Стиву, я должен задать тебе вопрос... правда, не знаю, какой именно: ты сюда пришел пешком? Ты за мной следил? По правде говоря, меня не обрадует ответ «да» ни на один из них. — Я не следил за тобой, — Солдат вытаскивает чайный пакетик и выжимает его. — Я подслушал, как ты жаловался Стиву на аллергию. Согласно гугл-картам это ближайшая кофейня от твоей работы с безглютеновым меню. И да, я сюда пришел. Тут всего сорок минут пути. С его скоростью — больше часа, но об этом он умалчивает. Он также не уточняет, что действительно в некотором роде следил за Уилсоном, потому что не знал точно, когда у того обеденный перерыв, и двадцать минут прождал на лавочке на другой стороне улицы, а потом еще дал Уилсону восемь минут на то, чтобы отстоять очередь и заказать обед. Он потратил это время на инспекцию своих внутренних ощущений, с удивлением обнаружив, что ему не настолько больно, как можно было ожидать. Либо на новом питании обезболивающие действуют эффективнее, либо он восполнил нехватку каких-то полезных веществ, которая и вызывала ломоту в суставах. Она не исчезла полностью, но стала гораздо менее острой, и теперь он ощущает что-то вроде тянущего напряжения, как будто перетренировался и потянул мышцы. Скорее всего, ему еще рановато ходить в такие дальние походы, но возможность сделать что-то на пределе сил и не свалиться замертво радует сама по себе. Он видит по лицу Уилсона, как тот решает не развивать тему. — Отличная стрижка. Или, хм, ее отсутствие. Ты сам решил побриться налысо или исправлял ошибки Стива? — Сам. Ты щадишь мои чувства или… — Нет, мне нравится. — Уилсон слегка наклоняется над столом и всматривается в него. — Выглядишь как суровый брутальный мужик, и это даже забавно, потому что на самом деле ты просто пирожочек. Стив знает, что ты ушел из квартиры? Солдат отпивает глоток чая на пробу. Простой зеленый, к его удивлению; он бы поставил на то, что Уилсон пьет какую-нибудь затейливую расслабляющую смесь с жасмином. Он сглатывает и говорит: — А ты как думаешь? Уилсон не то чтобы морщится, но и не совсем улыбается. — Где он? — Не знаю. Не дома. Сказал, что вернется к вечеру. Уилсон с минуту разглядывает Солдата. Тот сидит смирно, постепенно расслабляясь. Шумное безумие кофейни: жужжание кофе-машин, маленькие дети, громкая музыка — снимает напряжение с его плеч. После квартиры Роджерса это просто рай. Когда Солдат наконец-то шевелится, медленно возвращая кружку на стол, Уилсон заговаривает: — Барнс… — Не называй меня так, — перебивает Солдат голосом резким, как удар хлыста. Уилсон слегка отшатывается. Солдат проводит рукой по глазам и говорит уже спокойнее: — Извини. — Да ничего. Зато теперь понятно, о чем говорил Стив, — он замолкает. Солдат жестом показывает ему, чтобы продолжал. — Так, ладно, личный вопрос, на который ты не обязан отвечать, но я все же спрошу, вдруг да выгорит: почему ты до сих пор живешь с ним? Солдат дергается. Нельзя сказать, что один он не справился бы. Особенно сейчас, когда он уже твердо стоит на своих двоих, когда он добился каких-то крох независимости. Его возможности ограничены, но он не инвалид. Лечение, наверное, стоит дорого, но он знает, как найти деньги. Возможно, придется нелегко, не столько физически, сколько морально (все же лекции Десмонда глубоко запали ему в мозг), но при должной мотивации... да, у него нет былых ресурсов, но знания-то никуда не делись. Немного планирования, немного удачи, несколько продуманных разовых акций, требующих физического напряжения — и он раздобудет все, что ему нужно для комфортного существования. Сможет начать жить по-новому. Просто начать жить, и точка. Ничто не мешает ему уйти, разве что... Роджерс был к нему так добр. И есть еще то, о чем он не хочет думать. Все те вещи, которые он знает. Помни он больше, чем помнит сейчас, он бы это пережил. Наверное. Но знание без контекста сводит его с ума. Он ненавидит свое ощущение дежа-вю сильнее, чем редкие настоящие воспоминания. Как бы ему ни претило это признавать, но именно оно со всей очевидностью доказывает, что он тот, кем его считает Роджерс… или был им раньше. Дух Баки Барнса ярмом висит у него на шее. Ему не нравится незаконченность; он хочет, чтобы эта ситуация как-то разрешилась. Он хочет не вспомнить, но... Разгадать эту загадку с кем-то понимающим. Найти ответы. А если он сбежит, то никогда их не получит. Он лучше умрет, чем признается во всем этом Уилсону. — Если я уйду, он, наверное, покончит с собой, — эта попытка звучит неубедительно даже для него самого. — А, хорошо, — бодро говорит Уилсон. — А я уж думал, ты к нему прилип, потому что он самое близкое, что у тебя есть к командиру, а оставаться один ты боишься. Солдат прячет лицо в ладони и издает низкий горловой стон. Это не правда; это хуже. — Послушай, — говорит Уилсон. — Я не психотерапевт. У меня есть сертификат по психологическому консультированию плюс тонна опыта с ветеранами. Но я видел твое дело, ты же помнишь. И за последние семьдесят лет не было ни одного временного отрезка, когда бы ты распоряжался собой. Давай, скажи, что я несу чушь, но… — Ты забыл про Филадельфию. — Солдат отнимает руку от лица. — Да, но даже если оставить в стороне употребление тяжелых наркотиков, это можно назвать независимостью? Или все же решения принимал кто-то другой? Солдат не отвечает. Уилсон просто кивает без тени торжества или самодовольства на лице. — Значит, он все еще зовет тебя Баки? — Да, но это не… — Солдат раздраженно фыркает. — Это меня не особо напрягает. Не, правда, — поясняет он в ответ на неверящий взгляд, — как еще ему меня называть? Я же не прошелся по списку имен и не выбрал для него что-нибудь более подходящее. Нет, просто… меня бесит все остальное. — «Эй, Бак, а ты помнишь...» — бросает пробный шар Уилсон, и Солдат отчаянно кивает. — Да уж, не завидую, приятного в этом мало. Но ты же понимаешь, почему он так себя ведет. — И это хуже всего. Он же не ошибается — технически. Он смотрит на меня, и, конечно же, видит своего лучшего друга. Я ношу его физическое тело, но я… я не он. Не он. Роджерс же должен это видеть? Он ведь не тупой. — Определенно нет. Но травма играет странные шутки с человеческим мозгом. И горе тоже. Реальность… не всегда твой друг. Ты-то это понимаешь. Черт, может, ты понимаешь получше многих. Рано или поздно на Стива обрушится ледяной душ, и ему придется пережить нелегкий период, но это не будет длиться вечно. Солдату приходит в голову внезапная мысль, и он водит пальцем по ручке кружки, уговаривая себя заговорить. Вдох, выдох. — Ты думаешь, я… мое присутствие… не дает этому произойти? Удерживает шоры у него на глазах? — Не могу сказать, — дипломатично отвечает Уилсон. — Это не совсем твоя зона ответственности. Ты не можешь проживать свою жизнь в интересах кого-то другого. По-моему, тебе важнее вот про что у себя спросить: не мешает ли он тебе двигаться дальше? Солдат не отвечает. Он смотрит, как одна женщина на другой стороне зала тянется к другой через столик и берет за руку; они смотрят друг на друга с нежностью. Он отводит взгляд, чувствуя себя вуайеристом. — Возможно, — говорит он, не глядя на Уилсона, но спустя мгновение все же смотрит на него с вызовом. На лице у того нейтральное выражение. — Ладно, хорошо, наверняка так оно и есть. Что, по-твоему, мне делать теперь? Уйти, оставить его разбитым вдребезги, и потом постоянно переживать, не сломал ли я символ нации так, что обратно не склеить? — Я тебе скажу чисто между нами, чувак... Стив был сломан еще до того, как ты снова ворвался в его жизнь. Если машина времени не перенесет его куда-нибудь в Бруклин тридцатых, он навсегда останется слегка надломленным в чем-то главном. — И ты мне предлагаешь молотком по этой трещине постучать? — Что добрее, оберегать ребенка от всего на свете до совершеннолетия или подготовить его к жизни в реальном мире? — Ох, — вздыхает Солдат. Уилсон криво усмехается. — Слушай, я не предлагаю тебе послать его подальше, оставив записку на прощанье, и запрыгнуть в первый попавшийся междугородный автобус. Но вы оба используете друг друга по совершенно идиотским причинам и совсем не разговариваете об этом. Уж не обессудь, но по мне так разговор — неплохой первый шаг. Всяко лучший, чем побег. — Если честно, я бы лучше сбежал, лишь бы не обсуждать эту тему. — Не знаю, прямо сейчас ты неплохо справляешься. Солдат смотрит вниз и шаркает ногами по полу. Ему самому кажется инфантильным порыв тут же начать возражать. — Говорить легко. С Роджерсом говорить трудно. — Понимаю. Скажу тебе кое-что, может, это тебе поможет... Ты же знаешь, для меня война закончилась. Я потерял друга, я потерял многих друзей, но я вернулся домой, и все закончилось. Можно сказать, война закончилсь даже для тебя. Но Стив… Уилсон качает головой. — Стив умер, а затем проснулся, а затем сражался с инопланетянами — и все это за пару недель. Он вступил в Мстители, он присоединился к «Удару», узнал, что работал на Гидру, дрался с Гидрой, а затем дрался еще и еще… — Черт. — Именно что. У него не было возможности поставить точку, и уж тем более у него не было времени, чтобы привыкнуть. После всего, через что он прошел, он поразительно эффективно функционирует как личность, но это не отменяет всего того, что с ним произошло. Уж не знаю, насколько понятно я объясняю. Солдат кивает. — И еще… меня сейчас понесет в любительскую психологию, но уж потерпи, мне кажется, это все же не полный бред. Стиву никто не помогал перейти из 1945 в 2012 год. У него не было терапевта или еще кого. Он справляется, как парень из сороковых: демонстрирует железную выдержку и притворяется, что все идет путем — в общем, хуже не придумаешь. Я не хочу сказать, что Стив типичный представитель своей эпохи, но… Уилсон показывает пальцами кавычки, и Солдат перебивает его: — Ты думаешь, что он держит лицо. — Может быть. Должен признать, у меня своеобразная выборка: даже самые старшие из моих ветеранов, как правило, проходили терапию, иначе бы они ко мне просто не попали. Такое уж у меня место в цепочке. Но порой мне встречается подобный настрой. Или попытки ему сопротивляться — что примерно одно и то же, с учетом истории. И если я хотя бы отчасти прав, Стив исходит из тех же принципов, что и уйма семей в сорок пятом: война была ужасным, странным временем, люди вернулись с нее не такими, какими уходили... но раз жизнь налаживается, то и с нашим мальчиком все будет хорошо. Нужна только любовь и т. д и т. п. Благие намерения! Но, увы, это не работает. Сейчас психологи начали понимать, что подобная тактика никуда не годится, и мы научились помогать солдатам гораздо эффективнее, но Стив ничего этого не застал. Его здесь не было в это время. Осознание сваливается на него как гора кирпичей. — Он думает, если я вспомню, это меня «починит». — Солдат смотрит на Уилсона в ужасе. — Он ведь так думает, да? Я все неправильно понимал. Он не считает, что я все вспомню, когда мне станет лучше. Он считает, что если все придет в норму, то есть если я вспомню, как был Баки, — тогда-то мне и полегчает. Господи боже правый. — Возможно, все не так просто, — уклончиво отвечает Уилсон. — Но да, я думаю, что-то похожее имеет место быть. — Черт, — Солдат сжимает кулак, но затем встряхивает ладонь и прижимает ко рту. Он пытается откинуться на спинку стула и ударяется о Джоуи. Выпутавшись из рюкзака, он роняет его, вернее, швыряет себе между ног. Трет лоб и гадает, что же, во имя всего на свете, ему теперь делать. — Именно поэтому я и настаиваю, чтобы ты с ним поговорил. Ему нужно понять, что ты не помнишь, как был Барнсом. И не вспомнишь. — Что ему нужно понять, так это то что Барнс мертв, — говорит Солдат. — Он умер там, где я… где Барнс пропал без вести? Я не помню. В Австрии. В Альпах или еще где-то. Уилсон молчит некоторое время. Вертит в руках ложку. — Я у тебя еще не спрашивал, — наконец говорит он, — что первое ты помнишь? — Как проснулся в снегу. — Солдат принимает позу поудобнее и взмахивает культей. — Я лежал на спине, и руку придавило здоровенным камнем. — Стив говорил, что ты... что Баки упал с высоты девятьсот, а то и тысяча метров, — Уилсон говорит отвлеченно, как будто думает о чем-то своем. Под взглядом Солдата он встряхивается и продолжает: — Я просто подумал, знаешь, про травму головы. Чудо, что ты вообще очнулся, но если ты получил сильную черепно-мозговую травму и твоя сыворотка тебя вылечила… не знаю даже. Не хочу предполагать… — Поверь мне, — сухо говорит Солдат, — ты не скажешь ничего такого, о чем я сам не думал, пытаясь понять, как сюда попал. — Может, она перезаписала Баки. Я никогда не делал вскрытие и понятия не имею, как выглядит мозг, который уронили с высоты в милю, но сыворотка могла перестроить его практически с нуля. Все нейронные связи, благодаря которым Баки был... ну, благодаря которым Баки был Баки... В общем, как знать. Но, если ты не помнишь совсем ничего, это кажется логичным. Солдат не отвечает, но не успевает проконтролировать мышцы лица. Уилсон слегка наклоняет голову. — Ох. Ясно. Значит, все же не совсем ничего. Там, в ущелье, — беспокойство о ком-то, кого он оставил позади. «Давай, Джо ди Маджо, отвечай за свои слова!» Мягкие руки, тяжесть деревянного ящика у бедра, книжный клей и запах сигарет в кармане; покрытая гудроном крыша; выпечка. Его голая грудь. «Ничего себе, а неплохой рисунок. Ты был…» Небо… и море… такого же цвета, как... «Я знал его». — Фрагменты, — сообщает Солдат своим коленям. — Всего лишь.... всего лишь кусочки и обрывки. Без предыстории. Не говори ему, — выпаливает он, вскинув взгляд и тут же отведя его в сторону. — Было бы нечестно… — Да, — тихо соглашается Уилсон. Солдат дышит. Музыка, голоса вокруг, вилки, ложки, керамика. В детском уголке лопочет малыш, за столиком рядом одна женщина заглядывает в телефон другой. Малыш запускает игрушечную машинку в ногу первой женщине, той, что помоложе. Солдат выдыхает. — Так что, — говорит он, — как проходит твой день? — А? — спрашивает Уилсон с удивленным смешком. — Я спросил, как проходит твой день? — Солдат укладывает подбородок на ладонь. Недоумевающая улыбка Уилсона становится шире. — Ты сам сказал, что мы друзья. Вот я и веду себя как друг, разве нет? Ты мне, я тебе. Я выговорился, теперь твоя очередь. — Что ж, — начинает Уилсон, — сегодня я соскочил с постели с утра пораньше и отправился на пробежку, потому что я гиперактивный псих, и в итоге пробежал несколько кругов с симпатичной матерью-одиночкой, которая, кажется, на 8000% круче меня. Я все еще от этого не отошел. Затем выяснилось, что одной участнице моей группы ветеранов выплатили задержанную пенсию, а другой парень наконец-то получил собаку-поводыря, так что вместо встречи у нас была анархия с капкейками. Тебе можно глазурь? Я могу есть только ее, и, ей богу... Надо добыть коробку для Тора и посмотреть, как быстро он с ними разделается. И на камеру снять. — Бартон приносил мне какие-то странные напитки, и я не умер. Глазурь это что, сахар и масло? — Тут за углом открылась новая пекарня. — Ну раз ты так настаиваешь... ☙ — Похоже на напрасный перевод продуктов, — Уилсон возвращает капкейк без верхушки в розовую коробку рядом с таким же капкейком Солдата, который протестующе хмыкает. — На вкус вовсе не напрасный. К тому же, представь, как бы мы выглядели, если бы зашли туда и сказали: здравствуйте, у него аллергия на пшеницу, а мне нельзя твердую пищу, дайте нам, пожалуйста, пакет глазури? Уилсон начинает смеяться еще до того, как Солдат договаривает. — Угостим голубей? — Лучше не надо. Они могут заболеть. Они смотрят друг для друга. Солдат фыркает первым. Уилсону удается побороть себя и сделать серьезное лицо. — Ирония капкейков. Солдат смеется и вытягивается; солнечные пятна бегают по джинсам. Уилсон закидывает руку на спинку лавочки, а лодыжку — себе на колено. Погода теплая, Солдат даже подумывает о том, не снять ли куртку, хотя легкий ветерок шуршит листьями у них над головами. Пышные облака плывут по небу. Вечером, может быть, пойдет дождь. Мимо проходят люди с собаками и детьми, парочка подростков с яркими волосами. Солдат умиротворенно радуется хорошей компании. Он уже было думал, что лишь две вещи приносят ему спокойствие: героин и шум, но он сидит здесь с Уилсоном совершенно трезвый, и… это здорово. Сколько бы это ни продлилось. Когда Уилсон смотрит на часы, вздыхает и говорит, что ему пора, Солдату кажется, что этот момент наступил слишком быстро. — Я тебя провожу. — Думаешь, стоит? Тебя еще ждет долгий поход до дома. — Лишние десять минут меня не убьют. Уилсон бросает на него задумчивый взгляд. — Ты же не торопишься? — спрашивает он возле следующего перекрестка. Солдат качает головой. — У меня есть стопка листовок высотой с меня, и их все надо сложить пополам до среды, так что я бы не отказался от бесплатной рабочей силы. Подвезу тебя до дома потом. Что скажешь? — Звучит веселее, чем мой предыдущий план. — И в чем он заключался? — Смотреть в стены, почитать немного. Пережить паническую атаку, спрятаться в чулане… — Да брось, ты уже прошел стадию чуланов. — Да, пожалуй, — признает Солдат. — Но нудная монотонная работа все равно лучше возвращения в мавзолей. Уилсон, похоже, пытается скрыть замешательство. — Ты не обращал внимания? Как у Роджерса тихо? Какой он тихий сам по себе? — Да нет, мне даже в голову не приходило. Но я человек-праздник, мне обычно удается его взбодрить. Что плохого в тишине? Солдат пожимает плечами, смотрит на кончик трости. — В криозаморозке тихо. На охоте тихо. Целиться из винтовки — это тихо. Мне нравится быть с людьми. Мне… мне хватило в жизни тишины, наверное. — Да, — мрачно говорит Уилсон. — Это точно. Вот что я тебе скажу, мы оставим дверь открытой. Я тебя познакомлю с полной дискографией Жанель Монэ, выпьем ужасного чая из комнаты отдыха и изрежем пальцы бумагой. Клево же? — Клево, — соглашается Солдат. Уилсон на автомате поднимает ладонь, чтобы Солдат по ней хлопнул, но тут же с извиняющимся видом пытается ее отдернуть. Солдат успевает стукнуть по ней краем культи, слегка подпрыгнув с опорой на трость. Усмешка Уилсона выглядит по-дурацки. Музыка хорошая, а сворачивание листовок оказывается медитативным занятием, стоит только приноровиться прижимать их культей и поймать ритм. Уилсон время от времени то мычит мелодию себе под нос, то пытается кое-как подпевать, и Солдат, сосредоточенный на задаче с концентрацией снайпера, не сразу понимает, что к нему обращаются. — Прости, что? — Я спрашиваю, ты уже решил, как нам лучше тебя называть? — Как вам удоб… эй! — от его виска отскакивает бумажный самолетик. — Я думал, нам нужно их все сложить пополам. — У меня есть лишние. Ты же знаешь, что я не об этом спрашивал? Солдат пожимает плечами. — Мне на самом деле без разницы. — Но сам-то ты себя как-то мысленно называешь. — Я Солдат. — Почему? Он ежится. Он всегда был Солдатом, всегда так думал о себе, разве нет? Затем вспоминает, что нет, не всегда. Было время, когда он думал о себе как о вещи, когда называл себя подопытным. Таунсенд присаживается возле кресла и предлагает ему что-то новое: «Эй, солдат? Готов убить президента?» — Да просто… просто так, — говорит он нерешительно. И добавляет уже тверже: — Слушай, если люди могут называть себя Снуп Доггом или Кешей… — Я задаю этот вопрос, — Уилсон не дает ему увести разговор в сторону, — потому что, на мой взгляд, ты превосходно справляешься с интеграцией после пиздеца космических масштабов, но стандартизированные имена очень важны для обычных людей, и рано или поздно тебе придется выбрать для себя одно из них. — Ты что, моя мамочка? — говорит Солдат, и ему сразу становится стыдно. Но Уилсон лишь смотрит насмешливо. — Ладно, ладно, я понял. Мне просто это… не по душе. Не знаю почему. — Что ж, это для многих непростой вопрос. Люди не в секунду принимают решение о смене имени. А в книгах часто встречается такой сюжет, когда настоящее имя дает особую силу над кем-то. Солдат вздрагивает. — Спасибо за сценарий для кошмарного сна. — Всегда пожалуйста. Надо сменить тему, отчаянно думает Солдат. — Так что… для кого все эти листовки? — Для грустных и одиноких армейских благотворительных организаций, — вздыхает Уилсон. — Видел плакаты в холле? Так уж вышло, что правительство предпочитает вкладывать средства в оружие, а не в ветеранские программы, поэтому больше всего толку от частной благотворительности. Но ее проблема в маркетинге. Привлечь внимание публики к здоровенным ветеранам не так просто, как, допустим, к брошенными щеночкам. Люди охотнее дают деньги щеночкам, потому что они милые. — Знаешь, в чем ошибка? — Солдат взмахивает листовкой. — Нужно было сфоткать для привлечения внимания какую-нибудь горячую штучку. Типа тебя. Щеки Уилсона заливает краской, и он выставляет в сторону Солдата ножницы. — А ты опасный человек. — Да, все так говорят. ☙ Он собирается с духом девять долгих дней. С самого начала было ясно, что легко не будет. У него есть причина нервничать. Он не любит причинять людям боль, а если у Роджерса есть слабое, уязвимое место, где он может разойтись по швам, где он может порваться, — то это Барнс. Нет способа мягко и издалека преподнести Роджерсу новость о том, что его друг не вернулся с войны и уже никогда не вернется. Придется быть жестоким. Солдат не знает, с какой еще стороны к этому можно подойти. Он вообще не знает, как к этому подойти, но понимает, что придется быть жестким, четко обозначить границы между ними. Это уже начало. Он хочет быть ножом, который очищает рану. Вот только знает, что гораздо больше похож на дубину. Когда он выходит из комнаты, Роджерс сидит на диване, засунув большие пальцы ног между подушками и компактно свернувшись в клубок — настолько компактно, насколько ему позволяет плотность мышц. Он хмурится, глядя в телефон, и больше проматывает, чем тыкает в экран. Возможно, его просто разозлила какая-нибудь дурацкая статья, и Солдат не отвлечет его от важных дел. Но он все равно медлит в дверях, разрываемый двумя желаниями: покончить уже с этим к чертовой матери или забыть про все, продолжить жить как раньше, притворяясь, что ничего не понимает, дожидаясь, пока Роджерс разберется во всем сам. И это, как подозревает Солдат, был бы единственный более жестокий поступок, чем то, что он собирается сделать сейчас. — Привет, — говорит он. Роджерс опускает телефон, светлея лицом. — Привет, — отвечает он и добавляет, когда Солдат остается на месте: — Все в порядке? — Мне нужно... — Солдат заставляет себя войти в комнату. Ему не нравится нависать над Роджерсом, так что он садится, уронив Джоуи на диван, и скрещивает ноги. Он смотрит на собственную руку у себя на колене и вдруг словно забывает все, что хотел сказать. Роджерс терпеливо ждет, отключив телефон и положив его на журнальный столик. — Уилсон сказал, что я должен… — Солдат делает глубокий вдох, но воздух будто бы вообще не доходит до легких. — Уилсон сказал, что я должен с тобой поговорить. — Да, конечно. — Ты… — начинает Солдат, и у него перехватывает горло. — Погоди, — Роджерс соскакивает с дивана и убегает на кухню, где наливает в кружки холодный кофе и ставит их в микроволновку. Он не оглядывается на Солдата, просто стоит, опираясь руками о стойку, с опущенной головой. Мышцы спины двигаются под футболкой. Он обеспокоен, но не встревожен и не расстроен, если Солдат хоть сколько-то научился разбираться в людях за последние месяцы. Микроволновка звякает. Роджерс добавляет в кружку Солдата молоко и сахар. — Тебе, как я вижу, не помешает. Похоже, Солдат не только чувствует себя так, словно не спал неделю, но и выглядит так же. Он обхватывает кружку ладонью. Горячо. Он обжигает пальцы, край ладони, косточку у основания большого пальца, но не меняет хватку. Двигает губами. Пытается сказать: «Тебе пора перестать притворяться, что я все вспомню», но вместо этого, запутавшись в собственной честности, произносит: — Я больше так не могу. — Бак… — Нет, — говорит Солдат, и Роджерс замолкает на полуслове. В мертвой тишине слышно гудение электрических проводов в комнате, разговоры людей на улице. Даже холодильник не жужжит. Солдат заставляет себя не смотреть в сторону, когда Роджерс ловит его взгляд. — Нет? — преувеличенно спокойно спрашивает Роджерс. — Нет. — Ладно, — Роджерс переплетает пальцы и наклоняется вперед. — Ладно, я могу… мне лучше тебя звать как-то… по-другому? — Нет, — говорит Солдат. — Я хочу сказать… Пальцы опасно сжимаются на кружке, и он ставит ее на столик, не горя желанием узнать, что поддастся первым — керамика или его кости. Горячий кофе расплескивается по стеклу. У него дрожит рука. — Я имею в виду, что… У Роджерса двигается кадык на горле. Вздрагивают длинные ресницы. Солдат вытирает ладонь о джинсы. — Я имею в виду, что… — он сглатывает. — Я имею в виду, что я не… он. — Ты… — Ты хочешь, чтобы мне стало лучше? Роджерс отшатывается назад. Вот они, первые признаки боли, в морщинках вокруг глаз. У Солдата неприятно сжимается в груди. — Конечно, — возмущенно говорит Роджерс. Солдат качает головой. — Нет, не хочешь. Ты хочешь, чтоб ему стало лучше. Ты хочешь, чтобы он вернулся. Ты хочешь, чтобы я исчез. — Баки… Солдат бьет ладонью по спинке дивана. — Я человек! — кричит он. Роджерс застывает на месте. — Я, мать твою, отдельный человек, свой собственный! Я не твой приятель, я не он, я не мальчик с фотографии, Роджерс, я не помню и не вспомню, и тебе придется это принять. — То, что ты не помнишь, еще не… Солдат прикусывает губу, чтобы не перебить его, чтобы удержаться в рамках, позволить Роджерсу сказать, что он хочет. Роджерс проводит языком по зубам и пробует зайти с другого угла: — Дай себе еще немного времени, — говорит он рассудительным тоном, с раскрытыми ладонями. Это напоминает Солдату о тех целях, которые умоляли сохранить им жизнь. Он вздрагивает. — Прошло всего четыре месяца… — Прошел год. Для меня. На мгновение Роджерс как будто сдувается. А затем оживляется с новыми силами. — Это не значит, что воспоминания не вернутся. Ты вспомнишь, ты… — Я не хочу, — говорит Солдат. Роджерс замирает с открытым ртом. — Я не хочу вспоминать, — голос звучит хрипло, как будто по горлу прошлись наждачкой. — Мне не нужны воспоминания какого-то чувака, который мертв уже… — он прерывается и продолжает гораздо жестче, чем намеревался: — Будь ты рядом сразу после, по свежим следам, может, ты бы сделал из меня его, но тебя там не было, а потом стало поздно. — Мне жаль, — Роджерс, слава яйцам, понимает по-своему: — Боже, я… мне так жаль, что я не пошел тебя искать. Я никогда не перестану просить за это прощения. Ты должен знать. Все вокруг находили какие-то причины, почему я не должен возвращаться, и они были старше меня по званию, и я не пошел им наперекор, я просто… — Ты бы ничего не нашел. Как долго бы ты туда добирался? Неделю? Больше? — Солдат качает головой, один раз, с силой. Роджерс сжимает зубы. — Даже если бы ты вернулся, ты вернулся бы за Барнсом, но его там не было. Там был я. Не знаю, мгновенно ли все произошло или Гидра закончила работу позже, но там в снегу был я. Вот это я помню. Я не помню ни тебя, ни что-то еще. Барнс упал на землю, а очнулся я, — он указывает на себя пальцем, похожим на коготь. — Я проснулся в этом чертовом снегу, я отрезал себе руку, я выбрался из ущелья…. это были мои легкие, мои ноги, моя боль. Роджерс издает какой-то звук, словно хочет заговорить, но Солдат повышает голос, полный боли. — Это не его они… не его, а меня. Барнс ничего этого не испытывал. Я пережил Золу и Пирса, мне пришлось собирать личность по кусочкам, а не ему. И тебе стоит сказать спасибо за это, за то, что твоему другу не пришлось… — Когда я нашел тебя на том столе… — Ты не можешь меня стереть! — Солдат перекрикивает Роджерса. Что-то в его теле напрягается, как для удара, и он подтягивает руку к себе, прижимает к животу, чтобы не замахнуться. — Не можешь, у тебя нет такого права, чтоб тебя. После всей той работы, которую я…. мне пришлось учиться, как… Честно говоря, это чудо, — он издает звук, почти похожий на смешок, — это чудо, что я оказался наполовину человеком, разобрался во всем этом своими силами, наблюдая за… меня вырастила Гидра, меня воспитывала, — он машет рукой в сторону Филадельфии и мысленно извиняется перед Танк, — наркоманка, меня учил основам этики бомж с дыркой в голове… — В этом не было необходимости, — говорит Роджерс. Его лицо покраснело от ярости. Солдату еще не доводилось видеть его таким злым. — Ты хороший человек, ты всегда был хорошим человеком. — Не было необходимости? Да неужто, — рычит Солдат. — Она тоже так говорила. Она сказала мне, что я хороший человек, после того, как я убил одного типа за героин. Роджерс выдыхает сквозь зубы. — На войне мы стреляли в людей и не по таким поводам. Ты делал то, что должен был, чтобы выжить. — Так вот в чем ты себя убеждаешь? Да уж, наглости Роджерсу не занимать. Солдат больше не может сидеть; его трясет от напряжения. Он доходит до окна, насколько позволяет длина зонда, и возвращается обратно. Проводит рукой по черепу, царапаясь о жесткую трехдневную щетину. — Ты правда в это веришь? Это помогает тебе засыпать по ночам? Ты нашел способ… оправдать все, что я совершил? Ты не можешь выбирать то, что тебе нравится. Ты не можешь мочить плохих парней по выходным, а потом приходить домой и говорить мне, что я делал то, что делал, ради выживания. Ты не можешь находить все эти сраные отмазки только потому, что я выгляжу как он. Когда он неуверенно оборачивается, Роджерс сидит, скрестив руки на груди и выпрямив плечи. Солдат чуть скалится. — Если бы… какие истории ты бы себе рассказывал, если бы это был не я? Если бы ваши люди поймали кого-то другого, и приставили тебя к нему в качестве надзирателя… — Я не знаю, потому что ничего подобного не произошло. Это был ты… — Для него ты бы тоже находил оправдания? Если бы он был достаточно похож на твоего друга, если бы ты мог притвориться… — Баки, — говорит Роджерс. — Ты вообще позволил бы мне жить, если бы я не выглядел как… что? Роджерс хватает запястье Солдата. У него ужас на лице, и этот внезапный переход от злости к панике сбивает Солдата с толку; он ничего подобного не планировал, а теперь как будто переключил канал и случайно попал на трансляцию худших кошмаров Роджерса в прямом эфире. — Не думай об этом, — говорит Роджерс пронзительным голосом. — Не надо… это не самые приятные мысли. Ты здесь, вот и все. Я рад. Что все так получилось. — Но если бы вышло по-другому, — настаивает на своем Солдат. — Если бы с меня не слетела маска… Роджерс не отвечает сразу, и Солдат вырывается из его хватки. Пальцы Роджерса соскальзывают без сопротивления, и Солдат, ожидавший, что тот будет его удерживать, по инерции чуть не бьет самого себя. — Но этого не произошло, — говорит Роджерс. — Я узнал тебя. Я узнал тебя сразу же. «Но я знал его». Солдат стискивает зубы. — Для меня все было иначе, — говорит он, перебивая голос, который кричит у него в голове: лжец-лжец-лжец. — Иначе, — он как будто защищается, говорит слишком быстро. Контролируй себя. — Я думал, это они все подстроили. Я думал, что ты, — «Я думал, что знал тебя», — что ты один из них. — Что они с тобой... — начинает Роджерс и не договаривает. — Они вечно задавали мне вопросы, на которые я не мог ответить, — пожимает плечами Солдат, — и затем… — Они делали тебе больно, — Роджерс закрывает лицо ладонями, прижимает костяшки пальцев к глазам. — Боже, — невнятно мямлит он. — И в чем разница, — твою же мать, не делай этого, не говори этого, — в чем разница между тем, что они делали, и… они пытались выжечь меня из моей головы, и, может быть, я каждый раз возвращался немного другим, не знаю, но им не нужен был я, ни в каком виде, им нужен был кто-то другой, и тебе тоже нужен кто-то другой, и, может быть, было бы неплохо, если бы… — Роджерс выглядит так, что Солдат с трудом заставляет себя договорить, выкашливая из себя слова, как будто вместе с легкими: — Если бы ты позволил мне быть… Роджерс, — говорит он, и ошарашенный Роджерс перестает избегать его взгляда, — было бы неплохо, если бы. Если бы я смог разобраться. Если бы я смог быть.... собой. Роджерс зажимает пальцами рот и не говорит ничего. — Как бы тебе ни хотелось, чтобы я им был, я не могу. А теперь — добивающий удар. Голос у него тихий, ломкий. Он принуждает себя выговорить эти слова: — Он мертв. Барнс мертв. Его нет. Он… его больше здесь нет. — Я знаю, — шепчет Роджерс. Солдат обрушивается на диван, как подстреленный. Спрашивает пустым голосом: — Знаешь? Роджерс откидывает голову на спинку дивана, глядя в потолок, и кивает. — Тогда почему… Роджерс перекатывает голову по обивке и теперь смотрит на Солдата с самым несчастным выражением, какое тот когда-либо видел на человеческом лице. — Боже, — говорит Солдат, — господи боже мой… Он начинает смеяться. Роджерса передергивает. — Мы с тобой феерические долбоебы. Просто красавчики. Ты пользовался мной, чтобы не хоронить его второй раз, я пользовался твоей гребаной благотворительностью. — Его усмешка наверняка выглядит малоприятно. Он чувствует себя… выведенным из равновесия. Его трясет крупными волнами. Ему кажется, что от злости, но затем он присматривается к себе и как будто обнаруживает что-то мертвое под перевернутым камнем: не злость это, а ужас. Он стискивает зубы, но когда это помогало остановить дрожь? — Бля, они… почему они нас оставили на свободе? Таких, как мы, надо держать в зоопарке. — Баки, — тихо говорит Роджерс. Солдат подносит дрожащую ладонь к глазам. Долгое время они оба просто дышат. — Прости меня, — говорит Роджерс. — Да, — тихо отвечает Солдат. — И ты меня. — Я должен был… Солдат качает головой и отнимает руку от глаз. Роджерс выглядит контуженным и глубоко несчастным. — Это не твоя вина. Мне надо было сто лет назад прояснить этот вопрос. Ты был… тело твоего друга вернулось без твоего друга внутри. Черт, это же… такого никому не пожелаешь. — Я в порядке, — скованно говорит Роджерс. Как дверь захлопывает. В последний раз Солдат видел человека, который был бы настолько не в порядке, когда смотрел на отражение собственного скелета в ванной Роджерса. — Ты не в порядке, Роджерс, ты гребаное стихийное бедствие. Ты с кем-нибудь говорил? Обо всем этом? Роджерс фыркает. — Да, мне очень поможет, если какой-нибудь шарлатан сообщит мне, что я действую иррационально из-за горя. Судя по ироничному и резкому тону, он пародирует кого-то конкретного. — Я и так знаю, что веду себя как придурок. Нет, спасибо. — Я не про психологов. Ты мог бы поговорить с другом, с кем-нибудь… На лице Роджерса мелькает выражение, настолько близкое к срыву, что Солдат замолкает на полуслове. Он словно наступил на тонкий лед и услышал оглушительный треск, как предупреждающий выстрел. Не нужно трех попыток, чтобы угадать, к кому Роджерс ходил со всеми своими бедами в прошлом. Черт. Кругом минное поле. — Кто бы говорил, — огрызается Роджерс, но довольно беззубо, без запала. — Я разговаривал с людьми. С Бартоном. С Романовой. Я говорил с Уилсоном. Уилсон, хм... — Утешит ли это Роджерса или станет очередным ударом? — Уилсон думает, что это было… мгновенно. Что он… что он не страдал. Он думает, что сыворотке пришлось здесь, — он показывает на свою голову, — все перестроить. — Перестроить, — согласно кивает Роджерс с пустыми глазами. — Конечно. Это объясняет, почему у тебя нет никаких воспоминаний Баки. И именно из-за его тона, чересчур легкого и небрежного, а не из-за чего-то еще, Солдат чувствует себя как нашкодивший щенок, как ребенок. Он прячет кусочки Барнса, потому что, видите ли, знает, что так будет лучше. Словно прядь волос или фотографию в шкатулке. А ведь они в гораздо большей степени принадлежат Роджерсу, эти невесомые обрывки, некогда бывшие частью живого, дышащего человека, которого кто-то любил, которого многие любили. Солдата захлестывает волна зависти, совсем уж не делающая ему чести. — Я думаю… — начинает он, но Роджерс обрывает его взмахом руки. Вспышка злости, как спичку поднесли к костру: — Нет, — рычит Роджерс, — не… не надо делать мне одолжение и говорить, что ты что-то помнишь, или… Солдат морщится от этого чтения мыслей. Роджерс внезапно вздрагивает, как от удара в живот, и начинает подниматься. — И без того тошно… мне просто… мне надо побыть одному. Солдат импульсивно хватает его за запястье, готовый получить кулаком в лицо. Боевые рефлексы. Но, на его счастье, Роджерс осторожный человек. Роджерс всегда контролирует свое тело, когда злится, осознает Солдат. Наверное, ему пришлось этому научиться. Роджерс тяжело падает обратно на диван. — Тебе не обязательно быть одному, — говорит Солдат отстраненно, как во сне. Он так решительно готовился нанести удар, а теперь его самого словно придавило. — Это не тот случай, когда «все или ничего». Я не хочу, чтобы тебе приходилось… Роджерс кривит лицо в жуткой полуулыбке: резкой, недоброй, совсем на него не похожей. — Ты пытаешься сказать, что хочешь остаться друзьями? — А ты нет? — парирует Солдат, и Роджерс почти улыбается по-настоящему. — Ты… ты совершил хороший поступок. Я бы не справился без тебя. Я мог умереть, но дело не только в этом. Ты еще… ты дал мне укрытие. И помог бросить наркотики. И даже если ты старался не для меня, я все равно благодарен. Так что. — Он сглатывает песок в горле. — Если ты захочешь, чтобы я ушел, я пойму. Но, — он отпускает запястье Роджерса и протягивает руку для рукопожатия, слабо усмехаясь, — наши странные друзья расстроятся, если мы перестанем разговаривать. Роджерс опускает голову. Вздыхает и поднимает взгляд: — Нас, наверное, запрут в комнате, пока мы не помиримся. Он пожимает руку Солдата, решительно и твердо, но все же обезличенно, как, наверное, приветствует политиков и знаменитостей. Улыбка не задерживается на его лице. — Мне надо как-то к тебе обращаться. Чтобы я не путался. — Да как угодно. Роджерс выглядит готовым возразить: на лице формируется протест, напрягаются плечи, он поднимает руки… а затем уступает. — Да. Хорошо. — Я прошу прощения, — говорит Солдат. — За… все. — Ага, — тихо соглашается Роджерс, и на этот раз, когда он поднимается, Солдат не останавливает его. ☙ Между ними повисает напряженность. В нескольких ужасных разговорах Солдат с трудом пытается донести, что найдет другое место, если Роджерсу так будет лучше, а тот не менее неловко заверяет, что ни в коем случае ничего подобного не хотел бы, и оба упорно не смотрят друг другу в глаза. Они ходят друг вокруг друга кругами, как дикие коты: голодные, но слишком пугливые, чтобы приблизиться. Роджерс проводит меньше времени в квартире. Солдат проводит больше времени в своей комнате. Он не может представить себе, что чувствует Роджерс, и понятия не имеет, как утешать человека, столкнувшегося с такой гротескной, сюрреалистичной потерей после череды еще более гротескных и сюрреалистичных потерь. Так что он даже не пытается об этом думать. Вместо этого он дает себе задания, движется по направлению к независимости, предпринимает неуклюжие попытки стать полноценным человеком, а не папье-маше, налепленным поверх мертвеца. На получение доступа к банковским счетам Гидры уходит неделя сосредоточенных усилий. Он засиживается далеко за полночь и, скрипя зубами от раздражения, пытается разогнать мозг, вспомнить правильные последовательности, правильные каналы. В славные времена Таунсенда и Мюррея он проделывал подобные вещи физически, так что необходимость обучаться взлому через Интернет воспринимается как соль на рану. Зато в конце пути ему становится заслуженным утешением доказательство того, что он все же может полагаться на собственную смекалку, а не на милосердие Роджерса. Он переводит внушительные суммы благотворительным организациям, постеры которых видел в ветеранском центре, и отправляет скриншоты квитанций Уилсону с подписью: «как бы это понравилось Гидре, а?». Уилсон присылает в ответ много восклицательных знаков, так что, видимо, Солдат все сделал правильно. Роджерс бывает дома все меньше и меньше. Наверняка он обращает всю энергию на ловлю крыс, и при этом либо отказывается от первой помощи, либо забывает про осторожность. Он часто появляется в коридоре ни свет ни заря, похожий на призрака, с боевыми ранами и синяками, сияющими так ярко, что Солдату видно с кровати. По крайней мере, Роджерс хотя бы спит: он отрубается на двенадцать-шестнадцать часов, погруженный в какую-то целительную кому. Солдат убеждает себя, что его это не касается, пока однажды не застает Роджерса за кухонной стойкой, методично ломающим и вправляющим собственные пальцы с отрешенной гримасой на лице. Прокравшись в свою комнату, Солдат пытается понять: стоит ли ему беспокоиться? Можно ли ему беспокоиться? Будь это Уилсон или Бартон, пружина тревоги в груди не ставила бы в тупик, но Роджерс не сказать что его друг. Но и не сказать что нет, поэтому Солдат пишет сообщение Романовой («роджерс ведет себя саморазрушительно? да или нет»), и затем ему приходится дать полный отчет по смс. После краткого ответа «я этим займусь» на него накатывает волна сложных эмоций и облегчения. Роджерсу вроде бы становится лучше. По крайней мере до тех пор, пока не заканчиваются миссии. Из-за административных проволочек маниакальная охота на Гидру вынужденно прерывается, и Роджерсу ничего не остается, кроме как ждать. Он лезет на стенку. Солдат может его понять. Он словно смотрит в зеркало на самого себя из гораздо более раннего периода, из жутких серых дней между заморозками, когда праздность настолько пугала его, что он бегал кругами по территории, пока не отказывали ноги или мозг. На десятый день, встав в полшестого и обнаружив Роджерса на диване, прижимающим ладони к глазам, Солдат наконец отбрасывает их молчаливый пакт об избегании и вытаскивает Роджерса на улицу. В своей решимости он забывает трость на стойке для зонтов, где она заняла законное место с тех пор, как перестала быть необходимой для перемещения по квартире. Он сам довольно скептически относится к своей дурацкой затее, но она, кажется, срабатывает: через полмили Роджерс шагает уже как человек, а не как ураган, и делает, наверное, первый глубокий вдох за четыре дня. Когда его плечи слегка опускаются из по-армейски прямого положения, Солдат и сам начинает дышать чуть легче. Они молчат, пока Роджерс не спрашивает: — Куда мы идем? Солдат пожимает плечами. — Я об этом на задумывался. Можем пойти в Смитсоновский…— Роджерс корчит рожу, — или в Музей шпионажа… — не столь явно выраженная гримаса, — или просто пинать балду, пока ты не проголодаешься. — Я уже голоден, — говорит Роджерс, изображая воинственность, и Солдат направляет его в ближайшее открытое кафе. Он предпочел бы там и остаться в окружении громкой музыки и сонных студентов, но с недавних пор знает, насколько чувствителен улучшенный сывороткой слух Роджерса, чье мученическое выражение лица говорит само за себя. К счастью, на другой стороне улицы есть парк, населенный утками. Солдат баюкает в ладони ройбуш, пока Роджерс заглатывает три сэндвича с такой скоростью, будто не ел несколько дней. Хотя, может, так оно и есть. Солдат даже не удивился бы. Они обходят вокруг пруда, и Роджерс с восхищением тянется к белым цветам, свисающим с веток вдоль дорожки. — Это кизил, — вслух произносит Солдат, не подумав, и смущенно замолкает, когда Роджерс оглядывается на него. Он как будто обнажил душу и позволил Роджерсу заглянуть слишком глубоко. — Ох, — говорит Роджерс, поднимая взгляд. — Людей послушать, так в городе из деревьев цветет только вишня. Я и не замечал, что это что-то другое. — Возни с ними не оберешься. — В голове звучит голос Мюррея: «эти неженки не упустят случай подхватить болезнь или насекомых. Трата времени». Теперь во взгляде Роджерса еще больше удивления, и это цепляет за живое. — У меня в голове не только для убийств место есть, знаешь ли. — Да нет, само собой, я просто не думал, что ты… — Роджерс пытается подобрать слова, и наконец продолжает: — можешь интересоваться чем-то подобным. Не самые полезные на практике знания. — Не бывает бесполезных знаний, — возражает Солдат, и добавляет, понятия не имея, зачем: — Но мне просто нравятся цветы. Роджерс больше не таращится на него, но, очевидно, ждет объяснений. Баки Барнс, судя по всему, не особо интересовался ботаникой. — Один из моих кураторов… — начинает он и морщится, отворачиваясь. Вдали в камышах плавают утки. Он пытается зайти с другого угла. — Пока я наивно считал, что мне позволят выйти в отставку, я думал о том, чтобы завести сад. — Так значит, — говорит Роджерс с неловкостью, — ты был… было время, когда… — Я не всегда был той… вещью, какой ты меня встретил. Тень старого страха, пронзительное ощущение неправильности, то самое, что и на мосту, на дороге, в кресле — ощущение, которое из него вычистили, но оно вернулось, став еще острее, обжигающее, как электрический разряд. Он думал, что вспыхнет и сгорит, если упадет в воду. И как его захлестнуло этим чувством, когда он все же прыгнул. — Между Золой и Пирсом все было… не так уж плохо. — Он пинает камушек в пруд. — Если можно так сказать. — Я над этим задумывался, — признается Роджерс. — Честно говоря, я ждал, что ты будешь более… пустым. Но по тому, как здорово ты восстанавливаешься, можно было догадаться, что у тебя, хм, есть, на что опереться. Что-то, что ты помнишь. Я имею в виду, кроме… — Да, я понял. Но нет. Меня долго держали без поводка. Где-то с убийства Кеннеди, наверное. Роджерс смотрит на него пристально. — Ты… — Нет. — Он подавляет неуместный смешок. Давненько он об этом не вспоминал. Так и не отделавшись от легкой истерии, он поясняет: — Я был там. Но кто-то застрелил его первым. Роджерс молчит, и только через сотню ярдов сообщает: — Даже не знаю, рад ли я, что ты этого не делал, или расстроен, что так и не узнал правды. Хорошо сказано, думает Солдат. Хоть надпись на футболку делай. ☙ В Арлингтоне однорукие прохожие не привлекают к себе лишнего внимания. Разве что дети иногда таращатся, но он не против. Интересно, что они думают, глядя на пустой рукав, заправленный сам в себя так, что не остается никаких иллюзий. Видят ли они кого-то знакомого? Дядю, деда? Сломанного игрушечного солдатика? Матери вежливо отворачиваются, тайком бросая взгляды из-под ресниц. Солдат улыбается, пытаясь сделать улыбку доброй. Смотрите: я не возражаю. Ничего страшного. Одна из матерей краснеет. Почему-то от этого становится грустно. Он отворачивается. В Вирджинии День поминовения: на кладбище полно народу. Почти все знают, куда идти, один только он всматривается в карту на телефоне. Он проходит мимо малышей в пижамах камуфляжной расцветки, безногих собак и женщин в летних платьях, обхватывающих себя руками перед могильными камнями со слишком короткими промежутками между датами на них. Перед каждым камнем американский флаг. Многие украшены цветами, венками, жетонами. Он видит значки, цепочки, экшн-фигурки, фотографии, даже бутылку виски и наполовину полные стаканы. Резкий запах алкоголя пробивается через аромат цветущей вишни. Поначалу ему кажется, что он перепутал могилы, но нет, приложение кладбища говорит, что он на нужном месте. «Черт, это же достопримечательность», — доходит до него, хотя это уже ничего не меняет. Он рискует, находясь здесь с открытым лицом. Надгробие частично завалено цветами и венками, но не в таком количестве, как у Роджерса, камень которого почти не видно из-под роз, игрушек и открыток. Странно вышло с этой могилой, но, наверное, могилы героев войны, даже если они пустые, всегда вызывают сложные чувства. Часть цветов вываливается на соседние могилы, из которых ему интересна лишь одна. ДЖЕЙМС Б. БАРНС СЕРЖАНТ АРМИЯ США ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА 10 МАРТА 1917 22 ДЕКАБРЯ 1944 ПУРПУРНОЕ СЕРДЦЕ ВОЮЩИЕ КОММАНДОС — Черт. Он топчется перед могильным камнем, проводит рукой по лицу. Считает в уме: двадцать семь. Старше, чем Кидд в Боснии, старше, чем некоторые парни из «Удара», но все равно по сути еще ребенок. Погибший в… ну, на дне ущелья, наверное. Настоящая могила этого мальчика, если она у него есть — под тем камнем. Там лежит возможно все, что осталось от покойного сержанта. Он замечает, что слишком долго трет нос сбоку — кожа начинает саднить. Он с отвращением останавливается. — Кем же ты был, Барнс, а? Издалека доносятся счастливые детские возгласы. Он шаркает ногой по траве. — Послушать Роджерса, так ты был гребаным святым. Спорим, ты им вовсе не был. Спорим, ты… Куда ты ушел? — Что-то горячее колет глаза. — Куда ты, мать твою, ушел, Барнс? Почему ты ушел? Почему я должен был… почему ты меня оставил на… — Рука рефлекторно поднимается к лицу, ногти впиваются в мягкую кожу. — Черт возьми, почему… блядь. Он с шипением втягивает в себя воздух. Получается похоже на стон боли, и он вжимает пальцы в кожу еще сильнее, пока действительно не становится больно. Он горюет? По кому-то, кого никогда не встречал? По какому-то засранцу, который свалился с поезда, как полный кретин, семьдесят лет назад? Или он злится? В груди что-то холодное и тяжелое, что-то, от чего хочется врезать кулаком по надгробию, расколотить его в пыль. Но что толку осквернять могилу… о черт, это даже не могила, и это, сука, хуже всего: Барнс не вернулся домой и не вернется, пока Солдат носит его в себе, как призрака, который паразитом засел где-то во внутренностях и отгрызает от него кусочки, бьет по нервам в самый неожиданный момент. Он утирает глаза и поднимает взгляд. Рядом стоит молодая женщина с огромным букетом. Она кажется испуганной, и он смущенно отшатывается. — Простите, — выпаливает она. — Я, хм… я принесла это для него, но… Извините. — Да, конечно, — выдавливает из себя Солдат и отступает на шаг, чуть не наступив на кучу Роджерса. Она торопливо кладет цветы на могилу, опустившись на колени. На ней желтое платье и балетки. На мгновение между ними проскальзывает какое-то единение: два человека на кладбище пытаются справиться со своими чувствами. Он агрессивно трет глаза, щеки, даже челюсть; смотрит на чье-то чужое надгробие, чтобы не смотреть на… это. На кой он вообще сюда приперся? Здесь никого нет. Здесь никого нет. Он почти убеждает себя уйти, когда девушка еще раз говорит: — Извините. Она смотрит чистыми глазами, не вставая с травы, и он чувствует себя большим хныкающим ребенком. — Просто… вы очень похожи на него. Вы родственники? Он почти смеется, но останавливает себя. — Да, — он прокашливается. — Дальние. — Сильные гены, — говорит она слегка смелее и уже без извинений. — Я, э-э… Долгое время никто не оставлял здесь ни цветов, ничего, так что я начала их приносить… мне показалось, что так будет правильно. Но сейчас, похоже, у него много посетителей. — Ну, это из-за Роджерса, — говорит Солдат. Когда люди возвращаются из мертвых, мир начинает обращать внимание на историю. Девушка кивает, теребя в руках подол платья, и встает. — Хм, — она заставляет себя посмотреть ему в глаза. — Я подумала, что… не хотите ли выпить кофе? Снова хочется засмеяться, но он этого не делает. — Мне жаль, но, увы, я не по этой части. Если только кофе не значит просто кофе. — Ну еще бы, — она смотрит в небо, — я умею выбирать. Многие не сомневаются, что эти двое были, ну… — она царственным жестом проводит рукой над могилами. Это застает его врасплох. Роджерс? Реально? А ведь может быть, если вспомнить череду сложных эмоций на лице Роджерса, когда Солдат спрашивал его, был ли Барнс геем. И его заботливость, и то, как он говорит о Барнсе: будто у того из задницы светило солнце, но… Брр. Если Роджерс действительно был влюблен в Барнса… эта мысль слишком печальна, чтобы обдумывать ее прямо сейчас. — А вы сами как думаете? Она пожимает плечами, поджав губы. — Любовь — дело хорошее. Я могу понять, откуда взялась эта идея. Потому что я сама пойду практически на что угодно ради лучшей подруги, но все же не спрыгнула бы ради нее с парашютом в зону боевых действий. Хотя, может, Кэп просто храбрее большинства из нас. Она скрещивает руки на груди. Они долгое мгновение смотрят на безумную кипу цветов, и затем она оборачивается к нему. — Кофе? Просто кофе. Вам, кажется, он не помешал бы. Он представляется ей Люком, и это не худший вариант из тех, что можно было выдать экспромтом, но все равно он чувствует укол, как от старой занозы. Она любезно оставляет заминку без комментариев и не спрашивает ни про зонд, который виднеется из-под куртки, ни про то, как он потерял руку. Ее зовут Эммилу («Да-да, можно смеяться. Но уж помилосердствуйте и зовите меня просто Эм»), и она пишет диссертацию о рассеянии частиц в петлевой квантовой гравитации. Солдат не считает себя тупым, но все же ему несколько не хватает IQ, чтобы понять, в чем смысл, даже после экспресс-курса «Квантовая механика для детей», который она организует с привлечением оберток от трубочек и пакетиков с сахаром. Посреди пылкой тирады о теории струн звонит его телефон. Он хмурится при виде имени на экране. — О-о, — говорит Эм. — Я знаю это лицо. Или приставучий бывший, или чересчур заботливая теща. У Солдата вырывается лающий смешок. — Немного и то и другое. Простите, мне придется ответить. — Привет, — говорит Роджерс. — Я только пришел домой, и, э-э, похоже, тебя весь день не было? — Не было — говорит Солдат. — Я уехал. — Где ты? — В Вирджинии. — В Вирджинии… Эм бросает на него взгляд; Роджерс повысил голос. Солдат на секунду задумывается о том, не выбросить ли телефон куда-нибудь под машину. Он смотрит на другую сторону улицы, на вишневые деревья, на бурю разлетающихся лепестков, и вздыхает. — Я недалеко, всего лишь через реку. У… — он останавливает себя, едва не сказав «у твоей могилы», что было бы излишне жестоко. Затем спонтанно добавляет: — Можешь меня забрать, если тебя это утешит. — Конечно. Где ты… где именно ты находишься? — Приезжай, и я решу, — с этими словами он вешает трубку. Довольный собой, он чувствует себя сильным — а затем мелочным. — Что ж, прозвучало решительно, — Эм кладет подбородок на руку и улыбается одной стороной розовых губ. — Да, — говорит он, поморщившись. — Пожалуй, пора прощаться. Эм протягивает руку через стол, и он пожимает ее. — Приятно было познакомиться. Берегите себя, незнакомец. — И вы тоже. Он оставляет ее за столиком на террасе под ярким солнцем, где она сидит с кружкой в руке, скрестив ноги и разглядывая пакетики с сахаром на столе. Свернув за угол, он останавливается под чахлым деревцем, которое зачем-то выросло посреди тротуара. Нет, думает он, не стоит встречаться с Роджерсом здесь, так близко от могил. Но… эх. Сегодня отличный день для посещения кладбищ, как-никак. Сообщив место встречи смской, он отправляется на поиски цветочного магазина. Он ждет у ворот всего пять минут, когда раздается рев Харлея. Со стороны может показаться, что Роджерс пытается что-то доказать, что у него какой-то возрастной кризис. Но Солдату, наверное, не встречались еще столь же бесхитростные люди, как Роджерс. Он не из тех, кому нужно самоутверждаться перед кем-то. Солдат наблюдает за обычной процедурой: подножка-шлем-ключи, жалея, что у него нет сигарет. Пальцы сжимаются на букете: желтые розы и гипсофила, обычные цветы без претензий. Но сильные. От него теперь будет нести розами с неделю. Он сдерживает вздох, когда Роджерс подходит к нему. Тот не появлялся дома три дня, и нетрудно догадаться, чем он был занят. Вся левая половина лица до самой шеи — сплошной синяк. Левый глаз выразительно налился кровью. Если бы Солдата спросили, он бы предположил, что Роджерс встал перед грузовиком и сказал «задавлю!». Интересно, как далеко эти синяки уходят вниз. Солдат демонстративно ни о чем не спрашивает. Роджерс тоже не задает вопросов, даже если озадачен местом встречи или цветами в руках Солдата. Он вообще не говорит ни слова, пока они шагают в пятнах солнечного света по дубовой аллее. Солдат проверяет телефон: у этого кладбища нет приложения, но они на нужном участке. Наконец он находит могилу под двумя вязами, стволы которых наклонили в одну сторону какие-то давние шторма: два сгорбленных старика, повернувшиеся спиной. Надгробие кажется новым по сравнению с соседями, и могилу поддерживают в безукоризненной чистоте. «Кто-то любит тебя», — думает он. ЭЛИЗАБЕТ МЕЙБЛ ХАРРИСОН 1958-1992 «ИСКУССТВ НЕ НАДО И НАУК. В СТРЕМЛЕНЬЕ К ПОДЛИННОМУ ЗНАНЬЮ ТЫ СЕРДЦЕ НАУЧИ, МОЙ ДРУГ, ВНИМАНИЮ И ПОНИМАНЬЮ».*** — Вся ирония в том, — устало говорит он, — что меня перевели в банковскую ячейку в… в девяносто третьем — девяносто четвертом, как-то так, наверное. Она могла бы быть ближе к дому. Роджерс переступает с ноги на ногу рядом с ним. Спустя минуту неуютного почтительного молчания Роджерс заглатывает наживку. — Ты знал ее. — Мой механик, — он постукивает культей по ребрам. — Видимо, Пирсу она мешала. — Потому что… была женщиной? — звучит так, как будто Роджерсу трудно поверить, что есть на свете люди с подобным образом мыслей. — Потому что относилась ко мне как к человеку. — Ох, — выдыхает Стив, когда Солдат присаживается и кладет розы у камня. — О боже. Он тебя заставил… — Может быть, — говорит Солдат. Он чувствует себя пустым. Странное ощущение. — Не особо помню девяностые. — Мне жаль. Солдат чуть не вскидывается, чтобы ударить его, чуть не кричит: «Да твою же мать, Роджерс, думаешь, мне от этого легче? Она мертва, она лежит мертвая в могиле, и вполне вероятно, ее убил я, и последним, что она видела в жизни, была, возможно, моя уродливая рожа, и то, что тебе жаль, ничего не изменит»… и затем он просто выдыхает и отпускает все это. Ему кажется, что Роджерс видит, как злость уходит из него. Сейчас они могли бы сказать друг другу: ага, я вижу, что ты идешь на попятную, что ты уступаешь. Напряжение достигает пика и спадает. Момент проходит. Все это не имеет значения. — Ты бы ее ненавидел, — говорит Солдат в итоге. — Она была «Гидрой» до мозга костей. Верила в миссии. Заботилась об эффективности убийств. — Я могу симпатизировать человеку, не оправдывая его идеологию, — Роджерс смотрит в землю. — Многие люди, которые мне нравились, которых я уважал, как оказалось, состояли в Гидре. А после слива информации… многие люди, не имевшие отношения к Гидре, делали ужасные вещи. Промывка мозгов, медицинские эксперименты, производство оружия… — Такого, как мы. — Роджерс бросает на него резкий взгляд. — Солдат взмахивает рукой, по ошибке показав на могилу, а затем уточняюще обозначает пространство между ними двумя: — Мы оружие. Нас создали, чтобы причинять людям боль. — Но мы больше, чем оружие, — тихо говорит Роджерс. Очередь Солдата отводить взгляд. — Если ты делаешь плохие вещи для плохих людей, это еще не значит, что ты и сам плохой человек, — произносит Роджерс спустя минуту. — Мир не делится на черное и белое. Есть еще… целый спектр. — Он взмахивает руками перед собой, а затем роняет их по бокам. — Мне не нравится мысль о том, что кому-то не доступно искупление. Солдат понимает на него скептический взгляд. — Даже Пирсу? Роджерс морщится. — Может, некоторые его и не заслуживают. Солдат медленно поднимается на ноги — под вязами, в солнечном свете. — Не могу перестать думать, как бы все обернулось, не позволь Мюррей себя убить, — к собственному удивлению заговаривает он. Роджерс наклоняет голову на бок. — Не пойми меня неправильно, он был не лучшим профессионалом. Подвергал агентов опасности. Боевой дух был на высоте, а вот организация — ниже плинтуса. Отправлял нас на задания без информационной подготовки, убил человека и пытался свалить вину на меня, разрешил проводить эксперименты на парнях из «Удара» без приказа сверху. Никогда толком не думал о последствиях. Но он уважал личный состав, и он бы никогда… — Солдат вздыхает, махнув рукой. — Пирс был психопатом, — напряженно говорит Роджерс. — Он пытал тебя, из-за него погибли… десятки, может и сотни людей. Он собирался устроить геноцид. — Если кто и любил пытки, так это Зола. — Холодок пробегает по позвоночнику. Он наклоняет голову, приподнимает плечи, чтобы скрыть дрожь, и заставляет себя продолжить. Он должен сбросить с себя этот груз. — Он не был садистом, он был… скорее пуристом, я бы сказал. Хотел знать, как работают и почему не работают разные вещи. Проверял, что его чудесное дитя все еще функционирует. Моя боль не имела никакого значения, если не вынуждала его к принятию мер. А Пирс… — Солдат постукивает пальцем по виску, — он просто хотел результата. Роджерс с силой выдыхает через нос. На этот раз Солдат не знает, как трактовать выражение его лица. Обычно Роджерс совершенно прозрачен. И затем без предупреждения из-под кожи Роджерса начинает прорываться что-то, похожее на острую тоску. — Как ты можешь… — Роджерс резко отводит взгляд. И возвращает его, глядя уже мягче, с болью в глазах: — Ты говоришь о них так, как будто они просто какие-то придурки, которые тебе однажды повстречались в метро, а не… а не чудовища. Солдат пожимает плечами. — Они понесли заслуженное наказание. Знаешь, в чем заключалась главная ошибка Пирса? В том, что он сломал меня. Если бы он смотрел на вещи шире, вытащил голову из задницы и понял, на что я был способен, когда не был пустым, если бы он мне позволил пользоваться головой — они бы не проиграли. Таунсенд и Мюррей… Я был им верен как собака. Если бы Пирс этим воспользовался, я бы стоял на мостике IN-01 и смотрел, как мир горит ему на радость. Роджерс выглядит так, как будто ему больно. — Я рад, — говорит Солдат. — Я рад, Роджерс. Та реальность, в которой мы сейчас живем? В которой не погибли несколько миллионов хороших людей? Это правильная реальность. То, что произошло — правильно. Пирс вырыл себе могилу, и я был лопатой. Он сам творец своего поражения. Оставь мне это. Оставь мне мой гребаный смысл. Договорились? — Ага, — Роджерс скорее сдается, чем соглашается: — Ладно. Поездка назад — напряженная и неловкая, по крайней мере с точки зрения Солдата; он не может сказать по их контакту, испытывает ли Роджерс такой же дискомфорт. Он крепко обхватывает Роджерса за талию. Они не были ближе друг к другу с того ужасного спора. Он вспоминает слова Эм: «Многие не сомневаются, что эти двое были…». Думает про неизмеримое горе Роджерса по Барнсу. Нет, Роджерс, конечно, не рыдает по ночам или что-то в этом духе, но Солдат прекрасно знает, как выглядит черное отчаяние, сколько бы Роджерс ни пытался скрыть его за слоем отчужденности, за санкционированным Щ.И.Т.ом насилием. Но действительно ли Роджерс настолько легко читается, или это Барнс нашептывает Солдату в ухо? Что-то внутри говорит: вот так выглядит Роджерс, когда переживает потерю, так он выглядел, когда умерла его мать, так он выглядел после того, как Барнс свалился с поезда в снег. Ему тошно от того, что горюющий Роджерс кажется более знакомым, чем счастливый. Ну его на хрен, это чувство дежа-вю, если оно собирается ему подбрасывать такие воспоминания. Одно он знает точно — кто-то пытается дозвониться до Роджерса большую часть пути, потому что он чувствует вибрацию в кармане Роджерса при каждой остановке. Наверное, это Романова хочет его отчитать. Войдя в квартиру, Роджерс бросает все еще жужжащий телефон на стойку, Солдат подглядывает на экран. Да, он верно догадался. Он улыбается, пока Роджерс не видит, радуясь, что тому есть от кого получить выговор за безрассудство. Звонит домашний телефон. У Роджерса в коридоре вырывается ругательство. — Она перестанет тебя доставать, если снимешь трубку, — взывает к разуму Солдат, и Роджерс шагает к телефону. Лицо у него — как грозовая туча. Он отрывисто бросает в трубку: — Хватит. Я знаю, знаю, но все хорошо, я приложу лед… что? — всего за пять секунд Роджерс белеет, как простыня. Он повторяет: — Что? Солдат придвигается поближе, опасаясь, что придется ловить Роджерса, чтобы тот не упал на пол. С близкого расстояния он слышит искаженный проводами голос Романовой: — Включи новости.